удостоил меня таким долгим и совершенно невыразительным взглядом, что даже
в своём сверхвозбуждённом состоянии я не смог разобрать в нём никакого
смысла. Однако я с радостью отметил: что-то в моём облике, возможно соус,
покорило сердца основной массы пассажиров, и они теперь смотрели на меня
как на безобидного клоуна, а не на опасного лунатика. И тут снова
вмешалась стюардесса.
- Может было б лучше, - сказала она с исключительно обворожительной
улыбкой, - если бы вы сели на своё место, а я найду зверька и принесу его
вам. - Она, пожалуй, сказала бы то же самое, если бы Мидж был заблудшим
слоном-отшельником.
Я объяснил ей, что Мидж, потерявшись, с перепугу может укусить
незнакомого человека, но она скептически отнеслась к моим словам, и я
вернулся на своё место.
Я слышал в салоне позади себя шум беготни и погони, но видеть почти
ничего не видел. Я сидел, вытянув шею и повернув голову назад, пытаясь
из-за спинки сиденья уследить за ходом погони, как вдруг услышал у своих
ног знакомое жалобное повизгиванье, зов и приветствие, Мидж прыгнул мне на
колени и стал тыкаться мне в лицо и шею. В этом чужом мире в самолёте я
был единственным знакомым ему существом, и при этом первом спонтанном
возвращении было посеяно семя абсолютного доверия ко мне, которого он не
утратил до конца жизни.
В течение последующих часа или двух он спал у меня на коленях, слезая
время от времени для обильных испражнений на газету у моих ног, и мне
приходилось без всякой у тому подготовки проявлять ловкость рук и,
крадучись, убирать всё это с глаз долой и застилать всё вновь свежими
газетами. Как только он проявлял признаки беспокойства, я звонил, чтобы
принесли воды и рыбы, поскольку, как и рассказчица из "Тысячи и одной
ночи", чувствовал, что если мне не удастся удерживать его внимание, то
возмездие падёт на меня.
Выдры совершенно не приспособлены к бездействию. То есть, они не могут
как, скажем, собаки, лежать и бодрствовать, они либо спят, либо полностью
увлечены игрой или каким-либо другим занятием. Если под рукой не
оказывается подходящей игрушки, или же у них плохое настроение, то они из
самых лучших побуждений стремятся опустошить всё вокруг. Я убеждён, что
выдры совершенно нетерпимы к порядку и чистоте в любой форме, и чем
больший хаос они создают, тем получают больше удовлетворения. Любая
комната недостаточно пригодна для обитания, пока они не перевернут всё
вверх дном: подушки с диванов и кресел надо сбросить на пол, книги надо
вытащить из книжных шкафов, корзины для бумаг - опрокинуть и весь мусор
разбросать как можно шире, выдвижные ящики надо открыть и содержимое
переворошить и разбросать. Комната, в которой выдре была предоставлена
свобода действий, представляет собой не что иное, как результат поспешного
поиска грабителем какой-либо ценности, которая по его мнению спрятана там.
Я никогда толком не задумывался над смыслом выражения "обвальный обыск" до
тех пор, пока не убедился, на что способна в этом плане выдра.
Эта черта поведения выдры отчасти вызвана огромной любознательностью,
традиционно присущей мангустам, но в такой степени что любая мангуста
выглядит в таком сравнении очень бледно. Выдре обязательно нужно всё
выяснить и обязательно принять участие в чём бы то ни было, но прежде
всего ей нужно знать, что находится в любой упаковке или же за созданной
человеком преградой. Всё это вместе с почти сверхъестественным чувством
механики, заключающемся в способности открывать запоры, а в более общем
плане чувством статики и динамики, вызывает необходимость убирать ценные
вещи вообще, это гораздо безопаснее, чем бросать вызов изобретательности
выдры созданием хитроумных препятствий. Но всё это мне ещё предстояло
узнать позднее.
