Я посмотрел вверх -- и замер.
Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной
голубизной, что бывает совсем недолго, которую и не всегда углядишь.
Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода.
Самые красивые в мире вещи -- хрупче стекла и мимолетнее снежинки на
ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется
подбрасывать веток -- всему отмерен свой срок. Так проливается первый
весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист,
чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду,
ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом.
Какой из меня поэт...
А все таки вряд ли кто сможет поверить, что Ильмар Скользкий,
проползший сквозь все преграды и наполненную призраками тьму в нутро
египетской пирамиды, миновавший и падающие с потолка камни, и ложные
ходы, и открывающиеся под ногами бездонные колодцы, ушел с пустыми
руками из усыпальницы фараона. Не взял ничего из каменного мешка, потому
что в ослепительном свете, впервые за тысячи лет озарившем склеп,
наполненный золотом, медью и драгоценными камнями, увидел ту самую
умирающую красоту, что нельзя трогать.
Может потому и миновало меня древнее проклятие, сгубившее неведомой
египетской чахоткой других грабителей пирамид?
Да, я такую красоту вижу редко, значит -- не поэт.
Но если уж вижу -- то останавливаюсь. Вот барон-лекарь говорил о
знаке... до сих пор вздрагиваю, как пойму, что едва не получил заряд
картечи в лицо. А для меня такой знак не в давшем осечку пулевике, не во
внезапном озарении -- оно ведь может и с темной стороны Бога, с ледяных
адских пустынь, явится. Для меня такой знак -- мимолетная красота, в чем
бы она ни была -- в блеске алмаза под лучом потайного фонаря, в
кроваво-алых ягодах на присыпанном снегом кусте, в человеческом слове
или жесте. Или как сейчас -- в прозрачном, словно до Бога протянувшемся
небе, с редкими перышками облаков, с ползущей над нами белой птицей
планёра...
-- Эй, морячок, задери голову! -- крикнул кучер. -- Глянь, летун над
нами!
Я поморщился, его голос рвал очарование, грубо, словно ржавая пила,
нарезающая дрова из алтаря заброшенного храма...
-- Вижу...
Планёр вдруг дернулся, ускоряя полет. За ним потянулась дымная
полоса.
-- Храни, Искупитель... -- испуганно сказал возница, безжалостно
защелкал кнутом, прибавил бранное слово. -- Эй, моряк, чего он, --
горит, что ли?
Неужели и я был так высоко, в чистой дали, пусть даже корчась от
страха -- но все равно, паря между землей и небом? Почему страх мешал
мне оглядеться, увидеть плывущий вокруг мир?
-- Нет, не горит, летун толкач включил... торопится, или восходящий
поток ищет... Помолчи, ладно?
Кучер замолчал. Не обиженно, а скорее с уважением. Видно счел, что
морячок не так уж и прост, раз в планёрах разбирается.
-- Далеко, высоко... -- прошептал я.
Вот это -- мой знак. Только понять бы, что значит...
Прощальная красота осеннего неба ушла. Вернулась тряска, стук копыт,
холодный ветер, уносящийся вдаль планёр. Я закрыл глаза, и уснул.
Потому мне и не быть поэтом, что я в один миг о красоте думаю, а в
другой -- о бренном теле и всех его потребностях.
Когда дилижанс покатил по лионской мостовой, тряска стала совсем
невыносимой. Я вынырнул из сна, но продолжал лежать, сумрачно размышляя
о своей дурацкой натуре. Надо, надо бежать! Решил ведь -- так чего
сейчас придумывать всякие отговорки?
Дилижанс вкатился под исполинский козырек из стекла и дерева --
конная станция здесь была новая, огромная, одним видам внушающая
путникам уважение. Вспомнилось сразу, что совсем рядом была пивная, где
подают прекрасные жареные колбаски с легким светлым пивом. Видно, весь
завтрак за дорогу успел у меня в животе утрястись.
-- Выходите, господа, -- говорил внизу добрый кучер. -- Как поездка?
Я уж прошу прощения, если растряс, тут дорога совсем разбита,
безобразие...
-- Ничего, -- отозвался кто-то из пассажиров. -- Не суетись.
