человеком. Ползая под ковром и считая себя таким образом невидимым, он
вдруг выскакивал оттуда с триумфальным визгом, если чья-то нога
оказывалась поблизости, или же, забравшись в чехол дивана, он начинал
изображать тигра, или устраивал засаду на кого-нибудь, как это делает
щенок, прыгая вокруг человека, захлёбываясь от визга и урчанья, а то
просто прыгал взад и вперёд, делая вид, что пытается укусить.
Вот эти-то "укусы" и представляли собой самую большую беду, так как
зубы у него были острые, как иголки, и как бы тихонько он не пытался ими
пользоваться, эти игры, должен признаться, нередко кончались тем, что на
руках игравшего с ним оставались видимые следы его успеха в такой тактике.
Было не больно, но у гостей складывалось дурное впечатление, и многие из
них относились к нему так же недоверчиво, как к какому-либо незнакомому
задире.
Но вскоре я нашёл безотказное средство отвлекать его внимание, если он
становился слишком возбуждённым. Успех этого средства заключается, думаю,
в том, что тут проявляется характерная черта выдр: не останавливаться ни
перед какими препятствиями. Я брал черепаховый панцирь, заворачивал его в
полотенце и туго завязывал концы узлами. Вскоре он стал узнавать эти
приготовления и следил за ними, не шелохнувшись, до тех пор, пока я не
отдавал ему сверток. Затем он обхватывал его передними лапами, вонзал зубы
в узлы и начинал возить свёрток по комнате как будто бы совершенно безо
всякой цели. Но это было обманчивое впечатление, потому что, как бы сложны
ни были узлы, он развязывал их минут за пять - десять. В конце этого
представления он любил похвалу, и, казалось, ожидая её, снова приносил
полотенце и панцирь, чтобы ему их завязали. Сначала он притаскивал
полотенце, волоча его по полу, а потом отправлялся за панцирем и толкал
его перед собой как футбольный мяч.
По ночам он преспокойно спал в моей постели, лёжа на спине и положив
голову на подушку, а по утрам принимал вместе со мной ванну. Будучи
совершенно безразличным к температуре, он бросался в воду, которая была
ещё слишком горяча для меня, и пока я брился, плавал вокруг, играя мыльной
пеной, разными целлулоидными и резиновыми уточками и корабликами, которые
стали накапливаться у меня в ванной так, как это бывает в семье, где есть
дети.
На улице я прогуливал его на поводке точно так же, как если бы он был
собачонкой. И точно так же как собаки он вскоре стал выказывать
предпочтение к определённым улицам и перекрёсткам, на которых собаки всех
пород и размеров оставляли интригующие знаки. Эти знаки были, пожалуй, тем
более загадочными, так как сделаны они были, так сказать, на иностранном
языке. Неизвестно, умел ли он разгадывать их смысл, содержали ли они для
него разные эротические, дерзкие или вызывающие образы, но он по нескольку
минут кряду изучал содержимое этой местной собачьей почты и иногда сам
изливал свой жидкий комментарий, который, без сомненья, был так же
мучительно таинственен для следующего посетителя.
Не решаясь предугадать результат его встречи с какой-либо собакой, так
сказать, нос к носу, я обычно брал его на руки, если нам встречалась на
улице собака без хозяина, а он со своей стороны проявлял к ним большей
частью равнодушие. И только один раз мне удалось заметить некое взаимное
узнавание, некоторого рода признание подобия ценностей собак и выдр. Это
было однажды утром, когда, отправляясь на прогулку, он отказался
расстаться с новой игрушкой, большим резиновым мячиком, ярко раскрашенным
разноцветными секторами.
Мячик не умещался у него во рту, поэтому он нёс его, прикусив с одной
стороны, что придавало ему вид страдающего зубной болью. И вот в таком
виде он резво отправился вдоль по улице, потягивая за поводок. На первом
же перекрёстке, заворачивая за угол, он встретился нос к носу с очень
толстым спаниелем без хозяина, который степенно нёс в пасти целый пакет
свёрнутых в трубку газет.
