-- Убить, -- холодно произнес чужой паладин.
-- Ты говоришь ересь. Преемник сказал...
-- Пасынок Божий -- безмерно добр. Он на себя готов принять этот
грех. Но наш долг -- взять его на себя.
-- Нет.
-- Брат, выдай нам Ильмара.
Пора бежать. Не станет святой паладин Рууд из-за меня с другим
паладином драться.
-- Мы можем вместе отправиться в Урбис, -- сказал Рууд, тяжело, будто
песок изо рта выталкивал.
Гордыня! Пусть сам брат Рууд о том и не подозревал. Но не мог он меня
убить и в лесу бросить -- не потому, что другом считал, или
человеколюбием был переполнен, а все из-за гордыни. Хотелось ему перед
Преемником на колени упасть, меня пред очи Божьего Пасынка поставить.
-- Нет. Брат, слишком велика опасность. Ильмар должен умереть. А вы
возвращайтесь в Амстердам...
Зря он это сказал.
-- Во имя Сестры -- пропустите нас! -- рявкнул Рууд. Отступил на шаг,
руку чужого паладина сбрасывая, плащ скинул, выхватил меч. Умело, клинок
жил в его руках.
-- Во имя Искупителя...
Меча у чужого паладина не было. Он тоже сбросил плащ и выхватил
что-то вроде цепа -- две дубинки, связанные крепкой веревкой. Такое
оружие я видел в Китае, потому понял, что дело тяжелое. Крови-то
проливать служитель Искупителя не будет. А вот убить может запросто.
-- Осторожно, Рууд! -- крикнул я. Видимо, тот понимал опасность
невзрачного оружия. Закружил, чертя клинком в темноте быстрые и
смертоносные письмена. В руках чужого паладина закрутился китайский цеп.
Остальные братья к ним приближаться не стали. Может быть боялись под
удар попасть, а может не рисковал никто поднять руку на паладина. Вместо
того четверка чужих священников бросилась на двоих наших.
Грянули выстрелы. Возницы-то, оказалось, тоже с пулевиками были! Один
из чужаков упал, второй схватился за плечо и пошатываясь отступил к
карете. Зато два других успели добежать на кучеров. Взлетели в воздух
дубинки -- и огласил лес страшный крик умирающего.
Ох, беда...
Били святые братья друг друга умело и жестоко. Прежде чем погибнуть,
второй наш кучер успел еще один пулевик выхватить, и в живот врагу
разрядить. Кровь брызнула -- даже в темноте видно было. Но тут и на его
голову обрушилась дубинка. Сложил на миг чужак руки столбом -- да и
пошел на меня.
-- Тебе же убивать -- грех! -- закричал я нелепо, отступая к нашей
карете. Ноги едва слушались, не желали бежать. -- Грех!
А он все шел, и когда вступил в круг света от фонаря -- увидел я
лицо. Глаза стеклянные, безумные, верой наполненные.
Боюсь я такой веры.
Потянувшись за пулевиком, я нацелился в лоб священнику, взвел курок.
Прошептал:
-- Стой, брат, стой...
-- Умри с миром, -- ответил он. Будто был уверен, что я покорно
голову под дубину подставлю.
Зря он так думал.
-- Прости, Сестра, -- прошептал я, да и нажал на спуск. Пулевик
грянул, руку толкнул. Во лбу священника дырочка появилась. Глаза
потухли. Постоял он миг, да и завалился навзничь.
Не хотел я его убивать, святого брата, да только что же делать, когда
тебя призывают умереть?
А чужой паладин наконец-то исхитрился, и достал брата Рууда. Так
угостил цепом по ногам, что Рууд рухнул на колени.
-- Во имя Искупителя! -- крикнул чужой паладин, воздев руки к небу.
Размахнулся еще раз цепом, подался вперед...
Прямо на клинок, что брат Рууд выставил. Пронзила сталь плоть
человеческую, но и замах уже не остановить было. Из последних сил брат
Рууд попытался уклониться -- но ударил его цеп по груди, по ребрам,
выбив жалобный крик.
Вся схватка и минуты не длилась. А вот -- закончилась. Сидел у кареты
раненый священник Искупителя, дыру огромную в плече тщетно зажимая.
Видно наши кучера не пулями стреляли, дробью крупной. Подошел я к нему,
глянул, но помочь не решился -- уж слишком много ненависти в угасающих
глазах было.
