очень устал и не совсем уж доверял своим ощущениям. Мне показалось, что я
услышал хриплое: "Ха?", которым он обычно вопрошал, появляясь в пустой
комнате. Но впечатление было настолько сильным, что я поспешно поставил
миску и заторопился обратно на кухню. Там никого не было. Я подошёл к
двери и позвал его по имени, но всё было по-прежнему. Уже возвращаясь
обратно в чулан, я остановился как вкопанный. На полу кухни, куда я
собирался ступить, был большой мокрый след. Я смотрел на него и думал: "Я
очень устал и переутомился".
Опустился на четвереньки, чтобы осмотреть его. След был несомненно
мокрым и пах выдрой. Я всё ещё стоял на карачках, когда из дверей позади
себя снова услышал этот звук, на этот раз совершенно безошибочно: "Ха?".
Затем Мидж навалился на меня весь мокрый и шальной от радости, визжа и
прыгая вокруг меня как возбуждённый щенок, взбирался мне на плечи, катался
на спине, прыгал и плясал.
Несколько минут я утешал его и себя и только тогда заметил, что уздечка
у него разорвана, и понял что многие часы, может быть сутки или больше, он
был пленён как Авессалом, отчаянно пытаясь вырваться, ожидая помощи,
которая так и не подоспела.
Понимаю, что эта сцена встречи и часы, предшествовавшие ей, некоторым
читателям могут показаться противными. Я мог бы написать об этом и
последующих событиях сухо и нечестно, отрицая наличие каких-либо чувств к
этому существу, что могло бы обезоружить критиков, мог бы упредить
обвинения в сентиментальности и мягкотелости, которые могу теперь навлечь
на себя. Писатель, однако, несёт на себе обязанность быть честным, без
этого его слова не имеют цены, и кроме того мои чувства к животным,
несмотря на любое притворство, всё равно проявляются достаточно четко и
откровенно. Я уже тогда знал, что Мидж значит для меня больше, чем
большинство знакомых мне людей, что я буду скучать без его присутствия
гораздо больше, чем без них, и мне не было стыдно от этого. При
предпоследнем анализе я, пожалуй, знал, что Мидж предан мне беззаветнее,
чем представители моего рода, и тем самым вызывает ответные чувства, в
которых мы не торопимся признаться.
Когда я не находил Миджа в обычных его укромных местах, то прежде всего
отправлялся к водопаду, так как он нередко проводил там один долгие часы,
охотясь на одну большую форель, которая жила в большом омуте под
водопадом, где он ловил молодых угрей или же играл с каким-либо плавающим
предметом, который смыло вниз. Иногда он выходил из дому, неся с собой
шарик пинг-понга, сосредоточенный и увлечённый им. Час спустя он всё ещё
был у водопада, погружая шарик в воду и отпуская его там, отскакивал сам и
подбрасывал его, по своему играя в водное поло с такой конечной целью, о
которой сторонний наблюдатель мог только догадываться. Помню, однажды я
пошёл искать его там и поначалу не нашёл, затем моё внимание привлекло к
себе нечто красное на тёмной воде у кромки пены, и я увидел что Мидж
плавает на спине и, вероятно, крепко спит, а на груди крепко сжимает алую
гроздь рябины. Он частенько подбирал такие яркие предметы во время своих
прогулок и не расставался с ними до тех пор, пока не отвлечётся каким-либо
не менее привлекательным предметом. Я никогда не проводил опытов по
определению его цветоощущения, но то ли случайно, то ли в результате
отбора он предпочитал игрушки кричащих цветов.
Как-то раз я наблюдал за ним у водопада, фотографируя его, пока он
кувыркался с шариком пинг-понга в глубоком омуте, оступился на покатом
камне и очутился рядом с ним как был, вместе с камерой. Я только было
направился домой переодеваться, как услышал чьи-то голоса. Между домом и
водопадом проходит стена сухой кладки, и когда я подошёл к ней в
сопровождении Миджа, то увидел, что ко мне приближается какой-то человек.
Я с трудом узнал литературную редакторшу журнала "Нью-Стейтсмэн", с
трудом, потому что она была одета не совсем обычно, а раньше я видел её
только в городской обстановке. Мы обменялись приветствиями через стену и
разговорились. Мидж взобрался на стену рядом со мной и стал наблюдать.
