вал, но как ни жалок был их дар, многие отдали ему лучшее, что в них бы-
ло. Никогда не задумываясь о самом себе, он не догадывался, что есть в
нем что-то, пробуждающее любовь в женских сердцах, - и потому их так к
нему влечет. Женщины часто его добивались, сам же он ничуть их не доби-
вался; и никогда бы не подумал, что благодаря ему иные женщины станови-
лись лучше. До сих пор он смотрел на них с беззаботной снисходи-
тельностью, а теперь ему казалось, женщины вечно цеплялись за него, тя-
нули вниз своими грязными руками. Было это несправедливо по отношению к
ним и к себе. Но, впервые задумавшись о самом себе, он и не мог судить
по справедливости, прошлое теперь виделось ему позорным, и он сгорал от
стыда.
Он порывисто поднялся и попробовал разглядеть себя в грязном зеркале
над умывальником. Провел по зеркалу полотенцем и опять стал себя расс-
матривать, долго, внимательно. Впервые в жизни он посмотрел на себя
по-настоящему. Глаза у него были зоркие, но до этой самой минуты замеча-
ли лишь вечно изменчивую картину мира, в который он всматривался так
жадно, что всматриваться в себя было уже недосуг. Он увидел голову и ли-
цо молодого двадцатилетнего парня, но, непривычный оценивать мужскую
внешность, не понял, что тут хорошо, а что плохо. На широкий выпуклый
лоб падают темный каштановые пряди, волнистые, даже чуть кудрявятся -
ими восхищалась каждая женщина, каждой хотелось гладить их ласково, пе-
ребирать. Но он лишь скользнул по этой гриве взглядом, решив, что в Ее
глазах это не достоинство, зато долго, задумчиво разглядывал высокий
квадратный лоб, стараясь проникнуть внутрь, понять, хорошая ли у него
голова. Толковые ли мозги скрываются за этим лбом - вот вопрос, который
сейчас его донимал. На что они способны? Далеко ли они его поведут? При-
ведут ли к Ней?
Интересно, видна ли душа в этих серо-стальных глазах, часто совсем
голубых, вдвойне зорких оттого, что привыкли всматриваться в соленые да-
ли озаренного солнцем океана. И еще интересно, какими его глаза кажутся
ей. Он попробовал вообразить, что чувствует она, глядя в его глаза, но
фокус не удался. Он вполне мог влезть в чужую шкуру, - но лишь если
знал, чем и как тот человек живет. А чем и как живет она? Она чудо, за-
гадка, где уж ему угадать хоть одну ее мысль! Ладно, по крайней мере,
глаза у него честные, низости и подлости в них нет. Коричневое от загара
лицо поразило его. Ему и невдомек было, что он такой черный. Он закатал
рукав рубашки, сравнил белую кожу ниже локтя, изнутри, с лицом. Да,
все-таки он белый человек. Но руки тоже загорелые. Он вывернул руку,
другой рукой перекатил бицепс, посмотрел с той стороны, куда меньше все-
го достает солнце. Рука там совсем белая. Подумал, что бронзовое лицо,
отраженное в зеркале, когда-то было таким же белым, и засмеялся: ему и в
мысль не пришло, что немного найдется на свете бледноликих фей, которые
могли похвастаться кожей светлей и глаже, чем у него, светлей, чем там,
где ее не опалило яростное солнце.
Рот был бы совсем как у херувима, если бы не одна особенность его
полных чувственных губ: в минуту напряжения он крепко их сжимает. Порою
стиснет в ниточку - и рот становится суровый, непреклонный, даже аскети-
ческий. У него губы бойца и любовника. Того, кто способен упиваться сла-
достью жизни, а может ею пренебречь и властвовать над жизнью. Подбородок
и нижняя челюсть сильные, чуть выдаются вперед с оттенком той же во-
инственности. Сила в нем уравновешивает чувственность и как бы привносит
в нее свежесть, заставляя любить красоту только здоровую и отзываться
ощущениям чистым. А меж губами сверкают зубы, которые не ведали забот
дантиста и не нуждались в его помощи. Белые зубы, крепкие, ровные, решил
Мартин, разглядывая их. И, разглядывая, вдруг забеспокоился. Откуда-то
из глубин памяти всплыло смутное впечатление: вроде есть на свете люди,
которые каждый день чистят зубы. Люди, что стоят куда выше него, люди ее
круга. Наверно, и она каждый день чистит зубы. Что бы она подумала, уз-
най она, что он отродясь не чистил, зубы? Он непременно купит зубную
щетку, будет и у него такая привычка. Завтра же начнет, не откладывая.