-- Умри с миром, -- сказал я, вспомнив, что и у меня есть сан. Пошел
к паладинам.
Чужой лежал в такой луже крови, будто свинью зарезали. Видно артерию
перебило. Я даже смотреть не стал. А вот брат Рууд дышал. Оттащил я его
в сторону, стараясь грудь не тревожить. Что-то там хрипело, булькало, на
губах кровь пузырилась. И на груди мокро было -- видно, обломок ребра
кожу порвал.
-- Брат Ильма... -- прошептал Рууд, открыв глаза. -- Беги...
-- Не бойся, брат, -- сказал я. В горле запершило, и слезы
навернулись. -- Все. Кончен бой. Победили мы...
-- Ильмар... в Рим... в Урбис... Пасынку Божьему скажи, что я...
смиренный Рууд... тебя спас и к нему...
Взял я его за руку, кивнул.
-- Темно... ничего нет... темно... -- я едва слова-то разбирал, кровь
у Рууда в горле булькала. -- Ильмар...
-- Я все сделаю, -- сказал я. -- Доведется попасть к Пасынку Божьему
-- о твоем геройстве расскажу...
Брат Рууд дернул головой, выплюнул кровь. Сказал почти отчетливо, с
безмерным удивлением:
-- Как так может быть... я же паладин святой... должен подвиг
совершить...
Я молчал. Ну как сказать умирающему, что никакой сан, никакой титул
от смерти не спасают? И не защитят от нее долг, обязанности, любовь,
вера. Все ей едино, старухе. Кончается для брата Рууда земная жизнь,
начинается небесная.
-- Холодно... -- жалобно сказал Рууд. -- Тут... холод... брат!
В последнем порыве сил он попытался поднять руку:
-- Я Слово знаю... слабое, но Слово... возьми, дарю...
-- Говори, -- я приник к лицу паладина. -- Говори, брат! Говори!
-- А....
Он попытался вдохнуть воздуха -- и забился в конвульсиях.
-- Да скажи, тебе ведь без надобности! -- завопил я, тряся Рууда за
плечи. -- Говори!
Никому и ничего он уже не скажет. Ушел -- вместе со своим Словом
слабеньким, на котором что-то держал. Интересно -- что?
Поднялся я от безжизненного тела, еще раз всех обошел. Ни один
признака жизни не подавал. Тот, что раненный был, перед смертью из
кармана тонкую шелковую удавку достал, да и прополз по направлению ко
мне метров пять, пока я с Руудом разговаривал. Но не дополз.
Тоже ведь хотел подвиг совершить. И понять не мог, почему на это сил
не хватает.
-- Что же вы наделали, братья святые? -- спросил я. На душе так гадко
было -- словно лучше бы сгиб под дубинками. -- Как же так -- одному Богу
служим, добра хотим, а ради того чтобы мальчишку и каторжника убить --
готовы против веры пойти?
Некому уже было мне ответить. А то ведь нашли бы слова, братья.
Уговорили бы голову в петельку засунуть.
Трупы все я в нашу карету сложил, потому что зарывать их времени не
было, а оставлять зверям на съедение -- не по-людски. В карманах не
рылся, в чужой карете тоже -- лишь заглянул, проверил, что и там никого
нет. Пусть я и вор, но на то, что Богу принадлежит -- не позарюсь. Лишь
немного еды и бутылку коньяка взял, это не грех...
-- Что же все это значит, а, Сестра? -- спрашивал я, таская тяжелые,
изувеченные тела. -- Искупитель, ответь? Сам Бог не знает, что со мной
делать? Или он на нас и не глядит, зря мы, злодеи, верой тешимся?
Нет ответа. Нет. Холодно и темно -- почти как для брата Рууда,
паладина несчастного.
Коней я распряг и отпустил, всех, кроме одного. В чужой карете была
клетка с почтовыми голубями -- их я тоже выпустил на волю. Не за что
птицам и лошадям погибать.
А перед тем как закрыть в карету дверь, коснулся я руки брата Рууда и
сказал:
-- Ты уж прости, святой паладин, но не пойду я в Урбис, к Преемнику.
Нечего мне там делать. Вором жил, вором и умру. Как смогу -- Сестру
восславлю. Но голову под дубину не опущу.
Нечего было ответить Рууду. После смерти не поспоришь.
