ущелье выше водопада. Водопад, в некотором смысле, разделяет пустыню и
ниву, населённый мир от странного, прекрасного, но негостеприимного мира
тёмного ущелья, по которому выше водопада течёт ручей. Летом, когда воды
мало, можно осторожно пробираться вдоль ручья по скалистому уступу, а
почти отвесные, но поросшие лесом стены поднимаются на тридцать с лишним
метров с каждой стороны. Здесь всегда сумрачно, так как солнце никогда не
попадает на русло потока, а летом свет здесь тусклый и рассеянный,
просачивающийся сквозь кроны дубов и берёз, чьи ветви смыкаются высоко над
головой. То тут, то там поперёк узкого ущелья лежит упавший ствол дерева,
отполированный до блеска лапами диких кошек. Воздух здесь прохладен,
влажен и терпок от запаха черемши и водных растений, таких как папоротники
и мхи, которые растут в сырости и темноте. Местами русло ручья расширяется
и образует глубокие озёрки, на скалистых берегах которых негде поставить
ноги, а вид тёмной воды наводит на мысль о том, что они бездонны.
Как-то однажды Мораг спросила меня как бы невзначай, хотя я
почувствовал за этим нечто большее, спокойно ли я себя чувствую в том
месте. В этом вопросе уже содержалось молчаливое признание, и я ответил
откровенно. Я никогда не чувствовал себя там уютно, у меня там возникают
неприятные ощущения, которые напоминают мне пребывание на немеблированном
верхнем этаже определённого дома, ощущение, при котором постоянно хочется
оглянуться, как будто бы, несмотря на физическую невозможность, за мной
кто-то следит. Я ловлю себя на том, что пытаюсь бесшумно переступать с
камня на камень, как будто для моей же безопасности мне нужно оставаться
незамеченным. Я постеснялся бы рассказывать об этом Мораг, но она сама
навела меня на этот разговор и сказала, что это место наводило на неё
безотчётный ужас с самого детства.
Для подтверждения духа моего признания ущелье, несомненно, должны были
избегать как птицы, так и животные, но в действительности и тех и других
там водится больше, чем можно было ожидать. В предательских, почти
отвесных стенах ущелья есть норы лис, бобров и диких кошек, канюки и
хохлатые вороны ежегодно гнездятся на ветвях, склоняющихся над тёмной
водой, ниже живут оляпки и серые трясогузки (вопиющее противоречие с
окраской этого канареечного цвета создания) и по какой-то непонятной
причине необычное количество крапивника, который копошится и попискивает
среди папоротника. Что бы там не вызывало неприятные ощущения у некоторых
людей, это вовсе не относится к животному миру.
Глубокие омуты переливаются непрерывным потоком, образуя небольшие
водопады, а сотни две метров дальше встречается настоящий водопад,
низвергающийся с высоты метров пятнадцать без каких-либо промежуточных
уступов на полпути. Это верхний предел "заколдованного места", хотя по
физическим особенностям ущелье выше второго водопада немногим отличается
от того, что расположено ниже. Затем, ещё метров сто выше по течению русло
упирается в огромный перекат: метров тридцать пенящейся белой воды,
стремительно падающей вниз.
Мидж, конечно же, не обнаружил ничего неприятного в тех местах, где
водятся мои призраки, и давно уж воспользовался своей силой и сноровкой,
чтобы преодолеть водопад Камусфеарны и выяснить, что же там дальше.