Обременённые каждый своей ношей, они, поравнявшись, едва могли
повернуть друг к другу морды, но глаза их до предела скосились в сторону,
критически оценивая незнакомца. А когда они разошлись на несколько шагов,
оба вдруг замерли на мгновенье, как бы озарённые какой-то внезапной
догадкой.
Во время таких прогулок по лондонским улицам у Миджа вскоре выработался
целый набор привычек. Совершенно ясно, они сродни ритуалу детей, которые
по пути в школу и назад обязательно ставят ногу точно в центр каждого
квадрата на тротуаре, трогают каждый седьмой прут металлической изгороди и
обходят с внешней стороны каждый второй фонарный столб. Напротив моего
дома была одноэтажная начальная школа, фасад которой опоясывала невысокая
стенка фута два высотой, отделявшая от дороги палисадник шириной в
коридор. По пути домой, но никогда по выходе из дома, Мидж тянул меня в
направлении этой стенки, вспрыгивал на неё и бежал галопом по ней на
протяжении всех тридцати ярдов, чем безнадёжно отвлекал как школьников,
так и весь персонал. На некоторых улицах он ходил только по одной стороне,
упираясь всеми лапами при попытке перейти на другой тротуар, а у некоторых
канализационных решёток он надолго замирал, напряжённо вглядываясь вниз и
не давая уводить себя. По возвращении домой он отчаянно скрёбся в дверь,
чтобы его скорей впустили и, как только с него снимали поводок, тут же
валился на спину и с невообразимой быстротой, так что в глазах рябило,
начинал извиваться на полу, прежде чем вернуться к своим игрушкам.
Многое в его действиях походило на ритуал, и, думается, немногие из
тех, кто держит диких животных, сознают огромную важность определённого
режима в поддержании чувства безопасности и удовлетворения у животного.
Как только нарушается заведённый порядок и появляется какой-то новый
элемент, какой бы то ни было мелкий и незаметный штрих, возникает боязнь
нового, что присуще всему животному миру, включая человека. Всё живое
существует по так или иначе заведённому порядку, мелкие ритуалы этого
режима образуют как бы вехи, границы безопасности, дающие надежду стены,
устраняющие horror vacui (боязнь пустоты).
Так же и в нашем роде человеческом после какой-либо душевной бури,
когда кажется, что все вехи снесены, человек начинает в умственных
потёмках шарить руками в поисках стен, чтобы удостовериться в том, что они
на месте. И этонепременный жест, ибо они стены его собственного здания,
без какой-либо универсальной действительности, а то, что человек создал,
то он может и разрушить. Для животного эти вехи гораздо важнее, поскольку
в отрыве от своего естественного окружения, своей экологической нормы
относительно немногое из того, что воспринимают чувства, можно
потенциально осознать, и уже созданы условия небезопасности. Как и у
людей, ощущение опасности у животных может выражаться в робости, плохом
настроении и упадке здоровья, или же чрезмерной привязанности к опекуну. К
сожалению, этот последний аспект побуждает многих к культивации чувства
неуверенности у своих подопечных, будь то ребёнок или животное, как
средства к достижению какой-либо цели.
Примерно в это же время Мидж впервые, серьёзно и преднамеренно, укусил
человека.
Питался он теперь живыми угрями, которые, как я узнал, представляют
собой основную пищу многих пород выдр, с добавлением смеси из сырых яиц и
нешлифованного риса, липкого месива, вкус к которому он, без сомненья,
приобрёл ещё в бытность свою у арабов. Угрей я держал в перфорированном
ведре под кухонным краном и кормил его ими в ванной. У нас выработался
способ успокоения его, когда он становился слишком буйным: в полную ванну
пускали трёх-четырёх угрей и закрывали его там. В тот раз я неплотно
закрыл дверь, Мидж предпочёл принести второго угря в комнату и есть его
тут. Этому мне было нечего противопоставить, хоть он и был весь мокрый, а
от угря оставалась слизь, ибо глупо пытаться отнять у дикого животного его
добычу. Но, когда, откусив несколько раз, он решил оттащить его наверх на
антресоли, я представил себе мокрую и вымазанную слизью постель и решил
воспрепятствовать этому. Я надел три пары перчаток, верхние из которых
были лётными рукавицами на толстой подкладке.
