возвращался к тому месту, где я лежал. С восторженным визгом и писком он
проносился по отмели и взлетал по крутому склону берега, чтобы тут же
обрушить весь свой запас воды без разбору на меня и мою рукопись, иногда
усугубляя свои зверские деяния оскорблением путём конфискации моей ручки.
Свои захватывающие дух способности к плаванью Мидж по-настоящему
раскрыл в море.
До появления в Шотландии он никогда не бывал на большой глубине, так
как озёра и лагуны в его родных болотах редко бывают глубже сажени-другой.
Он плавал рядом со мной, пока я грёб на ялике, и в чистой как стекло воде
залива Камусфеарны, где белый песок из ракушечника перемежается с морскими
зарослями и выступами скал, я наблюдал, как он ныряет всё глубже и глубже
сажень за саженью, чтобы исследовать на дне причудливые морские леса с
цветущими полянами, усыпанными раковинами, и изобилующими таинственными
сумрачными пещерами. Он мог, как все выдры и котики, ходить по дну, не
всплывая. Выдра обычно плавает под водой и не ныряет с легкими, полными
воздуха, потребляя кислород, - надо полагать, из-за отсутствия знания, -
благодаря особому устройству венозной системы крови. Самое большое, как я
засёк, Мидж находился под водой в течение почти шести минут, но у меня
сложилось впечатление, что он никоим образом при этом не перенапрягся и в
чрезвычайных обстоятельствах мог бы значительно перекрыть это время.
Однако, как правило, когда он не был чем-то увлечён, он поминутно
выныривал на поверхность, появляясь там всего лишь на секунду, выскакивая
и снова ныряя вперёд, совсем как дельфин. Плавая на поверхности, что он
обычно делал, если хотел уследить за каким-либо плавающим объектом, он не
обладал ни скоростью, ни грациозностью. Он был похож на барахтающуюся
собаку, что резко контрастировало со стремительной элегантностью
подводного плаванья. Он часами плавал рядом с лодкой, появляясь то с
одной, то с другой стороны, иногда шаловливо хватался за весло обеими
лапами и тянул его к себе, время от времени прыгал в лодку, вспоминая
вдруг о своём призвании обсушивать людей.
Только на время рыбалки мне приходилось запирать Миджа в доме, ибо ему
нужно было обязательно всё исследовать собственным ртом, и как в кошмарном
сне я представлял его себе с крючком на скумбрию в щеке. Вначале я рыбачил
редко, так как мне не очень нравилась серебристая сайда, которую только и
можно было поймать в начале лета в шхерах вокруг Камусфеарны. А к середине
июня появляются уже все признаки лета: заливистый перезвон птиц, кишащих
на островах и обосновавшихся там на много недель, а в цветах и травах
копошатся пушистые птенцы. И только в июле с появлением скумбрии оживает и
море, ибо вслед за ней устремляются более крупные рыбы, охотящиеся на неё,
а скумбрия в свою очередь выгоняет на поверхность рыб поменьше, которыми
она кормится, мелкую, блестящую, кишащую мелюзгу разных видов, включая
своих собственных. Когда на чистой поверхности моря вдалеке появляются
визгливые стаи чаек, которые бросаются вниз и нападают, то с лету, то
пробегая по поверхности, опускаясь с раскрытыми крыльями, чтобы что-то
схватить и проглотить, то можно догадаться, что где-то под ними находится
большой косяк скумбрии, который вытесняет на поверхность к поджидающим их
чайкам мелкую рыбёшку, в панике удирающую возможно от своих собственных
родителей. Иногда на поверхности местами бывают любопытные стайки мелюзги,
а на закате солнца, когда море действительно гладкое как стекло, -
довольно неудачное сравнение, ибо оно редко бывает таким, - я видел, за
много миль от берега небольшие пляшущие фонтанчики голубой и серебряной
скумбрии, величиной не больше пальца, и не находил никакого хищника под
ней.
