земля родит щедрее, а поглядишь по сторонам -- нищета нищетой.
Почему вот так странно все устроено? В краях, где человеку жить
должно быть легко и приятно, люди с голода пухнут, бедствуют. А здесь --
преуспевают, Дом хвалят с утра до вечера. И ведь не только в Державе
так, в африканских странах, где вообще, по слухам, рай земной, все
цветет и плодоносит круглый год, -- там как была в древние времена
дикость, так и осталась. Бегают голозадые негры, лопают друг друга, да
еще и цивилизации противятся...
Может человеку не должно быть в жизни легко? Когда привыкает он, что
каждая пальма плодами увешена и спать можно под открытым небом, так
сразу воля теряется. Вместо труда терпеливого, что Искупитель завещал,
привыкают на случай надеяться.
Хотя все равно не понять... вот Китай, уж на что люди трудолюбивые и
умные, таких вещей навыдумывали, что в нашей Державе до сих пор нет, а
тоже -- полстраны голытьба...
Бюргеры птиц докормили, отряхнули руки, да и пошли вдоль канала. Отец
трубку достал, сынок со спичками засуетился, огонь поднес. Вот жизнь у
людей безмятежная... завидно мне, или нет?
Нет, наверное. Я бы от скуки помер.
Лучше уж по краю ходить, чем со скуки уточек хлебом откармливать.
С этой мыслью я двинулся -- так, без цели особенной, не слишком-то
таясь и не спеша. Прошел по Волвенстраат, вышел на другой канал --
Херенграхт, где дома были еще выше, иные с золочеными шпилями. Гордые
купцы и на железные небось не поскупились бы гордыни ради, да ведь не
сберечь, не устеречь железный-то шпиль... В этих местах и людей гуляло
побольше. Встретился богатый русский, с двумя некрасивыми, тощими женами
и одним мордоворотом-охранником, за ними следом карманник крался -- я
наметанным глазом сразу увидел. Вряд ли что сопрет, русский, похоже, из
их аристократов, все ценное на Слове держит, да и охранник-татарин даром
что невысок да плотен, а движения ловкие, взгляд цепкий, живо отсечет
чужую ручонку кривой саблей...
Ладно, это их игры, мне они безразличны.
Потом навстречу стайка девиц попалась, не из простолюдинок, и не из
гулящих, а молоденькие бюргерские дочки. Из женской гимназии,. небось,
возвращаются. Вон и охранники сзади, двое, с суровыми лицами, с
короткими, обтянутыми свиной кожей дубинками, удобными в уличных
стычках. Лица постные, а глаза нет-нет, да и стрельнут по девицам, по
тугим попкам, по крепким икрам в теплых чулках. К этим стражам еще
одного надо приставить, чтобы за ними присматривал...
Нет. Что-то я совсем расслабился. Будто пытаюсь из головы все
сказанное Нико вытрясти, убедить себя, что ничего страшного не
происходит. Сейчас перекусить поплотнее -- да и в путь.
Я поплутал чуть по узким улочкам, перешел еще один канал, вроде бы
Сингел, и направился к площади Дам, к ресторану "Давид и Голиаф", месту
в Амстердаме известному и популярному. Там, конечно, всегда хватает
офицеров армии и стражи, морских капитанов, просто аристократов. Но как
раз в таком месте никто и не подумает в посетителе каторжника
подозревать.
Как ты говорил, мальчик высокородный? Лиса от собаки в конуру
спряталась? Так и поступлю...
Здесь цены были еще повыше, чем в "Оленьем Роге". И само здание
побогаче, внутри на цепях люстры висят, поверить трудно, железные --
искусной ковки, с керосиновыми лампами.
А само название -- "Давид и Голиаф", возникло от статуй, внутри
установленных.
Сдал я плащ слуге, запоздало сообразив, что в кармане пулевик. Да
ладно, не рискнет слуга в таком месте по карманам шарить. Прошел в зал,
подбежала девушка-прислуга, хорошенькая, если на лицо не глядеть,
провела к свободному столику. Прямо между скульптурами.
Козырное место. То ли случайно освободилось, то ли вид у меня стал уж
совсем благопристойный. Сел я, вполуха щебетание девушки слушая --
сегодня у них лосось удался, да и вся остальная рыба, а вот перепелки не
очень, хотя если господин пожелает...
