место Брюсселя -- к статуе Жаннеке-пис. Конечно же, на улицах на нас
смотрели. В первую очередь -- на Рууда. Иногда к нему подходили,
склоняли голову, и брат Рууд смиренно благословлял верующих.
В тени его популярности, за роскошью алого плаща, я совсем терялся.
Ох, беда!
Видно, Рууд и впрямь был смиренный брат в большом храме. И вдруг --
пришла удача в моем лице. Само собой так вышло, из-за требований
секретности, из-за наказа Пасынка Божьего -- лишним людям об Ильмаре не
говорить, из-за слабости и болезности епископа, неспособного самолично
со мной в Урбис отправится.
Вот и сложилось.
Получил брат Рууд, считай от самой Сестры, соизволение делать, что
хочешь. Мирские радости -- одно, Сестра против глотка доброго вина или
вкусного обеда никогда против не говорила. А вот гордыня... гордыня, она
похуже пьянства будет. Кто ей поддался, тому успокоится тяжело.
Шел брат Рууд впереди меня, касался смиренной ладонью калек, гулящих
девиц, добропорядочных бюргеров, малых детей, опрятных старушек, мудрых
старцев, грязных нищих, воспитанных юношей, нарядных красоток. Раздавал
благословения... ну, не всем подряд, но каждому, кто попросит.
Хорошее дело?
Только вот каждому хорошему делу надо время и место знать. На
пылающий дом воды плеснуть -- благо, на утопающего -- насмешка и
преступление.
Но я молчал. Только иногда говорил брату Рууду, куда сворачивать --
город он плохо знал. Вышли мы на площадь, к фонтану, сели на открытой
площадке "Снежной страны" -- ресторанчика с хорошей руссийской кухней.
Прислуга здесь ходила в меховых шапках и долгополых красных рубахах, на
манер жителей Ханства. Правда в самой Руссии я такие одежды встречал
редко, праздничные они, наверное.
Брат Рууд принял от официанта меню, отпечатанное роскошно на бумаге,
глянул на меня. Взгляд был смущенный. Не знал он, что здесь стоит брать,
а чего поостеречься.
-- Принеси нам, любезный, -- сказал я пареньку, -- борща. Потом --
бешбармак и пельмени. Бутылку водки с ледника, обычной, не клюквенной, и
соленых грибов.
Парень кивнул, по руссийскому обычаю ладонь к сердцу прижал, на кухню
двинулся. Вскоре подали борщ -- он всегда в огромном котле стоит
готовый, -- тарелки с рубленой вареной бараниной, вазочку со злой
горчицей, черный хлеб.
С любопытством поглядывая на меня брат Рууд принялся за еду. Доев
борщ, признал:
-- Варварская кухня приятна.
-- Эх, жаль Китай далеко, -- вздохнул я. -- Ты бы попробовал, брат,
что желтолицый народ готовит.
-- Вкусно? -- полюбопытствовал Рууд.
-- Да. Только непривычно. Они и змей едят, и крыс, и насекомых...
Лицо святого паладина дрогнуло, и я замолчал.
-- Надеюсь, здесь ничего такого нет?
-- Нет, -- поспешил я его успокоить. И без того народ вокруг
любопытные взгляды исподтишка бросает, а уж если паладину дурно станет,
и заблюет он ресторан...
Утолив первый голод, мы расслабились. Дурные мысли у меня стали
проходить. В конце концов, из кольца стражников выбрались! Кто нас
теперь остановит?
На площади, у фонтана, ребятня играла. Бросалась камешками в
Жаннеке-пис, пятое столетье занятую своим делом. Скульптура была глупая,
и в чем-то даже неприличная, только горожане ее любили всем сердцем.
Легенда гласила, что в старые времена, когда Европу еще сотрясали
настоящие войны, к Брюсселю подступил враг. И прокрался бы незамеченным
мимо задремавшей стражи, если бы не маленькая девочка, вышедшая по нужде
-- иногда прибавлялось "по нужде, Сестрой посланной!", и заметившая
врагов.
Легенда была глупая. Ну что это за враг, если вся его сила в
скрытности, и одна маленькая девочка способна весь город разбудить?
Шайка воровская, а не враг... Да и с чего вдруг ребенок врагов углядел?
На стену, что ли, девочка поднялась свои дела делать? Как-то неудобно
это для женского пола...