Приятно звякнули монеты -- возница получил чаевые.
-- Благодарю, буду рад вас возить снова... -- судя по его тону,
чаевые были хорошие.
-- Не приведи Искупитель, -- мрачно ответил пассажир. -- Люко!
Голос казался знакомым. Я даже поморщился, пытаясь вспомнить.
-- Слушаю, капитан.
А этот голос тоже знаком. Тот мужик, что в окно выглядывал, когда я
подсел...
-- Ты говорил, что знаешь хорошую гостиницу? Пока я не приму ванну, я
не в состоянии думать.
-- Конечно.
-- Вот и отлично... Pues, hasta la vista, guapa! -- по-иберийски, но
с сильным германским акцентом произнес первый, очевидно, обращаясь к
какой-то спутнице. Затем вновь к первому:
-- Пошли. Жду не дождусь...
Голоса удалялись -- пассажиры уходили. Теперь полезли еще какие-то
люди -- явно ехавшие во втором классе, впрочем, на дороге, где нет
крутых подъемов, и не приходится толкать дилижанс, разница эта невелика.
Я привстал, заглянул через низенькую ограду крыши. Какие-то купцы с
портфелями, два молодых чиновника, мгновенно сунувших в зубы сигары,
пышно и безвкусно одетая дама с хорошенькой юной компаньонкой... А где
те двое, что вышли согласно привилегии первого класса первыми, и
несмотря на недовольство дорогой дали хорошие чаевые?
Вон они, идут к зданию вокзала, и неудивительно, что назойливые нищие
стараются исчезнуть с их пути. Оба одеты в форму Стражи. Люко, тот что
выглядывал, к счастью мне незнаком. А рядом с ним -- офицер Арнольд, с
которым мы так мило разминулись в ресторане "Давид и Голиаф". Белая
повязка через лоб -- эх, повезло ему, пуля мимо прошла.
Ладони вспотели. Я скорчился, будто нашкодивший ребенок, опустил
голову, краем глаза наблюдая за стражниками.
Это что получается -- я у них над головой ехал? Еще и орал в полный
голос? Кого мне за спасение благодарить -- Бога, крепкий сон Арнольда,
или скрипучие колеса дилижанса?
-- Эй, морячок, подъем! -- добродушно позвал кучер. Я вскочил, мигом
спрыгнул с крыши на противоположную от стражников сторону. Слегка отбил
ноги, но даже не почувствовал боли.
-- Ловок ты прыгать! -- похвалил кучер. Он стоял, привычно обтирая
пот с лошадей, поглядывая на меня с одобрением. -- Хочешь, морячок,
пивом угощу? Подожди тогда полчасика...
-- Спасибо, друг, не могу. Спешу очень. Родных хочу увидеть,
сестренку Жанет, братика Поля...
Я нес какой-то вздор, всем своим видом выражая желание побыстрее
кинуться к несуществующим родственникам, но из-под спасительного
прикрытия кареты не выходил.
-- Ну что ж, иди... -- с легкой растерянностью отозвался кучер. --
Счастливо...
Кивнув, я торопливо пошел, смешиваясь с людьми, спешащими на свои
дилижансы. На стене вокзала звякнул колокол, глашатай хрипло крикнул:
-- Полуденный на Париж, есть места первого и второго класса,
полуденный на Париж, семнадцатая стоянка...
Лишь затерявшись в человеческом потоке, торопящемся навстречу долгой
дороге, я рискнул оглянуться. Арнольд раскуривал сигару, внимательно
слушая Люко. Почему-то я понял -- речь идет о мне, о морячке, подсевшем
в дилижанс по пути. Я не стал дожидаться развязки -- махнет ли офицер
рукой, или решит порасспросить кучера о попутчике. Нырнул в здание,
быстро миновал его насквозь, выскочил на маленькую площадь. Желание
убраться подальше от офицера Стражи, знающего меня в лицо, было
невыносимо острым.
Через пару минут я уже сидел в открытом экипаже, а довольный
покладистым седоком кучер вез меня к гостинице "Радушие Сестры",
заведению скромному, несмотря на громкое название, но зато знакомому и
очень уютному. Последний раз я был там года четыре назад, ни с кем особо
не общался, и не опасался, что меня узнают. Напряжение медленно спадало
-- в конце концов Лион город большой, и шансов, что я наткнусь на
Арнольда, немного.