Мы летели уже около пяти часов и, должно быть, подлетали к Каиру, когда
на Миджбила нашло такое настроение. Всё началось с относительно
безобидного налёта на тщательно расстеленные у меня под ногами газеты, и
через минуту-другую всё вокруг стало похоже на улицу, по которой проезжала
королевская особа, всё было усыпано серпантином и конфетти. Затем его
внимание переключилось на коробку, спальное отделение которой было
наполнено мелкой древесной стружкой. Сначала он залез в неё головой вперёд
по плечи и с невероятной скоростью стал выбрасывать стружку назад, затем
залез туда целиком, лег на спину и стал всеми четырьмя лапами имитировать
велосипедиста и вышвырнул остатки. Я изо всех сил старался прибрать мусор,
но это больше походило на работу судовых насосов, не справляющихся со
слишком большой течью, и я безнадёжно отставал в этой гонке, когда он
обратил внимание на холщовую дорожную сумку моей соседки, стоявшую на полу
рядом с ним. Молния задержала его не более чем на несколько секунд, по
всей вероятности он совершенно случайно дёрнул её назад и моментально ушёл
в сумку с головой, выбрасывая журналы, платки, перчатки, флаконы с
таблетками, баночки с затычками для ушей и прочие личные вещи, которые
берут с собой в дальнюю дорогу.
Слава богу, соседка крепко спала, и мне удалось незаметно вытащить
Миджа за хвост и кое-как затолкать всё это обратно. Я надеялся, что она
выйдет в Каире, прежде чем мой позор всплывёт наружу, и к моему
безграничному удовлетворению так оно и случилось. Я всё ещё боролся с
Миджем, когда зажглась команда "Пристегнуть ремни", мы стали заходить на
посадку и вскоре очутились на бетонном поле аэродрома, где надо было ждать
сорок минут.
Мне кажется, именно в Каире я понял, какое сложное и, как мне тогда
казалось, непредсказуемое создание я себе приобрёл. Из самолёта я вышел
последним и, пока мы с ним были на земле, хлопот с ним было не больше, чем
с послушным китайским мопсом. Я надел на него поводок и прогуливал его по
краю лётного поля, вокруг нас с рёвом садились и взлетали реактивные
самолёты, но он и виду не подавал, что замечает их. Он трусил рядом со
мной, останавливаясь как собака, чтобы понюхать траву то тут, то там и,
когда я зашёл в буфет чего-нибудь выпить, он сидел у моих ног так, как
будто именно к такой жизни и был привычен.
По пути назад к самолёту какой-то египетский чиновник задал мне первый
из множества в последующие месяцы вопросов по поводу моего питомца.
- Что это у вас такое? - спросил он. - Горностай?
По-настоящему беды мои начались в Париже бесконечно много времени
спустя. Время от времени Мидж спал, я же не сомкнул глаз, и вот уже более
полутора суток я даже не вздремнул. Мне нужно было переехать в другой
аэропорт и, поскольку я знал, что Миджу ничего не стоит выскользнуть из
своей упряжи, у меня не было другого выхода, как только посадить его
обратно в ящик. Однако ящик был в плачевном состоянии, одна петля
болталась, оторвавшись от крышки.
За полчаса до Парижа я позвонил в последний раз, чтобы мне принесли
воды и рыбы, и объяснил стюардессе своё бедственное положение. Она сходила
в кабину экипажа, через несколько минут вернулась и сообщила, что один из
лётчиков вскоре придёт, заколотит и перевяжет ящик. В то же время она
предупредила меня, что правила "Эр-Франс" отличаются от правил
"Трансуорлд", и что от Парижа ящик поедет багажом, а не в пассажирской
кабине самолёта. Мидж в это время спал на спине у меня за пазухой, и мне
пришлось переломить себя, чтобы обмануть его доверие и запихать его назад
в эту ненавистную тюрьму и слушать его жалобные крики, пока заколачивали
ящик, который мне вдруг показался гробом. Есть один пока ещё слабо
изученный фактор, который приводит к гибели многих диких животных при
перевозке.
Его обычно называют "дорожный шок", но истинные причины его пока
неизвестны. Я лично убеждён в том, что он сродни так называемой
"добровольной смерти", на которую по давно укоренившимся поверьям способны
африканцы. Жизнь становится невыносимой, и животное, конечно совершенно
бессознательно, "предпочитает"
умереть. Я опасался, что именно такой дорожный шок мог привести
Миджбила к гибели в этой коробке, которая поставила его в самое ужасное из
выпадавших на его долю положений. А я не смогу даже ободрить его, дав хотя
бы понюхать ему руку через вентиляционные отверстия. Мы выгрузились под
проливным дождём, на бетонном поле образовались лужи и даже целые озёра.