Да и скульптура -- так себе. Уж могли бы свою героиню изобразить в
тот миг, когда она тревогу поднимала, а не перед тем! И уж тем более --
обошлись бы скульптурой, зачем в фонтан ее было превращать?
Но в каждом городе свои обычаи. Вот и стояла, точнее -- сидела
мраморная девочка посреди фонтана, вымученно улыбаясь горожанам.
-- Глупая скульптура, -- вдруг сказал Рууд.
Я кивнул. Умен святой брат, разделяет мои мысли.
-- В хрониках сказано, что на самом деле это был мальчик, -- объяснил
он. -- И вовсе он не поднимал тревогу, а просто затушил фитиль у бомбы,
под казарму заложенной.
Вот оно как...
-- Причем -- сделал он это случайно... -- добавил брат Рууд, и впился
взглядом в приближающегося подавальщика. На руках у того исходил паром
огромный противень, заваленный мясом и вареным тестом.
-- А почти все подвиги, запомнившиеся на века, совершены случайно.
-- Да? Почему это? -- заинтересовался Рууд.
-- Чего же запоминать подвиг, который совершен великим и непобедимым
героем? Или победу, когда войско было неисчислимо? Тут ничего необычного
нет. И помнят такое только если рассказано о таком подвиге талантливо --
рассказ о подвиге запоминают, а не сам подвиг. А вот когда девочка вышла
по нужде -- и врага углядела, или когда человек пустил стрелу -- и
случайно попал в предводителя чужого войска... Или если помочиться, и
случайно затушить фитиль. Вот тут -- сразу запоминается.
Блюдо водрузили перед нами на стол. Брат Рууд поискал взглядом
приборы, недоуменно глянул вслед подавальщику.
-- Это полагается есть руками, -- пояснил я.
-- Варвары, -- вздохнул Рууд. Но за еду все же принялся.
Глава пятая, в которой я узнаю, кого боятся святые паладины, но все
еще не знаю -- почему.
После сытного обеда брат Рууд расслабился. Его больше не тянуло
бродить по улицам, он готов был сидеть у неправильного фонтана с
неправильной скульптурой и пить крепкий русский чай -- до которого
оказался большим охотником.
Я был доволен. Не стоит лишний раз показываться. Все равно, конечно,
слухи по городу уже идут. И все же запоздалая осторожность лучше, чем
никакая.
-- Ильмар, скажи мне, смиренному служителю Сестры... -- начал Рууд.
Как он полюбил подчеркивать свое смирение, едва накинул алый плащ!
-- Что движет тобой в жизни?
-- Что?
Вот такого вопроса я не ожидал.
-- В чем ты видишь смысл существования?
-- Ни в чем особенно, святой брат. Уж если дана жизнь милостью
Господней -- так живи. Грешить не греши, или хоть поменьше греши... Вот
и все.
-- Так живут дикие звери! -- брат Рууд твердо вознамерился наставить
меня на путь истинный.
-- Прости, святой брат.
-- Сестра простит, -- буркнул Рууд недовольно. -- Есть две стези в
жизни. Одна -- набивать брюхо, тешить похоть, гордыню до небес
возносить. Это и есть животная жизнь, от которой нас Сестра с
Искупителем отучили!
-- Что-то не помню я зверей, которые гордыней страдают...
Но святой паладин на эти слова внимания не обратил.
-- А есть путь второй, человеческий. Пороки изгонять, душу смирять, к
Божественному лику приближаться.
Я молчал. Не понимал, к чему он клонит.
-- Есть в тебе зерно, Искупителем посеянное, -- сообщил Рууд. -- Ты
ведь грешник, большой грешник. Но порой к правде обращался -- свитки
святые храмам жертвовал...
-- Это... Рууд, да я всего раз так поступил. Да и то потому, что
прибыли от них не ждал...
-- В тебе сейчас говорит честность, -- одобрительно кивнул Рууд. --
Но скажи, ведь ты пользы с того не ждал? Гордыню не тешил, на выгоду не
рассчитывал, от гнева Сестры откупиться не желал?
-- Да что Сестре тот дар... -- пробормотал я. -- Ей все сокровища
мира принадлежат...
-- Значит -- поступал ты по правде. Так вот, Ильмар...