Сел я на лошадь -- та нервничала, да и седла не было, но мне
приходилось по-всякому ездить. Потрепал ее по гриве, шепнул:
-- Ты уж только до города какого довези, родная. А там я тебя в
хорошие руки пристрою, обещаю. Или на волю выпущу. Лучше на волю, верно?
Лошадь со мной тоже не спорила. И я поехал сквозь ночь -- прочь от
того места, где восемь святых братьев убили друг друга, причем всем
теперь уготованы райские кущи, ибо каждый служил Богу.
Как они там, в этих самых садах заоблачных, не передерутся? Или
обнимутся, и восславят Сестру с Искупителем? Или все беды на меня свалят
-- и ждать примутся?
Может и хорошо, что мне теперь никакого рая не видать -- только
адские льды...
Часть третья.
Галлия.
Глава первая, в которой я рассказываю про моря и океаны, а мне дают
хороший совет.
Весь день жарило немилосердно. Я уж и до пояса разделся, и шейным
платком голову повязал -- от солнца. Все равно, отшагав от рассвета три
десятка километров, чувствовал себя выжатым досуха. И до города мне
точно не успеть, значит снова ночевать в чистом поле.
Три дня прошло, как сгиб Рууд и прочие святые братья. На мне уже
давно не было одежды священника -- вместо того я щеголял в парадном
костюме моряка, купленном за немалые деньги. Зато -- и Стража особо не
приглядывалась, и народ смотрел по-доброму. Моряков державных все
уважают. Лошадь я отпустил близ первого же городка, как обещал, и сейчас
двигался по галльским землям налегке, лишь иногда, если предлагали,
подсаживаясь на попутные повозки и дилижансы.
Жарко. Весь день было жарко, словно лето решило вернуться. А сейчас
наползают с запада тучи, и похоже, скоро польет хороший дождь. Не
хотелось бы оставаться под открытым небом.
Последний поселок я миновал часа два назад, и возвращаться было
глупо. Зато впереди, чуть в стороне от дороги, на берегу мелкой речушки,
окруженный некошеными лугами, стоял аккуратный домик. Странный такой дом
-- вроде и не фермерский, но и на загородную виллу ничуть не похож.
Словно пришел человек, купил землю окрест, да и поселился -- ничего не
делая, не выращивая скотину, не разводя виноградники.
Странно, но интересно.
Я свернул с дороги и двинулся к домику. Тропинка была едва заметна --
хорошо, если раз в неделю кто ходит. И в то же время жилище не похоже на
заброшенное. В окнах занавески, цветочки, перед домом -- клумба.
Маленькое строение рядом -- вроде бы курятник -- свежевыбелено. И в то
же время никакой ограды нет. Неужто здесь Стража такая свирепая, что
народ ни воров, ни разбойников не боится? Вряд ли. Раньше таких
гостеприимных домиков я не встречал...
-- Убирайся!
Дверь скрипнула, чуть приотворившись, и в щель высунулся длинный
ствол пулевика. Пулевик казался таким же древним, как и надтреснутый
голос, и столь же доброжелательным.
-- Добрый день! -- остановившись, произнес я. -- Зачем на честного
человека, слугу Дома, оружие наводишь?
-- А кто тебя знает, честного, -- ворчливо отозвались из-за двери. Я
расслабился. Раз начал разговор, то стрелять не станет. -- Может ты
душегуб, матросика придушил, одежду снял, а теперь у старика последнее
хочешь отнять?
Значит -- старик. По голосу даже пол не разобрать, настолько старый.
Но глаза острые -- разглядел, что штаны на мне флотские, рубашку-то я
жгутом скрутил и на плечо закинул...
-- Не душегуб я. И форму ни с кого не снимал! И тебя вреда не
причиню!
-- Все вы так говорите, -- откликнулся недоверчивый хозяин голосом
человека, которого за последнюю неделю убили раз пять. -- На чем плавал?
-- На "Сыне Грома", -- не задумываясь соврал я. -- Старший матрос,
Марсель меня зовут.
-- А чего здесь делаешь?
-- В Лион я иду, к своим. Вот, хотел ночевать напроситься...
-- Так я и думал, -- мрачно ответил старик.
Я топтался перед дверью, размышляя, не стоит ли отправиться подальше
от старого маразматика с пулевиком.
