- О-о! - выдохнула Руфь чуть слышно будто издалека, и на ее чутком
личике выразился ужас.
Тут и его опалило жаром, сквозь загар на щеках слегка проступила
краска смущения, ему же показалось, будто щеки жжет, как перед открытой
топкой в кочегарке. Видать, не положено говорить с порядочной девушкой
об эдаких подлостях, о поножовщине. В книгах люди вроде нее про такое не
говорят, а может, ничего такого и не знают.
Оба молчали, разговор, едва начавшись, чуть не оборвался. Потом она
сделала еще одну попытку, спросила про шрам на щеке. И еще не договори-
ла, а он уже сообразил, что она старается говорить на понятном ему язы-
ке, и положил, наоборот, разговаривать на языке, понятном ей.
- Случай такой взошел, - сказал он, потрогав щеку. - Ночью дело было,
вдруг заштормило, сорвало гик, потом тали, гик проволочный, хлещет по
чему попало, извивается будто змея. Вся вахта старается изловить, я ки-
нулся, ну и схлопотал.
- О-о! - произнесла она на сей раз так, будто все поняла, хотя на са-
мом деле это была для нее китайская грамота, и она представления не име-
ла ни что такое "гик", ни что такое "схлопотал".
- Этот парень, Свинберн, - начал он, желая переменить разговор, как
задумал, но коверкая имя.
- Кто?
- Свинберн, - повторил он с той же ошибкой. - Поэт.
- Суинберн, - поправила Руфь.
- Вот-вот, он самый, - пробормотал Мартин, вновь залившись краской. -
Он давно умер?
- Да разве он умер? Я не слыхала, - Она посмотрела на него с любо-
пытством. - Где ж вы с ним познакомились?
- В глаза его не видал, - был ответ. - Прочитал вот его стихи из той
книжки на столе, перед тем как вам войти. А вам его стихи нравятся?
И она подхватила эту тему, заговорила быстро, непринужденно. Ему по-
легчало, он сел поудобнее, только сжал ручки кресла, словно оно могло
взбрыкнуть и сбросить его на пол. Он сумел направить разговор на то, что
ей близко, и она говорила и говорила, а он слушал, старался уловить ход
ее мысли и дивился, сколько всякой премудрости уместилось в этой хоро-
шенькой головке, и упивался нежной прелестью ее лица. Что ж, мысль ее он
улавливал, только брала досада на незнакомые слова, они так легко слета-
ли с ее губ, и на непонятные критические замечания и рассуждения, зато
все это подхлестывало его, давало пищу уму. Вот она умственная жизнь,
вот она красота, теплая, удивительная, такое ему и не снилось. Он совсем
забылся, жадно пожирал ее глазами. Вот оно, ради чего стоит жить, бо-
роться, победить... эх, да и умереть. Книжки не врут. Есть на свете та-
кие женщины. И она такая. Он воспарил на крыльях воображения, и огромные
сияющие полотна раскинулись перед его мысленным взором, и на них возни-
кали смутные гигантские образы - любовь, романтика, героические деяния
во имя Женщины - во имя вот этой хрупкой женщины, этого золотого цветка.
И сквозь зыбкое трепещущее видение, словно сквозь сказочный мираж, он
жадно глядел на женщину во плоти, что сидела перед ним и говорила о ли-
тературе, об искусстве. Он и слушал тоже, но глядел жадно, не сознавая,
что пожирает ее глазами, что в его неотступном взгляде пылает само его
мужское естество. Но она, истая женщина, хоть и совсем мало знающая о
мире мужчин, остро ощущала этот обжигающий взгляд. Никогда еще мужчины
не смотрели на нее так, и она смутилась. Она запнулась, запуталась в
словах. Нить рассуждений ускользнула от нее. Он, пугал ее, и, однако,
оказалось до странности приятно, что на тебя так смотрят. Воспитание
предостерегало ее об опасности, о дурном, коварном, таинственном соблаз-
не; инстинкты же ее победно звенели, понуждая перескочить через разделя-
ющий их кастовый барьер и завоевать этого путника из иного мира, этого
неотесанного парня с ободранными руками и красной полосой на шее от неп-
ривычки носить воротнички, а ведь он явно запачкан, запятнан грубой
жизнью. Руфь была чиста, и чистота противилась ему; но притом она была
женщина и тут-то начала постигать противоречивость женской натуры.