Скульптуры были мраморные. Старые, деревянные, при пожаре сгорели,
тогда дед нынешнего хозяина и заказал великому Торвальдсену новые. Тот
еще не во славе был, но таланта ему всегда хватало.
Давид стоял, опустив пращу, улыбаясь уголками рта. Скульптор все
передал -- и молодость безусого лица, и небрежную ловкость обнаженного
тела, и хищный прищур глаз. Давид был красив, зол и красив, как в
преданиях.
А Голиаф уже упал на одно колено. Могучий мужчина в доспехах,
вышедший на честный бой, и сраженный подлым ударом в висок. На простом,
бесхитростном лице застыла мука и удивление, он еще пытался подняться,
но ноги не держали. Только Голиаф все равно вставал, каменные мышцы
вздувались как канаты, и жизнь, которой в камне нет и не было никогда,
опаляла любого, взглянувшего на сраженного воина. Казалось -- он
все-таки встанет. Дойдет до Давида, который со страху повторно
окаменеет, да и опустит тяжелый кулак на кудрявую голову...
Великие скульптуры. Великий скульптор. Я знал, за эту пару хозяину
ресторана немалые деньги предлагали. Еще два ресторана смог бы
открыть... только что же он, дурак, сук под собой рубить? На этих
скульптурах, на могучем бойце, умирающем, но рвущимся в бой, и на
насмешливом юнце, зло глядящем на дело своих рук, вся популярность
ресторана держится. Конечно и кухня хороша, но мало ли где вкусно
кормят...
Будь хозяин ресторана из простых, рано или поздно отобрали бы
скульптуры. Но он и сам был аристократ, барон захудалый, но Слово
знающий, и в Дом вхожий. А что ресторацией занимался -- так это тяжелая
судьбы вынудила, это еще не позор...
-- Да, господин? -- терпеливо повторила девушка. Я сообразил, что
минуты три уже пялюсь на скульптуры, не делая заказа. Виновато
улыбнулся:
-- Каждый раз любуюсь...
Девушка кивнула, украдкой кидая взгляд на скульптуры. Ей они тоже
нравились. Интересно, кто больше, мужественный Голиаф или женоподобный
красавчик Давид?
-- Принесите финскую праздничную закуску,-- начал я. -- Потом --
лосося в красном вине -- именно в красном, ваш повар этот рецепт знает.
Кофе крепкий. Сейчас -- молодое белое, лучше из южных провинций, к кофе
-- хороший коньяк.
Девушка кивнула, озарилась довольной, неподдельной улыбкой. Заказ был
хороший, дорогой, значит и ей на чай перепадет немало.
Я остался наедине с Голиафом и его убийцей.
Понимаю я тебя, ох как понимаю! Ты от сопляка Давида беды не ждал. Я
-- от мальчишки Марка. Только мне еще тяжелее, я ведь его уже другом
считал. К купцам в подмастерья собирался пристроить... дурак, дурак...
Зал постепенно наполнялся. Подходили люди, мужчины в костюмах от
хороших портных, женщины в драгоценностях. Стареющая, но еще красивая
дама в сопровождении молодого жиголо щеголяла железной цепью толщиной в
мизинец. Цепь была в благородной рже, а сверху отлакирована. То ли и
впрямь древняя, то ли нарочно водой раненая. Этого я не люблю, железо не
для того дано, чтобы на женских шейках умирать.
А вот и мой заказ поспел...
Финская закуска была блюдом дорогим, но оно того стоило. Нежная
селедочка, порезанная кусочками, лучок, ржаной хлеб, вареная в кожуре
картошка, маленькая рюмка -- стопка, как русские называют, с водкой.
Сервировалось все это на целом листе свежей газеты. В этом половина
цены и была. Есть полагалось руками, потому вместе с закуской принесли
две чаши с водой, для омовения рук до, и для споласкивания после.
Я потихоньку еду смаковал, потом рюмку опрокинул. Не коньяк, конечно.