Одними только подвигами до нее не дотянешься. Придется и в обиходе своем
все менять, и зубы чистить, и ошейник носить, хотя надеть крахмальный
воротничок для него - все равно что отречься от свободы.
Он все не опускал руку, потирая большим пальцем мозолистую ладонь и
разглядывая ее - грязь будто въелась в самую плоть, никакой щеткой не
отдерешь. А какая ладонь у нее! Вспомнил и чуть не захлебнулся востор-
гом. Точно лепесток розы, подумал он; прохладная и нежная, будто снежин-
ка. Вот уж не представлял, что женская рука, всего лишь рука, может быть
такой восхитительно нежной... Вообразилось чудо - как она ласкает, такая
рука, он поймал себя на этой мысли и виновато покраснел. Слишком грубо,
не годится так думать о ней. Такая мысль вроде спорит с возвышенностью
ее души. Вся она - хрупкий светлый дух, недосягаемый для всего низменно-
го, плотского; и все-таки опять и опять возвращалось это ощущение - ее
нежная ладонь в его руке. Он привык к шершавым, мозолистым рукам фабрич-
ных девчонок и женщин, занятых тяжелой работой. Что ж, понятно, отчего
их руки такие жесткие, но ее ладонь... Она такая нежная оттого, что ни-
когда не знала труда. С благоговейным страхом он подумал: а ведь кому-то
незачем работать ради куска хлеба, и между ним и Руфью разверзлась про-
пасть. Ему вдруг представилась эта аристократия - люди, которые не тру-
дятся. Будто огромный бронзовый идол вырос перед ним на стене, надменный
и могущественный. Сам он работал с детства, кажется, даже первые воспо-
минания связаны с работой, и все его родные работали ради куска хлеба.
Вот Гертруда. Руки ее загрубели от бесконечной домашней работы и то и
дело распухают от стирки, багровеют, точно вареная говядина. А вот дру-
гая, его сестра, Мэриан. Прошлым летом она работала на консервном заво-
де, и ее славные тоненькие ручки теперь все в шрамах от ножей, резавших
помидоры. Да еще по суставу на двух пальцах отхватила прошлой зимой ре-
зальная машина на картонажной фабрике. В памяти остались загрубелые ла-
дони матери, когда она лежала в гробу. И отец работал до последнего
вздоха; к тому времени, как он умер, ладони его покрывали мозоли в доб-
рых полдюйма толщиной. А у Нее руки мягкие, и у ее матери, и даже у
братьев. Вот это всего поразительней; вернейший, ошеломляющий знак выс-
шей касты, знак того, как бесконечно далека Руфь от него, Мартина.
Горько усмехнувшись, он опять сел на кровать и наконец снял башмаки.
Дурак. Опьянел от женского лица, от нежных белых ручек. А потом у него
перед глазами, на грязной штукатурке стены, вдруг возникла картина. Он
стоит у мрачного многоквартирного дома. Поздний вечер, лондонский
Ист-Энд, и подле него стоит Марджи, пятнадцатилетняя фабричная девчонка.
Он проводил ее домой после обеда, который раз в году хозяин устраивает
для рабочих. Она жила в этом мрачном доме, где и свинье-то не место. Он
протянул руку на прощанье. Марджи подставила губы для поцелуя, но он не
собирался ее целовать. Почему-то он ее побаивался. И тогда она лихора-
дочно стиснула его руку. Он почувствовал, какая у нее жесткая мозолистая
ладонь, и волна жалости захлестнула его. Он увидел ее тоскливые голодные
глаза, истощенное недоеданием почти еще детское тело, пугливо и неистово
рванувшееся из детства к зрелости. И он обнял ее с бесконечным сострада-
нием, наклонился и поцеловал в губы. Она негромко радостно вскрикнула и
по-кошачьи прильнула к нему. Несчастный заморыш! Мартин все вглядывался
в эту картину далекого прошлого. По коже поползли мурашки, как в то ве-
чер когда она приникла к нему и сердце его согрела жалость. Какая серая
картина, все склизко серое, и под моросящим дождем склизкие камни мосто-
вой. А потом лучезарное сиянье разлилось по стене, и, заслоняя ту карти-
ну, проступило, замерцало бледное лицо Руфи в короне золотых волос, да-
лекое и недосягаемое, как звезда.
