Мораг. Она, может, и приютит его как воспоминание о детстве, так как
давным-давно держала помесь дикого кота и домашней кошки, об утрате
которой она в свое время горевала. В то время она работала экономкой в
охотничьем домике на берегу реки в четырёх милях от побережья, мы
отказались от мысли пополнить свои запасы газа и направились вверх по
реке. Мораг, однако, уже уехала на почтовом "Лэндровере" в Друимфиаклах, у
охотничьего домика нам дали машину, и мы последовали за ней домой.
Спокойствие котёнка в корзине теперь сменилось низким, но почти
беспрерывным рычаньем, которое свидетельствовало о едва сдерживаемом гневе.
Когда выяснилось, что у Мораг и так слишком много домашних забот, чтобы
заняться ещё дикой кошкой, мне следовало, без сомненья, выпустить её, но
несмотря на всё то, что я слышал и читал о неукротимой природе диких
кошек, я не встречал никого, кто мог бы лично рассказать мне об этом. Мне
также было известно, что целого и невредимого котёнка удаётся поймать
очень редко, и я чувствовал, что возможность проверить действительность
этого мифа упускать нельзя. Я вернулся на заимку и оттуда позвонил доктору
Морису Бэртону, зоологу, у которого дома в Саррее содержится большой набор
диких зверей, который всю свою жизнь посвятил изучению поведения животных
и имеет опыт общения со всеми представителями британской фауны. Как это ни
странно, однако, оказалось, что он никогда не держал диких кошек и не знал
никого, кто бы пробовал приручить их, хоть и слыхал об одном человеке,
который всю жизнь мечтал заполучить для эксперимента здорового котёнка. Он
вызвался позвонить своему другу, который перезвонит мне через полчасика, и
через некоторое время я переговорил с г-ном Уильямом Кингхэмом, который
пообещал на следующее утро выехать из Лондона на машине, чтобы забрать
кошку. Дело было в пятницу вечером, и он предполагал завершить
семисотмильное путешествие к утру в воскресенье.
Я отвёз теперь уже явно рычащую корзину на лодке в Камусфеарну.
Оставался единственный способ переждать следующие полтора суток : убраться
из своей спальни в пользу котёнка, а самому спать на кухне. Я проделал это
не очень-то охотно, и не только потому, что представил себе, во что она
превратится после этого, но и потому, что прошло лишь три дня с тех пор,
как я вернулся туда после отъезда своего последнего гостя.
Когда мы причалили к берегу у дома, уже стемнело, и в ту ночь не было
никакой возможности достать подходящей пищи для дикой кошки. Я оставил
корзину в своей спальне открытой, поставил рядом блюдечко
консервированного молока и несколько кусочков молоки морской форели.
Подумав, заткнул печную трубу клубком проволочной сетки.
Наутро, после уже ставшей привычной ночевки в спальном мешке у камина,
при беглом осмотре спальни кошки обнаружить не удалось. Исчезла одна
молока и всё молоко из блюдца, в центре моей постели было весьма пахучее
месиво, но автора всего этого безобразия не было видно нигде. Мне
помнится, точно так же мы ещё детьми запирали ежей в комнате, из которой
не могла бы ускользнуть и мышь.
Утром, едва проснувшись, ещё неумытые, но снедаемые любопытством, мы
находили лишь одну иголку, которая свидетельствовала о том, что это был не
сон. Я подозревал, что взрослые вмешивались в эти дела по ночам, но в том
возрасте мы все были и очень большими фантазёрами, и фаталистами.
При более тщательном обследовании кошка нашлась в трубе. Она вытащила
ненадёжную затычку из проволочной сетки, и забралась, как сова на
приступочку где-то в полуметре выше рядом с решёткой. Мои первые попытки
достать кошку оттуда лишь загнали её ещё выше в трубу, в такое место,
откуда выгнать её можно было только таким орудием с дистанционным
управлением, как веник для чистки труб.
Меня это огорчило, так как изловить её всё-таки было необходимо, и так
же было ясно, что это может травмировать объект, который предстояло
приручать. Но выбора не было, и Джимми Уатт, вооружившись бечёвкой и
грузом, взобрался на крышу, а я, надев несколько пар рукавиц и перчаток,
ждал внизу, приготовившись схватить котёнка, когда он спустится до
пределов досягаемости.