Мой тоненький полутропический костюм превратился в бесформенную промокшую
тряпку ещё до того, как я и три других пассажира сели в автобус, который
должен был провезти нас через весь Париж в аэропорт Орли для пересадки на
Лондон. Всё это время я прижимал к себе этот громоздкий ящик, надеясь хоть
как-то сократить неизбежный период отчаяния Миджа, когда нам придётся
расстаться. Учитывая, что мне ещё нужно было следить за своим багажом,
дальнейшее передвижение становилось почти невыносимым, и я сам был уже на
грани добровольной смерти.
После часового ожидания в Орли, когда крики Миджа сменились зловещей
тишиной, меня и моих трех спутников поспешно препроводили в самолёт. Миджа
у меня отобрали, и он исчез в темноте багажного транспортёра.
Когда же вместо Лондона мы прибыли в Амстердам, представители
авиакомпании стали выражать нам свои многословные извинения. Следующий
рейс на Лондон был только через пятьдесят пять минут, и кажется, ни у кого
не было ясного представления о том, что же случилось с багажом четырёх
направлявшихся в Лондон пассажиров. Один любезный чиновник высказал
предположение, что багаж всё ещё в Париже, поскольку он чётко адресован на
Лондон, а не на Амстердам.
Я отправился в контору "Эр-Франс", и жалкие остатки моего самообладания
полетели ко всем чертям. Промокший и всклокоченный, вряд ли я выглядел
сколь-либо внушительно, но несмотря на всё это гнев мой парил высоко, как
орёл на восходящем потоке воздуха. Я заявил, что везу в Лондон животное,
которое стоит много тысяч фунтов стерлингов, если его немедленно не найдут
и оно погибнет, я предъявлю компании иск и раструблю по всему миру о её
некомпетентности. Чиновник оказался под перекрёстным огнём, поскольку
рядом со мной какой-то бизнесмен-американец также грозил судебным иском. В
самый разгар скандала подошёл другой служащий и спокойно сказал, что багаж
уже находится на борту самолёта компании "БЕА", который должен взлететь
через семь минут, и очень любезно предложил нам сесть в автобус.
Потихоньку мы стали отходить. Пробормотав: "Я, пожалуй, схожу посмотрю
собственными глазами на багаж, прежде чем полечу куда-либо ещё. Я не
позволю им делать из меня перемещённое лицо," - этот американец выразил
чувства всех нас, беспризорников. Итак, мы пошли смотреть собственными
глазами на багаж, и в углу я увидел ящик Миджа; из него не доносилось ни
звука.
Мы прибыли в лондонский аэропорт рано утром. Из Амстердама я послал
телеграмму в Лондон, и там меня уже ожидала заказная автомашина, но прежде
чем я добрался до блаженного приюта своей квартиры, мне пришлось пережить
ещё одну неприятность.
Никогда, за всё время моих путешествий, британская таможня не
предлагала мне открыть хотя бы один чемодан и не требовала с меня
чего-либо больше, чем декларацию о том, что я не везу подлежащих обложению
пошлиной товаров. Никогда, кроме того раза. Я, разумеется, сам во всём
виноват. Чрезвычайная усталость и нервное напряжение поездки лишили меня
всякой дипломатичности. В силу каких бы то ни было причин я так устал, что
едва держался на ногах, и на предложенную мне декларацию и вопрос:
- Вы читали это? - ответил чрезвычайно глупо: "Да, сотни раз."
- И вам нечего заявить?
- Нечего.
- Как долго вы были за границей?
- Около трёх месяцев.
- И за это время вы ничего не приобрели?
- Ничего, кроме того что в списке, который я вам дал. (В нём были те
немногочисленные покупки, что я сделал в Ираке: две невыделанные шкурки
выдры, кинжал болотного араба, три покрывала для подушек, сотканные в
племени Бени-Лам, и одна живая выдра).
На несколько мгновений он пришёл в замешательство и отступил было, но
лишь затем, чтобы удобнее нанести удар. Последовавший затем натиск