Так вот, у Миджа был один особый порок, о котором я до сих пор не
упоминал, порок, который я был не в состоянии исправить, отчасти,
вероятно, потому, что не понимал ни его причины, ни мотивации. Короче
говоря, он любил прокусывать людям мочки ушей, - конечно же не со злости
или в отместку, и, очевидно, не как преднамеренный акт враждебности или
злой воли, - просто ему это нравилось. Он коллекционировал их, так
сказать, не как Давид собирал крайнюю плоть филистимлян из вражды, а
просто как дружелюбное увлечение. Он просто прокусывал их как искусный
специалист по этому делу и, очевидно, был этим чрезвычайно доволен. К тому
времени он уже давно не встречался с незнакомыми людьми, и у него не было
возможности пополнить свою коллекцию, а я как-то совсем забыл об этой его
прискорбной наклонности. Моя гостья опёрлась локтём на стену во время
разговора, а голова её оказалась буквально в нескольких сантиметрах от
Миджа. Мидж безо всяких предисловий вдруг вытянулся и прокусил ей мочку
уха с хирургической точностью.
Это был её звёздный час. Я уже несколько раз видел, как Мидж
прокусывает уши, и прекрасно знал, как люди реагируют в такой ситуации. То
они слабо вскрикивают, то начинают что-то бормотать, то вдруг зловеще
умолкают. Мне казалось, что я изучил уже все типы, но ошибся. Ни малейшим
перерывом речи, ни даже намёком типа вздоха она не выдала того, что
заметила случившееся. И только в глазах у неё, пока она продолжала
говорить, появилось выражение невероятной ярости, полностью
противоречившее тому, что она говорила.
Одной из немногих знакомых Миджа, кому удалось избежать этой отметины,
если можно так выразиться, была Мораг. В самом начале моего знакомства со
своим крестником Мидж прокусил мне оба уха, так что у меня теперь был
иммунитет.
Только к двоим людям, кроме меня, он питал такую ураганную любовь: к
Мораг и Кэтлин Рейн. Хотя степень его демонстративной любви к каждому из
нас не очень-то отличалась, она была всё-таки разной, с каждым из нас у
него сформировались совершенно особые отношения. С Кэтлин, простое
присутствие которой приводило его в экстаз, он был груб и буен, неистово
навязчив, и при каждом удобном случае пользовался её услугами. Она, в свою
очередь, обрела какую-то странную общность с ним и безропотно выносила его
самые экстравагантные выходки. С Мораг он был более мягок, не так
агрессивен в своей любви, а со мной более почтителен и гораздо более
покладист при выполнении команд. Именно вокруг нас троих замыкалась орбита
его интересов, когда он не погружался в свой немыслимый мир волн и воды,
тусклых зелёных глубин, колыхаемых прибоем морских водорослей. Мы были его
Троицей, и он относился к нам так же, как жители средиземноморья относятся
к своей: со смешанным чувством доверия и злоупотребленья, страсти и
раздраженья. И в свою очередь каждый из нас по-своему был зависим, как и
боги, от его поклонения, я, пожалуй, больше всех, по тому что он
принадлежал к единственному виду из всех живых существ, который когда-либо
носил моё имя.
Глава 10
Осенью я вернулся с Миджем в Лондон, и при своём обычном добродушии он
быстро приспособился к отсутствию своего любимого ручья и побережья. Во
время автомобильной поездки из Камусфеарны в Инвернесс, глубоко и крепко
уснув, он, казалось, отбросил свою дикую природу и проснулся,
преобразившись в домашнее животное. В привокзальной гостинице он лежал у
моего кресла, пока я пил чай, и когда официантка принесла ему блюдечко
молока, он стал деликатно лакать его, совсем как кошка из гостиной, не
разбрызгав ни капли. В спальный вагон первого класса он вошёл как бывалый
путешественник, а на следующее утро в квартире он вроде бы был вполне
доволен своим прежним окружением. Он также быстро вошёл в свой прежний
ритм жизни: угри в ванне, прогулки по мрачным лондонским улицам и даже, не
без некоторых треволнений с моей стороны, послеобеденные покупки в
магазине у Хэрродза. В одном местном магазинчике ему разрешили самому
выбирать себе покупки. Как я уже упоминал, у него была страсть к резиновым
игрушкам, особенно к тем, которые пищат и гремят, когда их потрясёшь.