Он взял со стула книги - Браунинга и Суинберна - и поцеловал их. "А
все равно - она мне сказала прийти опять", - подумал он. Еще раз глянул
на себя в зеркало и громко, торжественно произнес:
- Мартин Иден, завтра первым делом пойдешь в библиотеку и почитаешь,
как полагается вести себя в обществе. Понятно?
Он погасил свет, и под тяжестью его тела заскрипели пружины.
- И еще надо бросить сквернословить, дружище, надо бросить сквернос-
ловить, - сказал он вслух.
Он задремал, потом заснул, и такие ему снились диковинные сны, какие
может увидеть разве что курильщик опиума.
Глава 5
Наутро он проснулся и после радужных снов очутился в парной духоте,
все пропахло мыльной пеной и грязным бельем, сотрясалось от дребезжания
и скрежета тяжких будней. Выйдя из своей каморки, Мартин услыхал хлю-
панье воды, резкий окрик, громкую затрещину - это задерганная сестра от-
вела душу на кем-то из своих многочисленных отпрысков. Вопль малыша
пронзил Мартина как ножом. Он ощутил, что все, даже самый воздух, кото-
рым он дышит, мерзко, низменно. Как далеко это от красоты и покоя, кото-
рыми полон дом Руфи. Там мир духовный, здесь - материальный, и притом
низменно материальный.
- Элфрид, поди сюда, - позвал он плачущего малыша и полез в карман
брюк за деньгами, он держал их небрежно и тратил с той же легкостью, с
какой жил. Сунул мальчонке монету в двадцать пять центов, прижал его на
минутку к себе, хотелось унять его слезы.
- А теперь беги, купи леденцов, да смотри поделись с братьями и сест-
рами. Купи таких, чтоб сосать подольше.
Гертруда подняла разгоряченное лицо от корыта и глянула на него.
- Хватило бы к пятицентовика. Всегда ты так, не знаешь цену деньгам.
Теперь малый объестся, живот заболит.
- Ничего, сестренка, - весело возразил Мартин. - Над моими деньгами
трястись нечего. Доброе тебе утро, и поцеловал бы, да ты вот занятая.
Быть бы с сестрой поласковее, хорошая она, и по-своему его любит. Но
с годами она все больше становится на себя не похожа, бывает, ее не пой-
мешь. Тяжкая работа, куча ребятишек, сварливый муж - наверно, из-за все-
го этого она так переменилась. И вдруг - Мартину вообразилось, будто все
ее существо вбирает в себя что-то от гниющих овощей, вонючей мыльной во-
ды и замусоленной мелочи, которую она принимает за прилавком.
- Поди позавтракай, - буркнула она, хотя в душе была довольна. Из
всего бродячего выводка братьев Мартин всегда был ее любимцем. - И при-
бавила, вдруг ощутив как что-то дрогнуло в ее сердце: - Дайка-ка я тебя
поцелую.
Большим и указательным пальцем она сняла стекающую пену с одной руки,
потом с другой. Мартин обхватил ее расплывшуюся талию и поцеловал влаж-
ные от жары и пара губы. Ее глаза наполнились слезами - не столько от
сильного чувства, сколько от слабости, которую вызывала вечная непо-
сильная работа. Сестра оттолкнула его, но он уже успел заметить ее сле-
зы.
- Завтрак в духовке, - поспешно сказала она. - Джим, должно, уж
встал. Я спозаранку на ногах, стирка, у меня. А теперь пошевеливайся и
поскорей выметайся. Дома нынче хорошего не жди, Том-то взял pacчет, при-
дется Бернарду самому побывать за возчика..
Мартин пошел на кухню, а сердце щемило, распаренное лицо сестры, ее
неряшливый вид растравляли душу. Будь у нее на это немного времени, она
бы его любила. Но она до полусмерти замучена. Скотина Бернард Хиггинбо-
тем, совсем ее загонял. И однако Мартин поневоле почувствовал, что в
сестрином поцелуе не было никакой прелести. Правда, то был необычный по-
целуй. Уже многие годы Гертруда целовала его, лишь когда он уходил в
плаванье или возвращался. Но сегодняшний поцелуй отдавал мыльной пеной,
