Все как положено. А вначале допросят с пристрастием... в подвалах стражи
и без дыбы умеют языки развязывать. Долго будут мучить, прежде чем
поверят, что ничего я не знаю про Маркуса проклятого...
Дождик сильнее зарядил, и это было плохо. Скоро весь народец по домам
разбежится, легче будет страже меня ловить. А развалин спасительных тут
нет, Амстердам город живой, место в нем дорого стоит.
Шел я по Дамрак, улице широкой, людной, но и она пустела на глазах.
Даже слишком быстро, и я недоумевал, пока не вышел на глашатая. Стоял
молоденький паренек на перекрестке, кутался в промокший смоленый
дождевик, и кричал, не жалея охрипшей глотки:
-- Жители и гости вольного города! Стража просит вас пройти по домам,
для пущего спокойствия и безопасности! В Амстердаме замечен беглый
каторжник Ильмар, войска будут введены с минуты на минуту! Проходите по
домам, честные люди!
Паренек глянул на меня мельком, и ничего дурного не заподозрив,
добавил от себя:
-- А то описание душегубца скверное, любой под него подходит. Вначале
убьют, потом разбираться станут!
Народ к его словам относился серьезно. Кое-кто поворачивал, кое-кто
ускорял шаг. Быть пронзенным мечом по ошибке никому не хотелось.
Я тоже быстрее пошел, как и полагается честному бюргеру. Только где
мой дом... есть, конечно, такой, что могу своим назвать, только
далеко... Куда деваться?
У витрины кондитерской лавки, заполненной восковыми сладостями, под
яркой рекламой -- разноцветные стеклянные буквы и крендели, карбидным
фонарем изнутри подсвеченные, -- я остановился. Мелькнула дурацкая мысль
-- внутрь войти, затаиться где-нибудь, переждать ночь... Но продавец с
двумя крепкими парнями-подмастерьями уже закрывался, и на поясах у них
дубинки покачивались. Видно, испугались обыватели. Пошел я прочь, пока
не присмотрелись они ко мне.
Сестра, помоги...
Поднял я взгляд к небу с мокрой булыжной мостовой, да и замер.
Впереди, на площади, купол храма высился. Раадху, амстердамский собор
Сестры-Покровительницы. Купол, золотом тонким оклеенный, фонарями
опоясанный, горел в ночи. И двери в храм еще открыты были, правда, стоял
у них глашатай, тоже выкрикивал про каторжника Ильмара и войска, но
стражи не видно было.
Неужели озарение Сестра ниспослала? Да нет, недостоин я того, чтобы
так вот мне помогать, от дел небесных отрываться. Но ведь и впрямь...
храм большой, главные паникадила лишь по праздникам зажигают, можно в
полутьме затаится. И даже грехом это не будет, где еще прятаться, как не
в храме Сестры, что милостью своей беглых не обделяет...
Я пошел через площадь. Проезжали редкие экипажи, большей частью
закрытые по плохой погоде, расходился от храма народ, вечернюю мессу
выслушавший, а я напрямик шел, старался шаг тверже сделать. Не тать я,
не беглец, простой бюргер, что спешит в измене покаяться, прежде чем с
женой на постели возлечь... А на площади светло, как на грех, и от
храмовых фонарей, и из окон раскрытых -- по амстердамским обычаям
занавеси вешать не положено, честному человеку нечего от соседей таить,
наоборот -- пусть все видят, какой у него, у честного человека, дом
добрый, да чистый...
Одна радость -- стражников не попадается.
А храм все ближе, стены каменные словно выше становятся, вот уже
витражи на узких окнах можно разглядеть, сцены из жизни Сестры без
прикрас описывающие. По-хорошему пройтись бы вокруг, на каждое окно
глянуть, потом изнутри посмотреть -- витражи хитрые, снаружи одно
видишь, как оно со стороны людям казалось, а изнутри все совсем
по-другому, как сама Сестра свои деяния представляла... только нет на то
времени. А жаль, за одну сцену с перевозчиком сколько в свое время копий
было сломано, многим она обидной для Сестры представлялась. Снаружи и
впрямь -- непотребство, а глянешь изнутри, как Покровительница бедного
лодочника святым благосоловением оделяет, и все наносное из души
пропадает...
