Как любят друг друга в этой семье! Ему вновь представилась встреча Руфи
с матерью - вот они поцеловались, вот идут к нему обнявшись. В его мире
таких нежностей между родителями и детьми не увидишь. Ему открылось, ка-
ких жизненных высот достиг мир, стоящий выше того, где обретается он.
Это - самое прекрасное из того немногого, что уловил здесь его беглый
взгляд. Он был глубоко тронут, и нежность, рожденная пониманием, смягчи-
ла сердце. Всю свою жизнь он жаждал любви. Любви требовало все его су-
щество. Так уж он был устроен. И однако жил без любви и мало-помалу
ожесточался. И даже не знал, что нуждается в ней. Не знал и теперь. Лишь
увидел ее воочию, и откликнулся на нее, и подумал, как это прекрасно,
возвышенно, замечательно.
Он радовался, что здесь нет мистера Морза. Ему и так нелегко знако-
миться с этим семейством - с ней, с ее матерью, с братом Норманом. Арту-
ра он уже кое-как знал. А знакомиться еще с отцом - это уж было бы слиш-
ком. Казалось, никогда еще он так тяжко не работал. Рядом с этим самый
каторжный труд - просто детская игра. На лбу проступила испарина, рубаш-
ка взмокла от пота - таких усилий требовал весь этот незнакомый обиход.
Приходилось делать все сразу: есть непривычным манером, управляться с
какими-то хитроумными предметами, поглядывать исподтишка по сторонам,
чтобы узнать, как с чем обращаться, впитывать все новые и новые впечат-
ления, мысленно оценивать их и сортировать, и притом он ощущал властную
тягу к этой девушке, тяга становилась неясным, мучительным беспо-
койством. Жгло желание стать вровень с нею в обществе, и опять и опять
сверлила мысль, каким бы способом ее завоевать, и возникали в сознании
смутные планы. А еще, когда он украдкой взглядывал на сидящего напротив
Нормана или на кого-нибудь другого, проверяя, каким ножом или вилкой на-
до сейчас орудовать, черты каждого запечатлевались в мозгу, и невольно
он старался разобраться в них, угадать, - что они для нее. Да еще надо
было что-то говорить, слушать, что говорят ему и о чем перебрасываются
словами остальные, и, когда требовалось, отвечать, да следить, как бы с
языка по привычке не слетело что-нибудь неприличное. Он и так и замеша-
тельстве, а тут в придачу еще лакей, непрестанная угроза, зловещим
сфинксом бесшумно вырастает за спиной, то и дело загадывает загадки и
головоломки и требует немедленного ответа. С самого начала трапезы Мар-
тина угнетала мысль о чашах для ополаскивания пальцев. Ни с того ни с
сего он поминутно спохватывался, когда же их подадут и как их признать.
Он слыхал про такой обычай и теперь, оказавшись за столом в этом благо-
родном обществе, где за едой ополаскивают пальцы, он уж беспременно,
вот-вот, рано или поздно увидит эти самые чаши, и ему тоже надо будет
ополоснуть пальцы. Но всего важнее было решить, как вести себя здесь,
мысль эта глубоко засела в мозгу и, однако, все время всплывала на по-
верхность. Как держаться? Непрестанно, мучительно бился он над этой за-
дачей. Трусливая мыслишка подсказывала притвориться, кого ни то из себя
разыграть, другая, еще трусливей, остерегала - не по плечу ему притво-
ряться, не на тот лад он скроен и только выставит себя дураком.
Он маялся этими сомнениями всю первую половину обеда, и оттого был
тише воды, ниже травы. И не подозревал, что своей молчаливостью опровер-
гает слова Артура, - тот накануне объявил, что приведет к обеду дикаря,
но им бояться нечего - дикарь презанятный. В тот час Мартин Иден нипочем
бы не поверил, что брат Руфи способен на такое предательство, да еще
после того, как он этого брата вызволил из довольно скверной заварушки.