Ах, ну зачем так громко! Вроде и нет никого поблизости, стесняются
люди рядом со священниками садиться -- а все равно, зря!
-- Это была рука Сестры! Она тебя в храм привела, ко мне направила.
Скажи, что ты станешь делать потом, когда все Пасынку Божьему
расскажешь?
-- Не знаю.
Мне бы для начала знать, что со мной делать будут! Что мне самому
делать -- после подумать можно.
-- На тебя теперь сан положен. Это твой шанс к Богу приблизиться.
Веди дальше жизнь честную. Отправься в далекие страны -- слово святое
нести. Или уйди в монастырь строгий, постом, молитвами, истязанием плоти
прощение вымаливай. Не хочу я, Ильмар, чтобы сгибла твоя душа.
Вот. Так я почему-то и думал. Что Пасынок Божий, Искупителя Преемник
скажет -- еще не знаю. А вот святой паладин уже сказал свое слово.
-- Недостоин я такой чести, брат Рууд...
-- Это отговорка, брат! Это в тебе животная жизнь говорит! Опомнись!
Святой паладин разгневался не на шутку. С минуту буравил меня строгим
взглядом, потом вздохнул, чаю себе подлил, и мягко добавил:
-- Опомнись, Ильмар, о душе думай! Нигде нет истинного спасения --
кроме как в служении Господу.
-- Рууд... -- я кончил рассматривать чисто вымытый каменный пол,
поднял глаза: -- Скажи, Рууд, кто больше Искупителю и Сестре угоден?
Тот, кто прожил честную жизнь, крови не пролил, трудился неустанно,
детей вырастил, дело после себя оставил... Или тот, кто всю жизнь в
монастырских стенах молитвы возносил?
Сказал я -- и сам испугался. Но святой паладин, против ожиданий, не
рассердился.
-- Правильный вопрос. Богу все мило -- и честная мирская жизнь, и
служение в храме. Но вот для тебя, Ильмар, для вора и распутника...
Вот уж кем себя не считаю -- так это распутником. Зря он так...
-- Для тебя -- один путь. Покаяние. Смирением и трудностями -- грехи
смоешь.
-- Спасибо за науку, брат...
Рууд кивнул. Ласково тронул меня за плечо.
-- Возжигай в сердце огонь веры, брат!
Все бы хорошо. И говорил он с пылом, не каждый проповедник так с
амвона выступит. И каждое его слово -- словно из святых книг взято.
Только одна мысль продолжала меня мучить.
Неужели старые грехи замаливая, надо в монастырских стенах
схорониться, ни только зла не творить больше, но и добра? Неужели ничего
не делать -- милее Богу, чем добро творить? Или и впрямь -- надо самого
себя наказывать? Но тогда, выходит, Бог -- как душегуб-мучитель, чужим
страданиям рад. Нельзя же так думать!
Или можно?
Вон сколько зла на земле. И вся расплата -- за гробовой доской, в
иной жизни. Кому райские сады, кому адовы ледяные пустыни. Там Бог
обиженных утешит, счастьем наградит, злодеев покарает... Знал я одного
человечка, с детства помню, по соседству с нами жил. Всегда был готов
над родной женой поиздеваться, и ударить, и словами унизить, людей не
стыдясь. А потом -- будто опомнится. И приласкает, и повинится. Та и
рада...
Зачем же Господу так же поступать? Веру испытывать? Так ему все про
всех известно. Все насквозь видит, все про всех знает.
Куда уж больше похоже, что Богу до нас дела нет. Создал -- и оставил
барахтаться во тьме духовной. Только Искупитель о всех и скорбит, но
Искупитель власть лишь над душами имеет, только и в силах, что
сокрушаться, да судить нас, грешных, когда отживем свое...
Я понимал, что впадаю в ересь. Причем в ересь такую примитивную и
всем знакомую, что даже не возгордиться от нее. Атеисты всегда то же
самое говорят, когда их на путь истинный наставляют. А священники уже
устали объяснять о промысле Божьем, о том, что каждому шанс дается грехи
искупить... Много у священников объяснений. Так много, что сразу видно
-- никто истины не знает.
Мне уж проще, прости Сестра, думать, что забыл о нас Бог...
Брат Рууд, наверное, решил, что я погружен в благочестивые
размышления. Сидел тихо, перед собой глядя, и мне не мешал. Эх, брат,
