открыто.
Я попросил его показать мне, где же это случилось. Мы прошли с ним
метров двести назад к крутому повороту, где небольшая церквушка с погостом
стояла между дорогой и морем. Он ехал по дороге на грузовике, а выдра была
вон там, прямо над дорогой в канаве. Он остановил грузовик. Теперь мне
стало всё предельно ясно.
- Как же вы убили её? - спросил я. - Палкой?
- Нет, майор, - ответил он, - у меня в кузове машины была колотушка.
Он полагал, что дикая выдра будет ждать его на дороге, пока он будет
ходить за орудием её смерти. Он настаивал на своей версии, по его словам,
выдра, которую он убил, не могла быть моей.
- Она была старая и очень худая, - снова и снова повторял он. - Я
бросил тушку в речку, а точно не помню где.
Его очень хорошо проконсультировали, и они очень хорошо отрепетировали
все ответы, как я узнал об этом гораздо позже, когда он со страху стал
спрашивать, как ему быть. Храбрый убийца, за ложь и обман я готов был
убить его на месте с таким же легкомыслием, с каким он уничтожил создание,
которое я привёз за столько тысяч миль, убил его быстро и предательски,
когда Мидж вовсе и не ожидал этого, он и не подумал даже, что наказание за
это будет как за преступление.
А я по глупости взывал к тем чувствам, которых у него не было. Я умолял
его рассказать мне всё, пытался дать ему понять, каково мне будет жить в
Камусфеарне и изо дня в день ждать его возвращения, в которое я уже не
верил. А он всё стоял на своём.
Позднее я узнал об этом от одного более гуманного человека.
- Не могу видеть, как вас обманывают, - сказал он. - Это просто даже
неприлично, а правда такова. Я видел тушку зверька на грузовике, когда тот
остановился в деревне. Ни волоска на ней не было попорчено, кроме как на
голове, которая была проломлена. Если он до того и не знал, что она ваша,
то потом уж точно узнал, так как я сказал ему: "Если ты посчитал, что это
дикая выдра, то тебе надо лечиться. Неужели ты думаешь, что дикая выдра
стала бы дожидаться, пока ты будешь её убивать ясным белым днём?"
Он просто-напросто лжёт вам, а я только представил себе, как вы будете
искать и звать вашего зверька у ручья и кромки прибоя каждый день, и
просто не смог стерпеть, - ведь он давно уже погиб.
По кусочкам я собрал всю историю. Последние несколько дней Мидж бродил
по округе как неприкаянный. И хотя всегда возвращался домой ночевать, он,
должно быть, заходил довольно далеко, так как однажды забрёл в избушку в
восьми милях к югу по побережью. Там его узнали и не причинили никакого
вреда, а на следующий день он отправился на север, где его и убили. Чуть
раньше его узнали и там, кто-то заметил выдру у себя в птичнике, побежал
было за ружьём, а затем обратил внимание, с каким безразличием выдра
относилась к курам и сделал правильный вывод. Мидж уже шёл домой, когда
встретился с Большим Ангусом, а ведь его никто не учил тому, чтобы бояться
или не доверять человеку. Хочу думать, что его убили быстро, но жаль, что
ему не удалось показать свои зубы убийце.
В тот вечер, как я уехал из Лондона, он прожил со мной ровно год и один
день.
Глава 11
Я очень тосковал по Миджу, так сильно, что только год спустя заставил
себя вернуться в Камусфеарну. Я горевал по своему павшему воробышку, он
так полно занимал собой этот пейзаж, настолько освоился в каждом ярде
кольца светлой воды, который я так любил, что после его ухода оттуда, он
казался мне пустым и никчёмным. Впервые все знакомые вещи, которые
приносили мне радость, теперь представлялись мне фоном сцены, на которой
не было артиста. Когда я узнал, что он погиб, то не остался там, а сразу
же вернулся на Сицилию и занялся работой, которую задолго до этого мне
пришлось прервать. По мере того, как медленно тянулись летние месяцы под
палящим солнцем, тот год, что я провёл в обществе выдры, и даже сама
Камусфеарна, иногда казались мне просто сном. Я не мог не признаться
самому себе, как сильно повлияла на меня смерть этого дикого зверька, и в
то же время внутренний голос ставил под сомнение правомерность, возможно,
моральное соответствие такого отношения перед лицом человеческих
несчастий, окружавших меня. Подобно моим занятиям на острове Соэй, этот
год теперь представлялся мне лишь эпизодом жизни, четко очерченным в
начале и конце, у которого не может быть продолжения, но как и в тот раз я
оказался не прав. С Сицилии я вернулся осенью и переехал в район Челси,
отчасти, должен признаться, потому, что все те приспособления для выдры,
которыми изобиловала квартира, постоянно и навязчиво напоминали мне о том,
что я не смог сохранить жизнь животному, которому уделял столько внимания.