И он сидел за столом в смятении, что он тут не к месту, и притом зачаро-
ванный всем, что происходило вокруг. Впервые в жизни он убедился, что
можно есть не только лишь бы насытиться. Он понятия не имел, что за блю-
да ему подавали. Пища как пища. За этим столом он насыщал свою любовь к
красоте, еда здесь оказалась неким эстетическим действом. И интеллекту-
альным тоже. Ум его был взбудоражен. Здесь он слышал слова, значения ко-
торых не понимал, и другие, которые встречал только в книгах, - никто из
его окружения, ни один мужчина, ни одна женщина, даже произнести бы их
не сумели. Он слушал, как слова эти слетают с языка у любого в этой уди-
вительной семье - ее семье, - и его пробирала дрожь восторга. Вот оно
необыкновенное, прекрасное, полное благородной силы, про что он читал в
книгах. Он был в том редком, счастливом состоянии, когда видишь, как
твои мечты гордо выступают из потаенных уголков фантазии и становятся
явью.
Никогда еще жить не возносила его так высоко, и он старался оста-
ваться в тени, слушал, наблюдал, радовался и сдержанно, односложно отве-
чал: "Да, мисс" и "Нет, мисс" - ей и "Да, мэм" и "Нет, мэм" - ее матери.
Отвечая ее братьям, он обуздывал себя, - по моряцкой привычке с языка
готово было слететь "Да, сэр", "Нет, сэр". Так не годится, это все равно
что признать, будто ты их ниже, а если хочешь ее завоевать, это нипочем
нельзя. Да и гордость в нем заговорила. "Право слово, - в какую-то мину-
ту сказал он себе, - ничуть я не хуже ихнего, ну, знают они всего види-
мо-невидимо, подумаешь, мог бы и я их кой-чему поучить". Но стоило ей
или ее матери обратиться к нему "мистер Иден", и, позабыв свою во-
инственную гордость, он сиял и таял от восторга. Он культурный человек,
вот так-то, он обедает за одним столом с людьми, о каких прежде только
читал в книжках. Он и сам будто герой книжки, разгуливает по печатным
страницам одетых в переплеты томов.
Но пока он сидел там - вовсе не дикарь, каким описал его Артур, а
кроткая овечка, - он упрямо думал да гадал, как же себя повести. Был он
отнюдь не кроткая, овечка, и роль второй скрипки, никогда не подошла бы
этой благородной, сильной натуре. Говорил он, лишь когда от него этого
ждали, и говорил примерно так, как шел в столовую: спотыкался, останав-
ливался, подыскивая в своем многоязычном словаре нужные слова, взвешивая
те, что явно годятся, но боязно - вдруг неправильно их произнесешь, -
отвергая другие, которых здесь не поймут, или они прозвучат уж очень
грубо и резко. И непрестанно угнетало сознание, что из-за этой осмотри-
тельности, мешающей оставаться самим собой, он выглядит олухом. Да еще
вольнолюбивый нрав теснили эти жесткие рамки, как теснили шею крах-
мальные оковы воротничка. Притом он был уверен, что все равно сорвется.
Природа одарила его могучим умом, остротою чувств, и неугомонный дух его
не знал покоя. Внезапно им овладевал какой-либо замысел или настроение и
в муках стремились выразиться и обрести форму, и, поглощенный ими, он
забывал, где он, и с языка слетали привычные слова, те самые, из которых
всегда состояла его речь.
И когда за плечом у него опять возник докучливый слуга и, прервав его
раздумья, настойчиво что-то предложил, Мартин сказал коротко, резко:
- Пау.
За столом все тотчас выжидательно насторожились, чопорный лакей зло-
радствовал, а Мартин едва не сгорел от стыда. Но тут же нашелся. И
объяснил:
- Это по-канакски "хватит", само сорвалось. Пишется: "П-а-у".
Он уловил любопытство в задумчивом взгляде Руфи, устремленном на его
руки, и, войдя во вкус объяснений, сказал:
- Я только-только сошел на беpeг с одного тихоокеанского почтового.
Он опаздывал, и в портах залива Пюджет мы работали, грузили как прокля-
тые смешанный фрахт - вы, верно, не знаете, каково это. Оттого и шкура
содрана.
- Да нет, я не об этом думала, - в свою очередь поспешила объяснить
Руфь. - У вас кисти кажутся не по росту маленькими.
Щеки его вспыхнули. Он решил, она обличила еще один его изъян.
- Да, - с досадой согласился он. - Слабоваты они у меня. Руки, плечи
- ничего, как видно, силища бычья. А дам кому в зубы, гладишь, и себе
кулак разобью.
