ная обнаженность его рассказа, грубоватая речь, но жестокость тотчас
сменялась красотой, а трагедия смягчалась юмором, и перед ними открыва-
лись прихотливые повороты и причуды моряцкой натуры.
Он рассказывал, а Руфь не сводила с него изумленных глаз. Его жар ра-
зогревал ее. Неужели до сих пор она всегда жила в холоде, думалось ей.
Хотелось прислониться к этому горящему ярким пламенем неистовому челове-
ку, в ком, точно в вулкане, бурлили силы, энергия, здоровье. Так тянуло
прислониться к нему, что она с трудом подавила в себе это желание. Но
было в ней и другое желание - отшатнуться. Внушали отвращение и эти ис-
полосованные шрамами, потемневшие от тяжелой работы руки, будто в них
въелась сама грязь жизни, и красная полоса, натертая воротничком, и мо-
гучие бицепсы. Его грубость отпугивала. Каждое грубое слово оскорбляло
слух, а грубость его жизни оскорбляла душу. И все равно опять и опять к
нему тянуло, и наконец подумалось: наверно, есть в нем какая-то злая си-
ла, иначе откуда у него эта власть над ней. Все, во что она твердо вери-
ла, вдруг стало зыбким. Его необыкновенные приключения и постоянный риск
сокрушали условности. Он так легко встречает опасности, так беззаботно
смеется в лицо невзгодам, что кажется, жизнь вовсе не требует серьезных
усилий и сдержанности, она - игрушка, которой можно забавляться, вертеть
на все лады, беспечно порадоваться ей, а потом беспечно отбросить. "Так
играй же! - кричало что-то в Руфи. - Прислонись к нему, раз хочется,
обхвати обеими руками его шею! " Возмутительная, безрассудная мысль, но
напрасно Руфь напоминала себе, что сама она воплощение чистоты и культу-
ры и обладает всем, чего у него нет. Она огляделась и увидела, что все
остальные смотрели на него точно зачарованные; Руфь пришла бы в отчая-
ние, не заметь она в глазах матери ужаса, смешанного с восхищением, но
все-таки ужаса. Этот человек явился из тьмы и несет в себе зло. Мать по-
нимает это, и значит, это правда. И она доверится суждению матери, как
доверялась всегда и во всем. Его огонь уже не грел, и страх перед ним не
пронизывал душу.
Позднее, за фортепьяно, она играла для него, наперекор ему, играла с
вывозом, смутно желая подчеркнуть, как неодолима разделяющая их про-
пасть. Она обрушила на него музыку, словно беспощадные удары дубиной по
голове, и музыка ошеломила его, подавила, но и подхлестнула. Он смотрел
на девушку с благоговением. Как и она, ощущал, что пропасть между ними
ширится, но еще того быстрее в нем росло стремление преодолеть эту про-
пасть. Однако слишком чуткий, слишком впечатлительный, не мог он проси-
деть весь вечер, уставившись в эту пропасть, да еще когда звучит музыка.
Он был необычайно восприимчив к музыке. Словно алкоголь, она воспламеня-
ла его чувства, словно наркотик - подхлестывала воображение и возносила
над облаками. Она изгоняла низменную прозу жизни, затопляла душу красо-
той, возвышала, у него вырастали крылья. Той музыки, что играла Руфь, он
не понимал. Совсем по-другому барабанили по клавишам в дансингах и реве-
ла медь духовых оркестров, а ничего, иного он не слыхал. Но в книгах
что-то попадалось о такой вот музыке, и игру Руфи он принимал больше на
веру, поначалу терпеливо ожидая певучей мелодии, ясного, простого ритма,
озадаченный тем, что ритмы, постоянно менялись. Вот он как будто уловил
мелодию, расправил крылья воображения, а она тут же тонет в сумбуре
враждующих звуков, которые ничего ему не говорят и возвращают на землю
его утратившее легкость воображение.