Все рукавицы, как оказалось, были совсем ни к чему, хотя было
достаточно рычанья и плевков, но никакого возмездия. Освободившись, кошка
одним прыжком забралась в самый темный угол комнаты, и, пока я изолировал
дымоход, оставалась там, а глаза у неё тускло сверкали.
Наступило воскресное утро, в моей спальне был полный разгром, но не
было никаких признаков появления спасательной бригады с юга. По-видимому
ночью у моего пленника во всей красе проявился его норов. Он
сосредоточился не на побеге, а на разрушении, изорвал письма, играл в мяч
пузырьками чернил, с воздушной лёгкостью подымался на самые удалённые
полки, о которых выдра не помышляла в своих даже самых буйных мечтах. Он
хорошо пообедал остатками кулик-сороки, от которой не осталось ничего,
кроме перьев с крыльев и клюва. Надругательство в центре постели
повторилось, гораздо ярче и откровеннее, можно сказать, чем прежде. На
день кошка устроилась в тростниковой корзине, плетёном коробе,
предназначенном для перевозки грузов на пони, который мы когда-то нашли на
берегу, и который теперь висел на стене как урна для бумаг, вне пределов
досягаемости для выдр.
Необходимость охотиться на птиц в ближайшей округе, чтобы прокормить
эту тварь, тревожила меня. Многие птицы в непосредственной близости к
Камусфеарне были гораздо более ручными, более доверчивыми, чем в тех
местах, где то один, то другой охотник постоянно шастает с ружьём. Мне не
хотелось нарушать это спокойствие, и, когда я вышел из дома с заряженным
ружьём, то чувствовал себя мерзким предателем по отношению к этому
небольшому святилищу, которому я так долго поклонялся. Положение
усугублялось гусями, которые настойчиво следовали за мной, иногда пешком,
иногда, заметив меня издалека, прилетали ко мне туда, где я,
замаскировавшись, сидел на скале какой-то удалённой шхеры. Они меня
смущали, мне было как-то стыдно оттого, что они могут стать свидетелями
проявления хищнической стороны моей натуры. Пока я, скорчившись, сидел там
под мелким дождичком и солёным ветром, то заметил, что твержу про себя
детское заклинание :
"Я делаю это лишь затем, чтобы жил котёнок". Затем оно, по
рассеянности, перешло в слова и мелодию полузабытого гимна: "Он погиб,
чтобы мы могли жить". И тогда я понял, что подсознательно переступил тот
рубеж, перед которым пасовал разум, - ведь все христиане всё-таки питаются
плотью и кровью Господа своего.
Итак, хоть и с неохотой я обеспечил дикую кошку дичью, которую
предпочёл бы видеть живой : песчанка, баклан, сорочай и кроншнеп, а мой
нежданный гость лихо пожирал их и продолжал гадить прямо посреди моей
постели. Я поставил на пол ящик с землёй, и, хотя его поутру сильно
расковыряли, и оттуда крепко несло аммиаком, всё же постель оставалась
главным сортиром.
В понедельник пришла телеграмма, где говорилось, что г-н Кингхэм днём
раньше добрался до Глазго, но заболел и был вынужден вернуться назад. Не
ведая о том, что телефон, с которого я разговаривал с ним, находится в
пяти милях отсюда по морю, он просил позвонить ему в Саррей в тот же вечер.
Так как спасение, которого я ежечасно ждал, таким образом отодвигалось
на неопределённое время, я снова отправился в ту деревню с ненадёжным
подвесным мотором, который довёз меня только в одну сторону, но спасовал
на обратном пути.
Кое- как добравшись домой на вёслах поздно вечером, я получил обещание,
что меня немедленно известят телеграммой о будущей судьбе дикой кошки.
Затем последовали ещё задержки и недоразумения, и неделю спустя после
поимки на железнодорожную станцию в двенадцати милях от меня по морю
прибыл посыльный, который послал в Камусфеарну нанятую лодку. Сам он не
поехал на ней, а я-то полагал, что он приедет, переночует, получит у меня
необходимые сведения о повадках дикой кошки. Так что я совсем не был готов
к тому, чтобы засадить животное в ящик так вот сразу, пока лодка стояла и
ждала у кромки прибоя.