- Да, так вот... да, о чем же я? - она оборвала на полуслове и тотчас
весело рассмеялась над своей забывчивостью.
- Вы говорили, этому... Суинберну не удалось стать великим поэтом,
потому как... а дальше не досказали, мисс, - напомнил он, и вдруг внутри
засосало вроде как от голода, а едва он услыхал, как она смеется, по
спине вверх и вниз поползли восхитительные мурашки. Будто серебро, поду-
мал он, будто серебряные колокольца зазвенели; и вмиг на один лишь миг
его перенесло в далекую-далекую землю, под розовое облачко цветущей виш-
ни, он курил сигарету и слушал колокольца островерхой пагоды, зовущие на
молитву обутых в соломенные сандалии верующих.
- Да... благодарю вас, - сказала Руфь. - Суинберн потерпел неудачу
потому, что ему все же не хватает... тонкости. Многие его стихи не сле-
довало бы читать. У истинно великих поэтов в каждой строке прекрасная,
правда и каждая обращена ко всему возвышенному и благородному в челове-
ке. У великих поэтов ни одной строки нельзя опустить, каждая обогащает
мир.
- А по мне, здорово это, что я прочел, - неуверенно сказал Мартин, -
прочел-то я, правда, немного. Я и не знал какой он... подлюга. Видать,
это в других его книжках вылазит.
- И в этой книге, которую вы читали, многие строки вполне можно опус-
тить, - строго, наставительно сказала Руфь.
- Видать, не попались они мне, - объяснил Мартин. - Я чего прочел,
стихи что надо. Прямо светится да сверкает, у меня аж все засветилось в
нутре, вроде солнце зажглось, не то прожектор. Зацепил он меня, хотя,
понятно, я в стихах не больно смыслю, мисс.
Он запнулся, неловко замолчал. Он был смущен, мучительно сознавал,
что не умеет высказать свою мысль. В прочитанном он почувствовал огром-
ность жизни, жар ее и свет, но как передать это словами? Не смог он вы-
разить свои чувства - и представился себе матросом, что оказался темной
ночью на чужом корабле и никак не разберется ощупью в незнакомом такела-
же. Ладно, решил он, все в его руках, надо будет освоиться с этим новым
окружением. Не случалось еще такого, чтоб он с чем-то не совладал, была
бы охота, а теперь самое время захотеть выучиться, говорить про то, что
у него внутри, да так, чтоб она поняла. В мыслях его Руфь заслонила пол-
мира.
- А вот Лонгфелло... - говорила она.
- Ага, этого я читал, - перебил он, спеша выставить в лучшем виде
свой скромный запас знаний о книгах, желая дать понять, что и он не вов-
се темный, - "Псалом жизни", "Эксцельсиор" и... все вроде.
Она кивнула и улыбнулась, и он как-то ощутил, что улыбнулась она
снисходительно... жалостливо-снисходительно. Дурак он, чего полез хвас-
тать ученостью. У этого Лонгфелло скорей всего книжек пруд пруди.
- Прошу прощенья, мисс, зря я встрял. Сдается мне, я тут мало чего
смыслю. Не по моей это части. А только добьюсь я, будет по моей части.
Прозвучало это угрожающе. В голосе слышалась непреклонность, глаза
сверкали, лицо стало жестче. Руфи показалось, у него выпятился подборо-
док, придавая всему облику что-то неприятно вызывающее. Но при этом ее
словно обдало хлынувшей от него волною мужественности.
- Я думаю, вы добьетесь, это будет по... по вашей части, - со смехом
закончила она. - Вы такой сильный.
Ее взгляд на миг задержался на его мускулистой шее, бронзовой от за-
гара, с грубыми жилами, прямо бычьей, здоровье и сила переливались в нем
через край. И хотя он смущенно краснел и робел, ее снова потянуло к не-
му. Нескромная мысль внезапно поразила ее. Если коснуться этой шеи рука-
ми, можно впитать всю его силу и мощь. Мысль эта возмутила девушку. Буд-
то вдруг обнаружилась неведомая ей дотоле порочность ее натуры. К тому
же физическая сила в ее глазах - нечто грубое, вульгарное. Идеалом мужс-
кой красоты для нее всегда была изящная стройность. И однако мысль ока-
залась упорной. Откуда оно, желание обхватить руками загорелую шею гос-
тя, недоумевала она. А суть в том, что сама она была отнюдь не крепкая,
и тело ее и душа тянулись к силе. Но она этого не знала. Знала только,
что ни разу в жизни ни один мужчина никогда не волновал ее так, как
этот, который то и дело возмущал ее своей чудовищно безграмотной речью.