Догнал я его посредине лестницы, он положил угря, накрыл его лапой и
зарычал на меня высоким протяжным рыком, который мог перейти в вой.
Преисполненный ликующей самоуверенностью, я спокойно заговорил с ним,
объяснив, что он не может мне сделать больно и что я сейчас возьму угря и
отнесу его обратно в ванную. Рычанье стало гораздо громче. Я нагнулся и
положил свою руку в рукавицах на угря. Он взвизгнул, но всё же не
предпринял никаких действий. Затем, когда я начал поднимать угря, он
укусил. Укусил и тут же отпустил, клыки его верхних и нижних челюстей
прошли через три слоя рукавицы, сквозь кожу, мускулы и кость и встретились
с отчетливым хрустом посреди моей руки. Он отпустил почти в то же
мгновенье и тут же повалился на спину и завизжал, прося прощенья. Угорь
по-прежнему был у меня в руке, и я отнёс его назад в ванну, но Мидж не
обращал больше на него никакого внимания, а крутился вокруг меня, тыкался
в меня мордочкой и повизгивал, ласкаясь и озабоченно глядя на меня.
В кисти у меня оказались перебиты две маленькие косточки, и в течение
недели она распухла до размеров боксёрской перчатки, что было очень больно
и приводило меня в сильное смущение в присутствии тех, кто с самого начала
был скептически настроен по поводу приручения Миджа. Я получил резкое и
необходимое напоминание о том, что, хотя он и может носить по улицам
Лондона ярко раскрашенные мячики, всё-таки это не спаниель.
Прошло не меньше трёх недель, прежде чем я предпринял сколь-либо
серьёзную попытку установить породу Миджа. И это было вызвано вовсе не
отсутствием любознательности, а нехваткой времени и подходящей
возможности. Я полагал, что мне придётся посидеть хотя бы денёк в
библиотеке Зоологического общества, а в то время Миджа нельзя было
оставить одного больше чем на час, без того, чтобы он не начал
раздражаться. Можно представить себе, какое удивление вызывал он при наших
прогулках по улицам Вест-Кенсингтона, и мне стало ясно, что на град
вопросов, которыми сопровождались наши прогулки, я мог дать лишь очень
расплывчатый и неудовлетворительный ответ.
Вряд ли стоит удивляться тому, что рядовой лондонец не узнаёт выдру, но
разнообразие догадок о том, что это за животное, поражало меня не в
меньшей степени, чем последовательная точность, с которой меньшинство било
вокруг яблочка, ни разу не попав в него. Выдры принадлежат к относительно
небольшой группе животных, называемых куньими: сюда входят барсук,
мангуста, ласка, горностай, хорёк, куница, норка и другие. Чиновник в
каирском аэропорту одним из первых ближе всего подобрался к яблочку, когда
спросил, не горностай ли Мидж.
Теперь же на улицах Лондона меня постоянно осыпали вопросами, называя
практически всех зверьков из семейства куньих, кроме выдры. Более
отдалённые догадки касались почти всех зверей от котика до белки. Вопрос о
котике был одним из самых распространённых, хотя далеко не самым
необычным. "Это у вас, случаем, не морж?" - вызвало у меня невольный
смешок у магазина Хэрродз, а у собачьей выставки Тафта я услышал
неповторимое: "бегемотик". Бобром, медвежонком, тритоном, леопардом,
очевидно тем, что сменил себе пятна, кем только не называли Миджа, только
не выдрой. А однажды, смутно припоминая то, чему учили в школе и смешав
его со сбивающим с толку латинизированным миром доисторических животных,
кто-то выдохнул: "бронтозавр".
А вопрос, которому я присудил высшую оценку, был задан рабочим
геркулесовского сложения, который один мощными движениями рыл на дороге
яму. Этот вопрос с презрительной искусностью исключал любую неточность со
стороны говорящего, возлагал, так сказать, вину за невозможность опознать
это создание на мои собственные плечи, намекая, и даже больше чем намекая
на то, что где-то кто-то что-то напутал, что дрогнула рука ваятеля, в нём
был упрёк за то, что напоказ выставляют какую-то недоделку. Я был ещё