Но пить можно. А народ все прибывал, вскоре уже и пускать в зал
перестали. Удачно я пришел. Сидишь в тепле, в окружении искусства, ешь
дорогие блюда, мимоходом газету проглядываешь. Что мне Держава, что мне
злая стража!
Подошли несколько аристократов. Им, конечно, место нашлось. Сам
хозяин появился, без подобострастности -- ровня, как никак, но все же
вышел, встретил, поручкался, дамам плечики поцеловал, по италийской
моде.
А я все газету читал. Мне уже и лосося принесли -- правильно
сделанного, мало где умеют лосося в красном вине тушить. А я увлекся.
Когда-то газеты совсем дорого стоили, только аристократам по карману,
неблагородным -- глашатаи да менестрели оставались. Сейчас-то все
продвинулось, печатные машины в каждом большом городе стоят, почтовые
голуби новости разносят, теперь вот через всю Державу тянут все новые
линии телеграфных башен. Профессия газетчика теперь уважаемая, даже
младшие дети аристократов в репортеры идут... Тьфу ты, пакость, ну их,
этих младших сынков и младших принцев!
Писали о разном. О театральных премьерах, о том, что в столичной
Гран-Опера применили паровую машинерию, вращающую сцену вместе с
актерами, пускающую дымы, издающую звуки. Расписали постройку нового
линкора, который будет самым быстрым и защищенным кораблем в мире.
Чуть-чуть о горячих линиях, где дикари бунтуют, о Вест-Индии, о Далмации
и Иллирии, о лондонских боевиках. Много было о Руссийском Ханстве, там
снова татарские погромы начались, и хан Михаил перед народом выступал,
призывал к единению и добролюбию. Самой интересной была статья,
написанная епископом парижского собора Сестры-Покровительницы, Жераром
Светоносным, прославленным множеством исцелений и чудес. Жерар никогда
светской жизни не чурался, сам был раскаявшимся грешником, после
мистического озарения к праведной жизни повернувшимся. Вот и сейчас он
размышлял о корнях добра и зла в человеческой душе, и нес такое, что не
будь на нем сана -- обвинили бы в ереси. Чего стоила одна только фраза,
что Слово Потаенное дано было Искупителем не для пользы людской, а в
искушение и назидание!
"Говорят нам, что заповедано Слово, высокородным радетелям вручено,
дабы хранить и преумножать, славу человеческую на радость Искупителю к
небесам нести. А посмотрите в небеса? есть ли там слава человеческая?
или одна тщета и гордыня?
Владетельный лорд, владения свои объезжая, стальными шпорами коня
мучая, будто медные недостойны ноги его украшать, гордится Словом
сильным, богатствами великими, происхождением знатным. А вокруг -- голь
и нищета, мор и разорение. На большую деревню -- один железный нож, до
рукояти уже сточенный. Соткет мастерица лорду гобелен невиданной красы,
с ликом Сестры, слезами залитым..."
Казалось мне, что писал дерзкий епископ не о придуманной истории, а о
реальной. Будто укорял кого-то, не в лицо, а за глаза...
"Бросит лорд мастерице ржавую марку, освободит от налога на год, та
уж и тому рада. А владетель Слово произнесет, глаз от неба не пряча, лик
Сестры в Холод скроет, да и поскачет в богатый замок. Понесет конь,
сбросит седока, да и умрет владетельный лорд, как простой человек.
Только вместе с ним и Слово умрет. Исчезнет навсегда образ Сестры
красоты небесной, для всех людей сотворенный. Умрут книги древние, где
старинная мудрость скрыта, умрут клинки фамильные, доспехи чеканные,
щиты вензельные, слитки железные и серебряные. Сядет старший отпрыск на
коня, да и двинется по ленным владениям, последнее у людей отнимая,
славу рода восстанавливая, Искупителя не стыдясь. Для того ли дано было
Слово? Несет нас всех норовистый конь, бросает на злой камень. Что камню
древность рода и спесь людская?
Неужели и сердца наши из того камня, которому не разум дан, а одна
твердость упрямая?
Ведь сказала Сестра Искупителю, в темницу придя: "От меня откажись --
не обидишь, а нож возьми..." И ответил Искупитель: "Не подниму стали на
людей, не ведающих, что творят, не пролью крови, ибо все в мире