Красив храм, и славится на всю Державу, а только не до того мне
сейчас.
Прошел я мимо уставшего глашатая, вступил под каменный свод. Народ
еще был в храме, значит, подождать надо. Кто свечи жег, кто у святого
столба посреди храма молился. Только и тут пробежал мимо юноша-служка,
каждому говорящий:
-- Стража просит по домам расходиться...
-- Что вам стража! -- одернул его какой-то бюргер. Молодец, нечего
священникам перед миром склоняться, их заботы небесные, далекие.
Купил я свечей у старика-прислужника, хотел две, а на монетку мелкую
целых три вышло. Подошел к лику Сестры, раскаявшегося душегубца на добро
наставляющего, -- самая правильная для меня икона, -- поставил свечи.
Одну -- за себя, Ильмара-вора, чтобы не схватили бедолагу, не дали
умереть в позоре. Другую за хитроумного Нико, себя перемудрившего, чтобы
выпутался старик, умер своей смертью. А третью свечу, которая вроде как
и не нужна была, поставил за Маркуса, младшего принца. Что уж теперь, он
мне зла не хотел...
И какое-то благолепие меня охватило, и стыд, и позор, и раскаяние.
Перед ликом Сестры стоишь -- во всех грехах винишься. Вот почему только
потом уходит все это?
Неужели схватят меня, да ведь живым я и не дамся, значит умирать во
грехе? Может для того меня Сестра к своему храму вывела, чтобы
повиниться успел?
Прежде чем я понял, что делаю, ноги сами к кабинкам для исповеди
понесли. И почти все -- пустые. Эх, прав ли я?
На последнем запале вошел я в кабинку, шторку за собой задернул, в
окошечко постучал. Замер, глядя на лампадку, перед иконой теплящуюся.
Может, нет духовника поблизости?
Приоткрылось чуть окошко, и невидимый священник сказал вполголоса:
-- Слушаю тебя, брат мой. Во имя Искупителя и Сестры, сними с души
грех...
-- Не один у меня грех, брат, -- прошептал я. -- Весь я во грехе.
-- Для Сестры все едино -- один грех, или жизнь во грехе, -- устало и
знакомо успокоил священник. -- Говори, брат...
-- Виновен я, ибо отнял жизнь у человека, -- сказал я. -- И случилось
это уже в седьмой раз.
Священник помолчал, потом уточнил:
-- Во злобе, или по жадности?
-- В бою, брат мой. Только он стражник был, а я... я каторжник.
-- Тяжек твой грех. Но сказала Сестра -- "Жизнь защищая, вправе кровь
пролить, чья жизнь важнее -- лишь Искупителю ведомо...". Отпускается
тебе, брат.
Про второго стражника, на Островах убитого, я говорить не стал. Взял
же Марк на себя ту вину, как Искупитель вину учеников своих брал, так
что нечего Сестру и тревожить зря.
-- Виновен я, ибо убежал с каторги, -- продолжил я. -- А на каторгу
был отправлен за дела преступные.
-- Отпускаются тебе грехи, брат мой. Не цепи держат, а воля
Искупителя. Смог уйти -- значит, нет на тебе вины перед Ним.
Совсем хорошо. Я почувствовал, как груз с души спал, подумал секунду,
добавил, вспомнив ресторан:
-- Виновен я, пусть не моими делами, но из-за меня, погиб человек,
случился разор и переполох...
-- Винись лишь в делах, тобой совершенных, -- поправил священник. --
Это не грех, не о чем мне Сестру просить.
-- Виновен я, ибо час назад украл плащ чужой... нужда заставила.
-- На тех, кто еду или одежду ворует, нет перед Искупителем греха,
нет и перед Сестрой. Людского гнева бойся.
Устал он к вечеру, слуга Божий, людские проступки отпускать. Иные,
небось, почище моих будут. Я подумал, в чем еще должен покаяться:
-- Виновен я, ибо разгневан на меня Дом. Разгневан напрасно, но
никому это неведомо.
Священник молчал. Странно. Уж гнев мирской власти отпускают сразу,
тем более, если гнев неправедный... Ведь это и не грех, а...
-- Как твое имя, брат? -- спросил священник. Я вздрогнул. Не положено
этого спрашивать!
-- Как твое имя, брат мой во Сестре?