Однако, хоть посыльного самого и не оказалось на месте, он прислал
прочный и удобный ящик, набитый соломой, в одном из углов которого лежала
пухлая неощипанная курица.
Для кошки же, эта третья и по необходимости поспешная поимка также
обернулась ещё одной травмой. Он, - по манере испражняться я смутно
предполагал, что это самец, - съёжился на высокой полке под защитой
пишущей машинки (которую уже сбрасывала и разбила выдра) и при первом же
приближении руки в рукавице издал тигровое, очень грозное
предупредительное рычанье. При втором приближении он спрыгнул с полки на
стол в проёме окна и, рыча, съёжился там, прижавшись спиной к стеклу.
В это время Джимми, который рыбачил с лодки, по возвращении баркаса,
вернулся домой и потребовал взять всё на себя. Он одел рукавицы и ступил
на арену со всей самоуверенностью своей неопытности. При его первом
приближении кошка вся изменилась, почти, я бы сказал, преобразилась. Исчез
даже намёк на пушистого домашнего ручного персидского котёнка, на его
месте возник дикий свирепый зверь перед лицом кровного врага. Выставив уши
не назад, а вниз, растопырив их по сторонам широкого плоского черепа, так
что не только волосы, но и поры, из которых они растут, встопорщились, он
оскалил не только клыки, но все зубы и даже десны, а жёлтые глаза его
превратились в щёлочки, излучавшие ярость и ненависть, его полосатый хвост
вздулся раза в два больше обычного, и он прижался спиной к оконному
стеклу. И пока одна лапа была высоко поднята с растопыренными когтями,
вторая оставалась на столе, передние лапы как бы телескопически
вытянулись, эти бархатные конечности в мгновение ока превратились из
средства передвижения в далеко разящее оружие, рассекающее всё и вся. Я не
видал ничего подобного этому, как образ первобытной жестокости это было
великолепно, но это была война.
Джимми, который до сих пор привык обращаться только с такими
существами, чей блеф можно легко игнорировать, не устрашился при таком
проявлении агрессивности, но отступил, когда ему прокусили и рукавицу и
ноготь большого пальца.
Казалось, дело зашло в тупик, когда вдруг до нас дошло, что можно, так
сказать, загнать кошку в угол, приставив к нему открытую крышку ящика и
прижав к стеклу.
Этот манёвр сразу же увенчался успехом, он нырнул в сумрачное нутро
ящика за соломой и затих. С тех пор я больше его не видел, но не
исключено, что мы встретимся снова, так как его новый владелец пообещал,
что если кошка поведёт себя так, как об этом говорят в легендах, и её
невозможно будет приручить, то его вернут в Камусфеарну и выпустят на волю
там, где дикие кошки пользуются привилегиями и защитой.
Сейчас октябрь, и вот уже шесть месяцев подряд я живу в Камусфеарне. На
склонах Ская за проливом уже ревут самцы оленей, а вчера дикие лебеди
пролетели к югу низко над свинцово-чёрным морем. Граница прибоя вдоль
берега залива отмечена опавшими листьями, которые снесло в море ручьём, и
под порывами леденящего морского ветра они трепещут и кувыркаются на
песчаных склонах. Лето с дикими розами и мягким голубым морем, плещущимся
у белых песчаных островов, кончилось; цветы вереска завяли, а алые
рябиновые ягоды опали. Впереди нас ждут короткие сумрачные зимние деньки,
когда седой водопад будет реветь поверх камней, по которым было так горячо
ступать при летнем солнце, а холодный, солёный и сырой ветер будет стучать
в окна и стонать в трубе. В этом году меня здесь не будет, я не увижу и не
услышу всего этого. Дом для меня всё ещё крепость, из которой я делаю
вылазки и набеги, это отвоёванный редут, за стенами которого можно
укрыться, зализывать раны и планировать новые путешествия к дальним
горизонтам.
И всё же, пока есть время, есть уверенность в возвращении.
Камусфеарна Октябрь 1959 года
Благодарю тебя, мой добрый гений, близкий ко мне как тень, За бледные как