Но я так привык к постоянному присутствию животного в доме, что, когда
однажды у Хэрродза увидел лемура с хвостом колечками, который ещё недавно
был собственностью Сирила Конноли, меня не остановила от легкомысленного
поступка даже цена в семьдесят пять фунтов стерлингов. Кико, так её звали,
стала жить у меня в новой квартире. Кико была прекрасным животным,
значительно больше по величине крупной кошки, это было создание высшего
класса с мягким голубовато-серым мехом, с лисьей черно-белой мордочкой,
большим пушистым хвостом с перемежающимися черными и белыми кольцами,
золотыми глазками, обезьяньими лапками с прямыми, острыми как иголки,
когтями и с повадками, которые были антисанитарны и неприличны. Большую
часть времени у неё почти постоянно была течка, однако внешне это
проявлялось не столько в горячности, сколько во влажности. К тому же у неё
был такой сильный психоз, что она годилась в ручные животные так же, как
попавший в неволю леопард. В течение девятисот девяносто девяти минут из
каждой тысячи она была такой ласковой и нежной, что только ребёнок мог
такое пожелать, а в оставшуюся минуту она превращалась в убийцу,
нападающего безо всякого предупреждения и повода, и всегда при этом сзади.
Её техника нанесения тяжких телесных повреждений заключалась в том, что
она спрыгивала с какого-либо высокого шкафа на плечи, - а она легко
прыгала метров на шесть, - и начинала выцарапывать глаза своими острыми
когтями. Какова бы ни была первоначальная травма, вызывающая такое жуткое
предательство, полагаю, что она каким-то образом была связана с окнами.
Каждое из её нападений произошло тогда, когда я стоял у окна и по той
или иной причине трогал его. А во время третьего и последнего безобразного
случая я разговаривал через окно с кем-то, кто находился на тротуаре под
окном.
Мне, пожалуй, повезло, что Кико меня не убила, ибо я слишком долго не
обращал внимания на признаки опасности. До того я считал, что порванное
веко у меня- это случайность, полагая, что она просто потеряла равновесие
и хваталась лапами непреднамеренно. В следующий раз я закрыл глаза руками,
и в результате у меня теперь такие травмы, которые никогда не пройдут, так
как зубы у неё - просто какой-то режущий инструмент с острыми как бритва
краями. Я и на этот раз простил её, рассудив, что она приняла мои движения
за признаки нападения. В следующий раз я закрыл лицо локтями, а не руками,
Кико потеряла равновесие и упала на пол.
Мне показалось, что она сердито бросается мне на ноги, но практически
ничего не почувствовал, и только позже я чуть ли не с ужасом заметил, что
стою в большой, всё время расширяющейся луже крови. Я знал, что ничего,
кроме артерии не может вызвать такое невероятное кровотечение. Кое-как я
выбрался из комнаты и бросился в ванную, оставляя за собой кровавый след,
какой можно увидеть лишь на бойне.