В какую-то минуту ему подумалось, уж не хочет ли она оттолкнуть его
этой музыкой. Он ощутил ее неприязнь и пытался разгадать, что же твердят
ее пальцы, летая по клавишам. Потом отмахнулся от этой мысли, недостой-
ной, невозможной, и уже свободней отдался музыке. В нем пробуждалась
прежняя чудесная окрыленность. Тело стало невесомым, и весь он - дух,
уже не прикованный к земле; и в нем и вокруг разливалось ослепительное
сияние; а потом все окружающее исчезло, его подхватило и он, качаясь,
взмыл над миром, над бесконечно дорогим ему миром. Перед глазами тесни-
лись несчетные яркие картины, в них смешалось знакомое и незнакомое. Он
входил в неведомые гавани омытых солнцем земель, бродил по базарам меж
дикарей, каких еще никто никогда не встречал. Он вдыхал ароматы пряных
островов, как бывало теплыми безветренными ночами в море или длинными
тропическими днями, он лавировал в полосе юго-восточных пассатов среди
увенчанных пальмами коралловых островков, утопающих в бирюзовом море по-
зади и всплывающих в бирюзовом море впереди. Картины эти возникали и ис-
чезали, быстрые как мысль. Вот верхом на необузданном скакуне он летит
по сказочно расцвеченным пустынным просторам Аризоны; а через миг уже
глядит сквозь мерцающий жар вниз, в Долину Смерти, в гроб повапленный,
или плывет на веслах по стынущему океану, где высятся и сверкают под
солнцем громады ледяных островов. Он лежит на коралловом атолле, где ко-
косовые пальмы подступают вплотную к воркующему прибою. Голубоватым пла-
менем горят останки давным-давно потерпевшего крушение корабля, и в отс-
ветах женщины танцуют хулу, и раздаются варварские любовные клики пев-
цов, поющих под звон укулеле и грохот тамтамов. Чувственная тропическая
ночь. Вдалеке, среди звезд темнеет кратер какого-то вулкана. Над головой
плывет бледный лунный серп, и низко в небе горит Южный Крест. Мартин был
точно арфа: все, что он в жизни узнал и что стало его сознанием, было
струнами, а нахлынувшая на него музыка - ветром, бьющим в струны, и
струны отзывались воспоминаниями и грезами. Он не просто чувствовал.
Ощущения облекались в форму, цвет, сияние, а воображение, разыгрываясь,
дерзко воплощало их в нечто возвышенное, волшебное. Прошлое, настоящее,
будущее смешались; и Мартина несло, покачивая, по необъятному теплому
миру через доблестные приключения и благородные дела, к Ней и с Ней, да,
с Ней, и он завоевывал ее, и, обхватив одной рукой, влек в полет через
королевство своей души.
И Руфь, глянув через плечо, увидела отблески этого на его лице. Лицо
преобразилось, огромные глаза сияли на нем, и сквозь завесу звуков со-
зерцали трепетный пульс жизни, исполинские видения; созданные самим его
духом. Она поразилась. Грубый нескладный невежа исчез. Плохо сшитое
платье, руки в ссадинах, обожженное солнцем лицо остались, но казались
теперь тюремной решеткой, из-за которой глядит великая душа, безмолвная,
бессловесная, оттого что не умеет выразиться вслух. То было мимолетное
озарение, в следующий миг Руфь опять увидела перед собой неотесанного
парня и посмеялась над прихотью своей фантазии. Но что-то от этого мимо-
летного впечатления осталось. И когда Мартину пришла пора уходить и он
стал неуклюже прощаться, она дала ему почитать том Суинберна и еще Брау-
нинга - слушая курс английской литературы, она занималась Браунингом. Он
благодарил, краснея и запинаясь, и таким казался мальчишкой, что волна
жалости поднялась в ней, жалости неодолимой, поистине материнской. Она
уже не помнила ни неотесанного парня, ни плененную душу, и мужчину, под
чьим по-мужски жадным взглядом ей стало сладко и страшно. Сейчас перед
ней был просто мальчишка. Шершавой, заскорузлой рукой он жал ей руку и
говорил запинаясь:
- Самый замечательный день в жизни. Я... это... не привык я к тако-
му... - Он беспомощно огляделся. - К таким вот людям, к домам... В но-
винку мне это... и нравится.
- Надеюсь, вы еще навестите нас, - говорила Руфь, пока он прощался с
братьями.
Он нахлобучил кепку, смущенно, враскачку шагнул за дверь и исчез.
- Ну, что ты о нем скажешься - тотчас спросил Артур.
- Необыкновенно интересен... Будто свежим ветром подуло, - ответила
она. - Сколько ему лет?
- Двадцать... почти двадцать один. Я его сегодня спрашивал. Мне-то
казалось, он много старше.