Впоследствии этот недоступный район стал его особо любимым местом, из
которого выманить его, даже без каких-либо особых проблем, было невероятно
трудно. Грохот падающей воды заглушал голос зовущего человека и, даже если
он и слышал его, то зовущему практически невозможно было услышать его
тонкий, похожий на птичий писк ответ. На этот раз в ручье было больше
воды, чем обычно летом, и к тому же недавно там был оползень, который
временно нарушил практически единственный доступ сверху. Я спустился в
ущелье на верёвке, привязанной к стволу дерева, и вымок до пояса после
первых же нескольких шагов по руслу ручья. Я снова и снова звал его, но
голос мой приглушался и терялся в шуме потока, а маленькие пересмешники
отвечали совсем так, как меня приветствовал Мидж. В конце концов одна из
этих пташек, как мне показалось, запищала так часто и настойчиво, что
заронила во мне зерно сомнения, но звук-то шёл сверху, а я искал Миджа в
русле ручья. И тут я увидел его высоко на скале, на таком маленьком
уступе, что он даже не мог развернуться там, а под ним была отвесная
пропасть высотой метров пятнадцать. Он смотрел на меня и, судя по виду,
истошно орал во всю глотку. Мне пришлось сделать изрядный крюк, чтобы
подняться на край берега выше его с верёвкой, и всё это время я боялся,
как бы при моём появлении он не решился на какой-либо отчаянный шаг,
который мог привести к трагедии. Я также опасался, что могу столкнуть его,
пока буду вызволять его из пропасти. Затем выяснилось, что все деревья на
вершине скалы прогнили, и мне пришлось привязать верёвку к какому-то пню,
стоявшему на топком болоте и издававшему чавкающие звуки, когда я сильно
тянул за верёвку. Я спускался по скале, опоясанный верёвкой, с
предчувствием, что Мидж каким-то образом, пожалуй, и спасётся, а я-то уж
обязательно погибну. Когда он увидел, что я спускаюсь к нему сверху, он
попытался стать на задние лапы, и я один раз подумал было, что он уже
свалился. Мне нужно было продеть петлю его уздечки в верёвку у меня на
поясе, как только смогу дотянуться до него, но его сбруя, будучи постоянно
в воде, выдерживала недолго, и я доверял ей столько же, сколько и тому
пню, к которому была привязана моя верёвка. Я стал подниматься по верёвке,
Мидж болтался у меня на поясе, как корова, которую грузят на корабль
краном, а перед глазами у меня маячили две страшных картины: медленное,
чавкающее вытаскивание корней дерева надо мной, и постепенное разгибание
заклёпок на уздечке Миджа. В общем и целом, это были самые отвратительные
пять минут в моей жизни, и когда я всё-таки выбрался наверх, корни дерева
уже показались наружу, мне потребовалось лишь дернуть пень один раз
покрепче, и он выскочил совсем.
А сбруя выдержала, хотя, к счастью, она лопнула в следующий раз, когда
подверглась серьёзной нагрузке. В тот день Миджа не было дома в течение
девяти часов и, пожалуй, большую часть этого времени он просидел на том
уступе, так как был ужасно голоден и набросился на пищу с таким азартом,
что я опасался, как бы он не подавился.
Бывали и другие отлучки, долгие часы волнений и поисков, но одна из них
особенно врезалась мне в память, так как он впервые отсутствовал всю ночь,
и я уже отчаялся было увидеть его вновь. Я оставил его рано утром у ручья,
когда он питался угрями, и начал беспокоиться, когда он не вернулся домой
после обеда. В то время я усердно работал над книгой, это был один из
редких дней моей писательской жизни, когда всё шло хорошо. Слова легко
струились у меня из-под пера, и время летело незаметно, так что я с
удивлением обнаружил, что проработал шесть часов подряд. Я вышел на улицу
и позвал Миджа у ручья и на побережье, и, не найдя его, снова отправился к
оврагу над водопадом. Но следов не было нигде, хоть я и обыскал его на всю
мрачную длину вплоть до большого водопада, который, как мне было известно,
даже Мидж не мог преодолеть. Насколько плохо было слышно мой голос я понял
только тогда, когда выше второго водопада наткнулся на двух диких котят на
крутом берегу. Увидев меня, они мгновенно сбежали, но до того они не
слышали моих криков, заглушенных шумом воды. Я тогда отошёл от ручья и
отправился к ближайшим островам, в то время был отлив, и из воды
показались полосы мягкого белого песка. Здесь я обнаружил следы выдры,
которые вели в сторону острова с маяком, но не был уверен, что они- Миджа.
К концу лета когти у него так сточились, что на следах их практически не
было заметно, но в то время я ещё не мог с уверенностью отличить его
отпечатки от дикой выдры, если только они не были очень чёткими. Весь этот
вечер я искал его и звал, а когда наступили сумерки, стал уже отчаиваться,
так как домашняя жизнь выработала у него строго дневные привычки и к
заходу солнца он уже крепко спал перед камином.