И сразу пожалел о сказанном. Стал сам себе противен. Распустил язык.
Не к месту это, здесь так нельзя.
- Какой вы молодец, что пришли на помощь Артуру, заступились за нез-
накомого человека, - тактично перевела она разговор - она заметила, что
он расстроен, хотя и не поняла почему. А он понял, что она сказала это
по доброте, горячая. волна благодарности поднялась в нем, и опять он за-
был, что надо выбирать слова.
- Чепуxa! - сказал он. - Тут бы всякий за парня вступился. Эти бандю-
ги перли на рожон, Артур-то к ним не лез. Они на него накинулись, а уж я
- на них, накостылял будь здоров. Тогда и шкуру на руках ободрал, зато
зубы кой-кому повышибал. Нипочем не прошел бы мимо. Я как увижу...
Он замолк с открытым ртом, едва не выдав, какая же он мерзкая тварь,
едва не показав, что попросту недостоин дышать с ней одним воздухом. И
пока Артур, подхватив рассказ, в двадцатый раз расписывал свою встречу с
пьяными хулиганами на пароме и как Мартин Иден кинулся в драку и спас
его, сам спаситель, нахмурив брови, размышлял о том, какого сейчас сва-
лял дурака, и отчаянней прежнего бился над задачей, как же себя вести
среди этих людей. Нет, у него явно ничего не получается. Он не их племе-
ни и языка их не знает, так определил он для себя. Подделываться под них
он не сумеет. Маскарад не удастся, да и не но нем это - рядиться в чужие
одежды. Притворство и хитрости не в его натуре. Будь что будет, а надо
оставаться самим собой. Говорить на их языке он еще не умеет, но ничего,
научится. Это он решил твердо. А пока, чем играть в молчанку, станет
разговаривать как умеет, только малость поприличней, чтоб понимали и не
больно возмущались. А еще не станет он, хотя и молча, делать вид, будто
в чем смыслит, если на самом деле не смыслит. Так он порешил, и, когда
братья, заговорив про университетские занятия, несколько раз произнесли
слово "триг", Мартин спросил:
- А это чего такое "триг"?
- Тригонометрия, - сказал, Норман. - Высший раздел матики.
- А матика это чего? - последовал новый вопрос, и все засмеялись - на
этот раз виной тому был Норман.
- Математика... арифметика, - последовал ответ.
Мартин кивнул. Ему приоткрылись беспредельные горизонты познания.
Все, что он видел, становилось для него осязаемым. При редкостной силе
его воображения даже отвлеченное обретало ощутимые формы. В мозгу совер-
шалась некая алхимия, и тригонометрия, математика, сама область знаний,
которую они обозначали, обратилась в красочную картину. Мартин увидел
зелень листвы и прогалины в лесу - то в мягком полумраке, то искрящиеся
на солнце. Издалека очертания были смутны, затуманены сиреневой дымкой,
но за сиреневой этой дымкой ждало очарование неведомого, прелесть тайно-
го. Он словно хлебнул вина. Впереди - приключения, дело и для ума и для
рук, мир, который надо покорить, и вмиг из глубин сознания вырвалась
мысль: покорить, завоевать для нее, этой воздушной, бледной, точно ли-
лия, девушки, что сидит рядом.
Мерцающее видение было разъято на части, рассеяно Артуром, который
весь вечер пытался заставить своего дикаря разговориться. Мартин Иден
помнил о принятом решении. Он стал наконец самим собой, поначалу созна-
тельно и расчетливо, но вскоре увлекся - и радостно творил, воссоздавал
перед глазами слушателей ту жизнь, какую знал, какою жил сам. Вот он
матрос на контрабандистской шхуне "Алкиона", перехваченной таможенным
катером. Он смотрел тогда во все глаза и теперь может рассказать, что
видел. И он, рисует перед слушателями беспокойное море, к суда, и моря-
ков. Он передает им свою зоркость, и все, что видел он, они увидели на-
конец его глазами. Как истинный художник, отбирает он самое нужное из
множества подробностей и набрасывает картины жизни, пламенеющие светом и
яркими красками, и наполняет их движением, захватывая слушателей потоком
буйного красноречия, вдохновения, силы. Минутами их отпугивала беспощад-