"А я на три года старше", - думала она, целуя братьев и желая им спо-
койной ночи.
Глава 3
Мартин Иден спускался по ступеням, а рука сама сунулась в карман пид-
жака. Вынырнула с коричневой рисовой бумагой и щепоткой мексиканского
табаку, искусно свернула цигарку. Он глубоко затянулся и медленно, нес-
пешно выдохнул клуб дыма. - Черт побери! - громко сказал он с благого-
вейным изумлением. - Черт побери! - повторил он. И еще раз пробормотал:
"Черт побери!" Потом рука потянулась к воротничку, он сорвал его и сунул
в карман. Моросил холодный дождик, а Мартин обнажил голову, расстегнул
жилет и зашагал враскачку, как ни в чем не бывало. Он едва замечал, что
дождит. Восторженно грезил наяву, перебирал в мыслях все только что пе-
режитое.
Наконец-то он встретил Женщину - он не часто думал об этом прежде, не
склонен он был думать о женщинах, но такую ждал и смутно надеялся рано
или поздно встретить. Сидел с ней рядом за столом. Жал ей руку, глядел
ей в глаза и на миг увидал в них прекрасную душу... но нет, не прекрас-
нее глаз, в которых светилась душа, не прекраснее плоти, в которую душа
облечена. О плоти он не думал, и это для него было внове, ведь женщины,
которых он знал прежде, вызывали в нем только плотские желания. А вот о
ее плоти почему-то так не думалось. Словно тело ее не такое, как у всех
- бренное, подвластное недугам. Нет, оно не просто оболочка души. Оно -
порождение души, чистое и благодатное воплощение ее божественной сути.
Ощущение божественности ошеломило его. Спугнуло мечты и отрезвило его.
Никогда прежде не воспринимал он ни слов, ни указаний, ни намеков на бо-
жественное. Никогда он в божественное не верил. Он всегда был неверую-
щим, всегда добродушно подсмеивался над судовыми священниками и их раз-
говорами о бессмертии души. За гробом жизни нет, возражал он, живешь
здесь, сегодня, а потом - вечная тьма. Но вот в глазах девушки он увидел
душу, бессмертную душу, которая не может умереть. Никогда еще никто, ни
мужчина, ни женщина, не заставил его задуматься о бессмертии. Только она
пробудила эту мысль в первый же миг, первым взглядом. И вот он идет, и
перед глазами чуть светится ее лицо, бледное и серьезное, милое и чут-
кое, улыбается милосердно и нежно, как способна улыбаться лишь фея, и
такой оно сияет чистотой, какую он и вообразить не мог. Чистота эта сра-
зила его, точно удар. И испугала. Он знавал и добро и зло, но даже не
подозревал, что жизни может быть присуще чистота. А теперь, в ней, он
постиг чистоту как высшее воплощение доброты и непорочности, которые
вместе составляют жизнь вечную.
И тотчас возникло честолюбивое желание тоже достичь вечной жизни. Он
и воды-то этой девушке поднести недостоин, это уж точно; неслыханная
удача, сказочное везенье позволили ему увидеть ее в этот вечер, сидеть
рядом, говорить с нею. Все вышло случайно. Нет здесь его заслуги. Не
достоин он такого счастья. Он готов молиться на нее. Теперь он смирен-
ный, кроткий, полон самоуничижения и сознает собственное ничтожество. С
таким настроением идут исповедываться грешники. Конечно, он грешен. И
как у смиренных и униженных в час покаяния нет-нет да и мелькнет перед
глазами блистательная картина их будущего торжества, так и ему приоткры-
валось будущее, которого он достигнет, завладев ею. Но что же значит
владеть ею, это представлялось туманно, совсем не похоже на то, что он
прежде понимал под обладанием. Он возносился на крыльях сумасбродного
честолюбия, и вот он уже вместе с ней достигает невообразимых высот, де-
лит с ней мысли, упивается всем, что есть прекрасного и благородного. Ее
душой - вот чем он хотел завладеть, стремился к обладанию, очищенному от
всего низменного, к свободному единению душ, но додумать это не умел. Не
было у него таких мыслей. В сущности, он сейчас вовсе не думал. Чувство
возобладало над разумом, и, весь дрожа, трепеща от неведомых доныне ощу-