- Верно, я не хилый, - сказал он. - Меня с копыт не сковырнешь, я и
гвозди жевать могу. А вот сейчас никак не переварю, чего вы говорите. Не
по зубам мне. Не учили меня этому. Книжки я люблю, и стихи тоже, и читаю
всякую свободную минутку, а только по-вашему отродясь про них не думал.
Потому и толковать про них не умею. Я вроде как штурман - занесло не-
весть куда, а ни карты, ни компаса нету. Надо мне сориентироваться. Мо-
жет, укажете, куда держать путь? Вы-то откуда узнали все это, про что
рассказывали?
- В школе, вероятно, и вообще училась, - ответила она.
- Несмышленышем и я в школу ходил, - возразил было Мартин.
- Да, но я имею в виду среднюю школу, и лекции, и университет.
- В университете учились? - откровенно изумился он. Теперь она стала
еще недосягаемей, ее отнесло по крайней мере еще на миллион миль.
- И сейчас учусь. Слушаю специальный курс английской филологии.
- Что такое "английская филология", он не знал, подумал, и тут он не-
вежда, и принялся спрашивать дальше:
- Стало быть, сколько мне надо учиться, чтоб дойти до университета?
Она улыбнулась, одобряя такую тягу к знаниям.
- Это зависит от того, сколько вы учились до сих пор, - сказала она.
- В старшие классы вы не ходили? Нет, конечно. Ну а восемь классов кон-
чили?
- Нет, в седьмой уже не пошел, - ответил он. - Но из класса в класс
переходил с отличием.
И тут же обозлился на себя за похвальбу и так яростно вцепился в руч-
ку кресла, даже кончикам пальцев стало больно. И в эту минуту в дверях
появилась какая-то женщина. Девушка встала и стремительно пошла ей
навстречу. Они поцеловались и, обняв друг друга за талию, направились к
нему. Мамаша, видать, подумал он. Была она высокая, светловолосая,
стройная, осанистая и лицом красивая. Платье как раз под стать дому.
Глаз радуется, такое оно складное да нарядное. И сама и платье - прямо
как на сцене. А потом он вспомнил, сколько раз стоял и глазел, как вхо-
дят в лондонские театры такие вот важные разряженные дамы, и сколько раз
полицейские выталкивали его из крытой галереи на моросящий дождь. И сра-
зу же воспоминания перенесли к Гранд-отелю в Иокогаме, там с обочины
тротуара он тоже видал таких важных дам. Теперь перед глазами замелькали
бесчисленные картины самого города Иокогамы и тамошней гавани. Но угне-
тенный тем, что ему сейчас предстояло, он постепенно погасил калейдоскоп
памяти. Он знал, надо встать, тогда тебя познакомят, и неловко поднялся
с кресла, и вот он стоит - брюки на коленях пузырятся, руки нелепо по-
висли, лицо напряглось в ожидании неизбежной пытки.
Глава 2
До столовой он добирался точно в страшном сне. Останавливался, споты-
кался, его шатало, кидало из стороны в сторону, казалось, ему вовек не
дойти. Но наконец он все-таки вступил в столовую, и его посадили подле
Нее. Его испугала целая выставка ножей и вилок. Они ощетинились, предве-
щая неведомые опасности, и он завороженно уставился на них, пока на их
слепящем фоне не двинулись чередой новые картины матросского кубрика,
где он и его товарищи ели солонину, раздирая ее складными ножами и рука-
ми, или видавшими виды оловянными ложками черпали из жестяных мисок гус-
той гороховый суп. В ноздри била вонь от тухлого мяса, в ушах отдавалось
громкое чавканье едоков, и чавканью вторил треск обшивки и жалобный
скрип переборок. Он смотрел, как едят матросы, и решил, что едят они,
как свиньи. Да, здесь надо поосторожней. Чавкать он не будет. Надо быть
начеку.
Он обвел глазами стол. Напротив сидели Артур с братом Норманом. Ее
братья, напомнил он себе, и они сразу показались ему славными ребятами.