И все же та неумолимость, с которой судьба свела нас во второй раз,
начала меня пугать.
В последние годы дела в "Радушии Сестры" явно шли неважно.
Трехэтажное здание казалось осевшим, поизносившимся. Может от того, что
давно не знало ремонта, может из-за высоких домов, поднявшихся вокруг --
были тут здания и в пять этажей, и в семь, а одна кирпичная громадина
оказалась двенадцатиэтажной. Судя по большим окнам -- либо уж очень
роскошное жилье, либо контора преуспевающей фирмы, а белые выхлопы пара,
струящиеся над крышей, наводили на мысль о лифтах. Потом я углядел над
застекленным входом в небоскреб вывеску "Ганнибал-отель" и все понял.
Конечно, гостиница, по соседству с которой обосновалось такое роскошное
заведение, обречена. Все богатые постояльцы предпочтут жить в
"Ганнибале", а здесь обоснуется всякое отребье.
Вроде меня...
Но внутри гостиницы еще сохранялись остатки прежнего уюта. Ковры на
полу старые, но вычищенные, цветы в вазах подвядшие, но живые. У
лестницы, навытяжку, стоят мальчишки из обслуги, два охранника держатся
довольно уверенно, перед портье новый письменный прибор, а вместо
счет-абака -- небольшая счетная машинка из бронзы и дерева. Вот только
яркие карбидные лампы горят через одну, но от этого уюта только больше.
У меня чуть отлегло от сердца. Не хотелось оказаться в клоповнике
вместе с тупыми крестьянами и мелкими лавочниками, прибывшими в Лион
продавать и покупать.
Я оплатил вполне приличный номер, даже с туалетом и ванной. Мог бы
раскошелиться и на более роскошный, но моряку на побывке, пусть и с
преторианского линкора, не положено слишком уж шиковать. Мальчик из
обслуги, явно разочарованный отсутствием вещей, провел меня на второй
этаж, до номера. Я придирчиво осмотрел туалет -- чисто, ванную --
горячая вода лениво текла из медного крана, присел на кровать -- не
скрипит. Пойдет. Паренек уныло дожидался у дверей, и был вознагражден
мелкой монеткой. Вторую я задумчиво крутил в пальцах, расспрашивая его о
питейных заведениях и магазинах поблизости. После честного ответа, что
есть и пить лучше за пределами гостиницы, а лучшие девушки перебрались
работать к "Ганнибал-отелю", мальчик получил и вторую монету.
Закрыв дверь и, даже не снимая ботинок растянувшись на кровати, я
задумался. Стоит ли вообще задерживаться в городе? Если уж решил
бежать... Но до Парижа самый лучший дилижанс будет ехать двое суток, а я
устал от дороги. Лучше уж отоспаться по человечески, поесть, посидеть
вечером за кружкой-другой пива...
Противиться искушению сил не было. Я разделся, набрал полную ванну
горячей воды, забрался в нее, расслабился. Офицер Стражи Арнольд уходил
из мыслей все дальше и дальше. Забавно лишь, что он сейчас, наверное,
тоже лежит в горячей воде, может быть, не выпуская изо рта сигару,
мрачно смотрит в потолок и размышляет -- не был ли случайный попутчик
Ильмаром...
Ничего. Такие как он сразу чувствуют неладное, но не могут в это
поверить. Его губит добросовестность, как ищейку со слишком острым нюхом
-- обилие старых следов. Одно удивительно -- почему он вообще поехал в
Лион? Связано это со мной, или нет? Если связано, то что навело его на
след? Почему не бросился на север, почему именно в галльские земли?
Вопрос много, ответов нет. Как обычно...
Через полчаса я выбрался из остывшей воды, растерся ветхим, но чистым
полотенцем, оделся. Поглядел в окно, на башню "Ганнибал-отеля". Смешно
-- то, что я вор, не помешало бы мне остановиться в нем. А вот Марк,
бастард высшей пробы, отсек все удовольствия начисто.
Сколько раз зарекался -- не лезть в политику. Только разве узнаешь,