Когда появлялась скумбрия, я рыбачил по нескольку минут прохладными
вечерами, так как Мидж, хоть и не поймал сам ни одной, пылал к ней
ненасытной страстью, как это было до него с Джонни. И мне она тоже
нравилась ещё по детским впечатлениям. Когда я был ещё ребёнком в
Галлоуэе, мы ловили скумбрию, спуская с рыбацкой лодки один-единственный
крючок с яркой металлической блесной или кусочком мяса с чешуёй с бока
скумбрии (как хорошо я помню свой ужас, когда впервые увидел эту операцию,
проделанную над живой рыбой: слёзы, утешения среди голубых волн, морской
пены и хлопков холщового паруса). Мы ловили рыбу по одной и каждый раз
обновляли наживку, и если вылавливали двадцать или тридцать рыб, то
обсуждали это потом неделями. Кажется, только перед самой войной на
Западном нагорье широко распространился обычай ловить рыбу на убийственный
перемёт, а в Камусфеарне, где нет других путей сбывать избыток рыбы, кроме
как выбрасывать, время рыбалки сокращается до нескольких минут. Перемёт
состоит из трёхметрового шнура, на котором прикреплено до двадцати двух
мушек, сделанных из выкрашенных перьев курицы с грузилом весом в два
фунта. Лодка стоит на месте, где глубина от шести до двадцати саженей, и
перемёт с леской отпускают до тех пор, пока грузило не ложится на дно. К
этому времени, как это чаще всего бывает в заливе Камусфеарны, на крючках
уже болтается полдюжины скумбрий. Если же этого не случилось, то надо
просто подтянуть перемёт на пару саженей вверх и снова опустить его. Эту
операцию надо повторять до тех пор, пока либо лодку не отнесёт течением на
отмель, либо косяк рыбы не пройдёт под ней. Иногда скумбрия ходит в мелкой
чистой воде, где видно на несколько саженей вниз вплоть до бледного песка,
тёмных водорослей и шарахающихся косяков аквамариновой рыбы, которая
бросается на яркие перья. Довольно часто сразу же клюёт на все до единой
мушки, и тогда леска сразу же становится тяжёлой, как свинец, она вся
дергается и бьётся, а в следующий миг вдруг становится лёгкой, как леска
на плаву, когда скумбрия подымается вверх, вынося с собой и грузило.
Управляться с таким перемётом- большое искусство, так как двадцать два
больших крючка, беспорядочно болтающихся у борта небольшой лодки,
цепляются не только за рыбу. Во времена охоты на акул на острове Соэй я не
раз видел, как эти крючки глубоко впиваются в руки и ноги рыбаков.
Вытащить их можно только одним способом, довольно болезненным при этом:
крючок надо протолкнуть насквозь, а не тянуть за него, затем откусить
заусенец кусачками и вынуть крючок обратно.
На мушки перемёта не всегда клюёт только скумбрия, попадаются
всевозможные редкости вроде морского паука, который настолько вооружён
шипами и колючками, что поймать его кому- либо кроме как человеку,
представляется почти невозможным.
И всё же мне приходилось наблюдать с таким ощущением, какое бывает при
виде змеи, заглатывающей быка целиком, как баклан проглотил большого
морского петуха с хвоста, так сказать, против шерсти. Этот чрезвычайный и
несомненно весьма болезненный подвиг занял у баклана несколько более
получаса гротескных конвульсий, и когда фокус, наконец, закончился, птица
совершенно изменила свою форму. Из изящного, элегантного существа с шеей
похожей на ручку эбеновой трости, она превратилась в аморфную кучу без
всякой шеи. Зоб у неё настолько растянулся, что голова откинулась далеко
на спину, она была неспособна подняться или даже плыть без риска стать
посмешищем.
Мидж и сам ловил по нескольку рыб во время своих повседневных вылазок,
и с каждой неделей по мере того, как у него возрастало мастерство и
скорость, их величина и разнообразие увеличивались. В ручье он научился
прощупывать угрей под камнями, вытянув вперёд одну лапу и отвернув в
сторону голову, и я, в свою очередь, научился переворачивать для него
камни побольше, а спустя некоторое время он стал останавливаться перед
таким булыжником, который ему был не по силам и начинал скулить, чтобы я
подошёл и перевернул его. Нередко бывало так, что когда я проделывал это,
из-под него выскакивал угорь и устремлялся вглубь, а он как коричневая
торпеда выстреливал вслед за ним в толще воды. У кромки прибоя он
изыскивал глубоко замаскировавшуюся камбалу, пока она не вылетала оттуда,
поднимая облако песчинок, подобное дымку от поезда-экспресса, а ещё дальше
в заливе ему удавалось иногда добыть морскую форель. Он её никогда не
выносил на берег, а пожирал, перебирая лапами в воде, а я в это время
задумчиво вспоминал китайцев, которые по слухам дрессируют выдр, чтобы
охотиться на неё. Я полагал, что Мидж, при всём его дружелюбии, никогда не
предложит мне рыбу. В этом я ошибся, но когда он всё-таки сделал это, то
была не морская форель, а камбала.