Там я выяснил, что большеберцовая артерия торчит у меня из лодыжки как
окурок, а кровь фонтанирует оттуда чуть ли не на полметра. Я намочил
платок и попытался наложить жгут, но тут же совсем позабыл, какое место
надо зажимать. Через несколько минут бесплодных попыток я прикинул, что
потерял уже почти литр крови и потратил ещё несколько секунд, пытаясь
высчитать, как скоро потеряю сознание, так как уже почувствовал в теле
слабость и меня стало покачивать. Я посчитал, что при такой потере крови у
меня остаётся что-то около пяти минут, и стал искать какую-нибудь тесёмку,
чтобы перевязать артерию, как вдруг у меня перед глазами отчётливо
возникла большая схема, где венозная система была обозначена красным
цветом, а артериальная- синим. Большеберцовая артерия, конечно же, выходит
на поверхность только в паху. Я наложил турникет и, закурив сигарету, стал
размышлять о Кико. Психоанализ лемура, как я понял, вызовет непреодолимые
проблемы. Так что теперь она находится в просторной клетке с тремя другими
такими же лемурами в честерском зоопарке. Она всё ещё принадлежит мне, я
как-то всё надеялся, что у неё появится потомство, и я смогу воспитывать
её детёныша, не травмированного прежде. Но теперь считаю, что, хоть у
лемуров и есть общий предок с человеком, выбирать их себе в друзья надо
так же тщательно, как и людей.
После Кико у меня был Буш-Бейби, который, кроме вводящего всех в
заблуждение леденящего кровь крика, раздававшегося по ночам в сонных
каменных джунглях Челси, отличался лишь тем, что был страшно скучен. Его
любимые занятия, к тому же, проходили в уединении, и от них приходилось
краснеть. Позднее, когда он переехал к менее привередливым хозяевам, мне
предложили ещё одного с весьма любопытным, но и очень подходящим именем
"Хичкок". Хоть его так назвали по фамилии бывших владельцев, напоминание
было весьма красноречивым, и я отказался.
Я не стал пробовать других животных, так как, во всяком случае, ни у
кого из этих существ не было ничего общего с Камусфеарной. Вместо этого я
приобрёл себе чертову дюжину маленьких блестящих тропических птичек,
которые свободно летали у меня по гостиной. Они оказались гораздо более
чистоплотными и менее опасными, чем Кико.
Если Камусфеарне явно не хватало одного очевидного признака
романтичности, так это захоронённого сокровища, не символического клада, а
настоящих сверкающих монет в тайнике. Теперь же, к сожалению, во время
моего отсутствия и эта мечта сбылась. Двое лесных рабочих, копавших канаву
на склоне за домом, наткнулись на небольшой клад монет, то ли спрятанный,
то ли брошенный кем-то вместе с остатками шкуры, в которую они были
когда-то завёрнуты. Большей частью это были монеты ХVI века: Марии Тюдор,
Филиппа и Мэри, Елизаветы и Якова I, а одна, самая большая, была талером
Фридриха Ульриха, герцога браунсвикского и люнебургского.
То были, вероятно, сбережения какого-либо рыцаря или наёмника, который
подобно многим шотландцам, предоставил свой меч и храбрость в услужение
иностранным военачальникам. Клад, если только это был клад, а не просто
поспешно припрятанный мешочек, когда враг уже был рядом, должно быть, так
и остался его собственной тайной. И погиб ли он в битве за какую-либо
дальнюю землю или в жестокой, зверской стычке клановой войны- неизвестно,
но так или иначе сокровище оставалось нетронутым в течение более трёх
веков.
Ранней весной следующего года я снова решил вернуться в Камусфеарну.
Там-то, в холодную, ясную погоду на фоне сияющего пейзажа, который давно
уже стал мне родным, я снова ощутил отголоски той пустоты, которую
испытал, когда убили Миджа. Вначале смутно, затем ясно и отчетливо
возникла мысль о том, что это место несовершенно без выдры, что у Миджа
должен быть преемник, что, в конце концов, в Камусфеарне всегда должна
быть выдра до тех пор, пока я живу в этом доме.
Приняв, наконец, решение, я обратил всё своё внимание на эту цель. Так
как у меня в памяти ещё были свежи воспоминания о рабской зависимости от
Миджа, я сначала написал своим друзьям в зоологических кругах, которые
раньше предлагали мне смотрителя для выдры, а затем стал систематически
осматривать все закоулки побережья вверх и вниз от Камусфеарны. Одна гряда
островков, уходящих в залив от Камусфеарны, называется островом выдр, и на
них есть нагромождение больших валунов, образующих целую систему низких
пещер, где часто бывают выдры. Ещё до того, как я увлёкся выдрами, я видел