-- Ильмар, -- прошептал я. -- Ильмар-вор.
-- Тот Ильмар, что убежал с каторги на Печальных Островах вместе с
младшим принцем Дома Маркусом? На планёре, ведомом летуньей Хелен?
Это больше не на исповедь походило, а на допрос у стражи...
-- Да... -- признался я.
Священник ответил не сразу:
-- Греха в этом нет, но... Во искупление прочти семь раз "Славься,
Сестра!", не медля, но без торопливости.
На миг он запнулся. Я уже понял, куда ветер дует, но покорно ждал.
-- И не выходи из исповедальни. Жди, брат мой, я подойду.
-- Зачем? -- прошептал я. Но окошечко уже закрылось.
Что же делать? Исповеднику перечить нельзя, епитимью нарушить --
тоже. Что делать?
-- Славься, Сестра, радость нашей радости, печали утоление, проступка
наказание... -- начал я. Осекся. Все во мне кричало: "Беги!". Все
воровские повадки ожили, бунтовали против ожидания. Но как можно сейчас
уйти?
-- Славься, Сестра, -- начал я снова, с трудом заставляя себя не
частить. Может успею дочитать, да уйти... Но, видно, исповедник точно
знал, сколько идти от его кабинки до моей, едва успел я в седьмой раз
прошептать: "И тем возрадуемся...", как шторка на кабинке была
отдернута.
Стражи нет, ни городской, ни храмовой. И то хорошо.
Только исповедник, в белом плаще с откинутым капюшоном, по возрасту
-- мой ровесник, на вид, правда, телом послабже, зато в глазах --
подлинная вера, не моей чета. Смотрел он на меня и с брезгливостью --
что уж тут, никуда тут не денешься, и с сомнением, и с любопытством
невольным.
-- Ильмар-вор? -- еще раз спросил священник.
-- Да, брат мой...
-- Надень.
Он бросил на пол передо мной тугой сверток. И тут же, сам устыдившись
презрительного жеста, поднял его, развернул, подал в руки.
Это оказалась ряса, такая же, как и на нем.
-- Надень ее, брат, капюшон накинь, и за мной следуй.
-- А грехи?.. -- на всякий случай спросил я. Не сказал он еще
традиционной фразы!
-- Во имя Искупителя, Сестры и Святого Слова, отпускаю тебе грехи,
брат мой. Иди с миром.
Священник подумал, и добавил неположенное:
-- За мной иди...
Глава третья, в которой я прощу об отпущении грехов, а получаю
кое-что в придачу к титулу.
В рясе исповедника, накинутой поверх моего, краденого, плаща, я
выглядел как очень-очень крупный, даже толстый священник. Среди
Сестриных слуг такие редкость -- хоть и отказываются многие из них от
мужской сути, жертвуют грешной плотью, но расплываться себе не
позволяют. Слуги Сестры -- они в лихие годы не хуже преторианцев
воевали, это не священники Искупителя, которым чужую кровь вообще
проливать нельзя.
Но народа было уже мало, никто на меня не смотрел, и мы быстро прошли
к неприметной двери, куда молящимся входить не велено. Оглянулся я
напоследок на пустеющий зал -- эх, сейчас бы самое время под скамейкой
притаиться, или за богатой драпировкой на стенах...
-- Не отставай, брат мой, -- бросил священник не оборачиваясь.
Смирился я судьбой, и пошел следом.
За дверью оказался коридор -- без окон, тускло освещенный, лампы
висели редко, а горели вообще через раз. Убранства богатого нет, зато
под потолком балки удобные, можно повиснуть и затаиться, никто сверху
искать не станет...
Тьфу, пропасть мне на этом месте!
С воровскими привычками на святое место смотрю!
Шел мой исповедник быстро, приходилось шаг удлинять, чтобы не
отстать. Дважды навстречу другие священники прошли, в обычных,
темно-желтых одеждах. На меня не взглянули -- видно много их тут, все
друг друга не знают, или приезжают часто гости из других храмов. Тихо
очень было, и от этого глубокого безмолвия я словно слабел, последней
воли лишался, скажи мне сейчас исповедник -- выходи, сдавайся страже,
так ведь и вышел бы...
Только за поворотом коридора вдруг нам старушка попалась, что,