Ночь была облачной со свежим ветром и большой луной, которая проплывала
как пьяная сквозь черные лохмотья тумана. К одиннадцати вечера поднялся
почти штормовой ветер с юга, и на наветренной стороне начался бурный
прилив. Я полагал, что этого будет достаточно для того, чтобы он потерял
направление, если бы попытался добраться домой тем же путём, которым ушёл.
Я включил свет во всех окнах дома, оставил дверь открытой и кое-как
задремал у камина. К трём часам утра появились бледные признаки рассвета,
я вышел, чтобы взять лодку, так как теперь почему-то был убеждён, что Мидж
находится на острове с маяком. Посудина сразу же забарахлила, как только я
спустил её на воду, мне нужно было выйти в открытое море под боковую
волну, чтобы добраться на подветренную сторону островов, и всю дорогу её
захлёстывали волны через борт. Если я оставлял весла, чтобы откачать воду,
то до того, как заканчивал, меня относило почти к самому берегу. Через
полчаса я совсем вымок и перепугался. Более крупные острова давали
некоторое укрытие от южного ветра, но в проливах между ними сильное
течение на север чуть ли не опрокидывало лодку, у многочисленных скал и в
шхерах вода пенилась белым, зловещим цветом в неверном свете. Немного
повычерпаешь воду, и тебя чуть ли не бросает на камни и утёсы, лодку
расщепило бы на них как спичечную коробку, а я, совсем не умея плавать,
сразу же стал бы пищей для омаров. В довершение моих бед мне встретился
дельфин-касатка. Чтобы не попасть на рифы я выгреб дальше к северу от
мелких островов, которые находятся ближе к берегу от маяка, вода здесь
была поспокойнее, и мне не нужно было всё время держать нос лодки поперёк
волн. Касатка появилась на поверхности не более чем в двадцати метрах к
северу от меня, это был огромный самец, чей похожий на саблю плавник
торчал из воды чуть ли не в рост человека, и, возможно случайно, он
направился прямо ко мне. Нервы у меня были натянуты до предела, я
развернулся и погрёб к ближайшему острову, как будто бы у касатки не
бывает другой добычи кроме человека. Я сел на риф в ста метрах от острова
крачек и не стал дожидаться, когда прилив подымет меня. Скользя и
барахтаясь по пояс в воде, я с трудом снял свою плоскодонку с камня, на
который она наскочила, а касатка, вероятно занятая своими делами и вовсе
не думавшая обо мне, крутилась неподалёку. Я добрался до острова крачек,
птицы с писком закружились вокруг, образовав пелену из прозрачных крыльев,
а я сидел на скале тусклым ветреным утром и чувствовал себя в отчаянье
потерянным ребёнком.
Маячный остров утопал в джунглях летнего шиповника, который цепляется
за одежду как щупальца осьминога и оставляет на руках и лице кровавые
царапины. Там я себя чувствовал как лунатик безо всякого движения, а голос
моего зова порывы влажного холодного ветра уносили на север. Я вернулся
домой в девять утра, с тяжеленной лодкой, наполовину залитой водой, всё
тело и мозг у меня налились болезненной пустотой. Теперь я был почти
уверен, что Мидж тоже встретился с той касаткой, и уже наполовину
переварился в брюхе кита.
Весь день до четырёх часов я бродил вокруг и звал его, и с каждым часом
всё больше сознавал, как много значило для меня это странное животное,
спутник моей жизни. Мне было тошно от этого, тошно оттого, что я так
привязался к нему и подружился с ним, хоть он и не человек, мне было тошно
от той пустоты, которая останется без него в Камусфеарне. Вот в таком
настроении, самоутверждая свою человечью независимость, около пяти часов
вечера я стал убирать оставшиеся свидетельства его прошлого бытия. Я убрал
из-под кухонного стола его миску для питья, вернулся за недоеденной чашкой
риса с яйцами, отнёс её в чулан, который шотландцы называют задней кухней,
и уже собирался было вывалить её содержимое в помойное ведро, как вдруг
мне показалось, что я слышу голос Миджа позади себя на кухне. Однако, я