Неподалёку от моего дома находилась лавочка, где была масса таких
редкостей, как резиновые фрукты и булочки, взрывающиеся сигары, полные с
виду рюмки, из которых не выливалось ни капли жидкости, даже муляжи из
папье-маше в виде помёта кошек и собак, - полный набор для любителей
вещественных шуток. Тут я однажды заколебался было между свистящим
шоколадным эклером и резиновой скумбрией, которая извивалась, и тогда
продавец сказал: "А почему бы не дать ему выбрать самому, сэр?" и положил
обе игрушки на пол. К удивлению продавца Мидж бросился к эклеру и после
этого он всегда выбирал себе игрушки сам, и с триумфом нёс их домой. Эклер
был совсем как настоящий, и когда он проходил мимо какого-то кабачка на
углу, оттуда, слегка покачиваясь, вышел какой-то человек и, увидев Миджа,
остановился как вкопанный.
- Боже мой, - тихо проговорил он, а кто-то позади него крикнул:
- Ну вот опять, Билл, опять всякая чертовщина!
В то время Мидж как бы обладал каким-то особенным качеством
невосприимчивости к физической боли, которая была чуть ли не волшебной.
Несмотря на все предосторожности с моей стороны он ухитрился упасть с
антресолей на паркетный пол, но при этом повёл себя так, как будто бы упал
на пуховую перину. В другой раз ему прищемили голову в дверях, а он даже
не пискнул, и, наконец, он изжевал на кусочки лезвие бритвы. Я куда-то
уходил в тот вечер и оставил ему помещение за кухней, ванную комнату,
можно сказать, с полной ванной воды, и за ней ещё был чулан, где у него
было собственное потрёпанное кресло и электрокамин на стене, который
обогревал его. Когда я вернулся, открыл дверь в ванную и позвал его, то
ответа не последовало. Я вошёл и увидел, что воды в ванне нет, на дне
лежит разломанная на две части моя безопасная бритва, а вокруг валяются
раскрошенные осколки лезвия. Мне сразу как-то не пришло в голову, что, как
это ни невероятно, раз нет крови, то выдра должна быть цела. Я прошёл в
чулан, ожидая увидеть в кресле под теплым абажуром её труп. Но там, среди
подушек он удовлетворённо запищал, как бы сознавая, что выполнил сложную
задачу, проявив при этом инициативу и выдумку. Насколько мне удалось
выяснить, у него не было ни малейшей царапины.
Теперь уж и не припомню, задумывался ли я достаточно серьёзно, ещё
будучи в Ираке, о том, как быть с выдрой тогда, когда не смогу
присматривать за ней сам.
Когда, к примеру, я уезжаю за границу, или даже если мне нужно будет
отлучиться из дому на день-другой. Я, пожалуй, полагал, что, по крайней
мере в этом случае, он сможет сопровождать меня, ибо тогда ещё не знал,
что выдра далеко не лучший гость в чужом доме, и что такой дом после его
ухода будет выглядеть весьма странно. Мидж соглашался оставаться один в
течение четырёх-пяти часов, но ни в коем случае не больше, тем более если
эти часы приходятся на вечер. А теперь дела мои стали настолько страдать
от такой зависимости, что я был вынужден серьёзно задуматься над этой
проблемой.
В ноябре мне нужно было отлучиться из Лондона на три дня, чтобы читать
лекции в Мидленде. Это было для Миджа первое и единственное заключение вне
знакомого ему окружения и общества людей. Я договорился поселить его на
эти три дня в ветлечебнице зоопарка, и отвёз его в Риджентс-парк на такси.
Оказавшись в зоосаде, он уверенно пошлёпал вперёд, натянув поводок, и
несмотря на все призывные звуки животных и окружающие его запахи, не
обращал на них никакого внимания. Только когда он проходил мимо вольера,
где были большие хищные птицы, он несколько съёжился и потянул поводок в
другую сторону. Возможно он вспомнил о своих родных болотах, где всю зиму
орлы кружат над водным пространством и где они, должно быть, являются