Однажды он появился из моря на уступе, где я стоял и шлёпнул оземь
передо мной камбалу длиной почти в полметра. Я посчитал, что он принёс её
для того, чтобы я похвалил его, так как он частенько приносил мне отборные
куски, чтобы похвастаться, перед тем как поглотить их. Так что я похвалил
его и пошёл дальше.
Он снова заспешил за мной и снова плюхнул её у моих ног. И даже тогда я
не понял, полагая, что он хочет разделить со мной трапезу, но он просто
сидел, глядя вверх на меня и что-то бормотал. Я не стал торопиться
принимать приглашение, так как уже говорил, что самое агрессивное действие
в отношении дикого животного- это лишить его добыи, но после почти
минутного сомнения, когда Мидж снова повторил приглашение, я медленно и
осторожно протянул руку к рыбе, зная, что Мидж предупредит меня голосом,
если я неправильно его пойму. Он наблюдал за мной с очевидным одобрением,
когда я взял её и стал имитировать акт еды, затем прыгнул со скалы в море
и поспешил прочь на глубине сажени чистой воды.
Наблюдая за Миджем при бурном море, - а сильные ветры во время
равноденствия в Камусфеарне вызывают значительное волнение на море, - я
сначала очень опасался за него, а затем изумлялся и восхищался им, ибо его
возможности казались чуть ли не чудодейственными. Во время первых штормов,
помню, я пробовал удерживать его у скалистых заводей и в наиболее
защищенных уголках, но как-то раз в погоне за невидимой добычей он
оказался у внешнего берега очень высокого сухого рифа на самой кромке
прибоя. При длинном отливе вода едва-едва скрывала его, а сзади у него
была скала, где он сидел и хрупал какую-то рыбёшку. Затем, метрах в
тридцати-сорока со стороны моря я заметил, как нарастает огромная волна,
подымаясь всё выше и выше, достигая метров пяти в высоту и всё никак не
рассыпалась. Я заорал Миджу, когда волна темной тучей нависла над ним, но
он продолжал есть и не обратил на меня внимания. Он свернулся и оглянулся
за миг до того, как она его накрыла, все эти тонны воды обрушились на
него, поглотили его и обволокли собой всю скалу в грохочущем гвалте моря.
Где-то там под ней я представил себе Миджа, раздавленного у подножья этой
черной скалы. Но когда море откатилось с долгим шипящим гулом, я просто
глазам своим не поверил: ничего не изменилось. Мидж по-прежнему лежал в
мелкой мраморной воде и всё так же ел свою рыбу.
В волнах он просто веселился, стрелой бросался прямо в ревущую серую
стену надвигающейся волны и проскакивал сквозь неё, как будто бы в ней нет
ни веса, ни инерции. Он уплывал далеко в море волна за волной, пока чёрная
точка его головы не скрывалась среди далёких белых грив, и не единожды я
думал о том, что дикая тяга к поиску новых земель захватила его, и что он
так и уплывёт на запад в Гебридское море, и я больше его не увижу.
С недели на неделю его отлучки становились всё дольше и дольше, и я
немало поволновался, пока часами искал его, хотя до сих пор он ещё ни разу
не уходил на всю ночь. Когда я ничего не обнаруживал у водопадов и во всех
его любимых омутах в ручье и на скалистых уступах у моря, я начинал
беспокоиться и стал заходить всё дальше, всё время окликая его по имени.
Его ответный зов был очень похож на писк невзрачной пичужки, жившей на
деревьях у воды, и сердце у меня по сто раз ёкало, прежде чем я мог
убедиться в том, что это его голос, и тогда я так безгранично радовался,
что безо всяких возражений позволял ему обсушить меня.
Первый раз, когда я обнаружил, что он попал в беду, это было в тёмном
