вает, день-деньской работает, вечерами учится - одна только работа, и ни
тебе поухаживать, ни тебе повеселиться, даже и не знает, как это люди
веселятся... Нет уж, слишком поздно он заполучил свои тридцать тыщ.
Чуткое воображение мигом высветило перед внутренним взором Мартина
тысячи подробностей существования того парнишки, его душу, стиснутую
единственным стремлением, что и привело его к тридцати тысячам годового
дохода. С обычной для свободного полета его мысли стремительностью и
полнотой ему ясно представилась вся жизнь Чарльза Батлера.
- Знаете, - прибавил он, - жалко мне мистера Батлера. Молодой он был,
не соображал, а ведь обокрал себя, из-за этих тридцати тыщ в год вовсе
жизни не видал. Теперь и за тридцать тыщ, экие деньжищи, не купить ему
никакой радости, а ведь мальчишкой мог нарадоваться за десять центов -
не откладывал бы их, а взял леденцов или там орехов, а то билетик на га-
лерку.
Вот такая необычность взгляда и пугала Руфь. Не только удивляла но-
визной, не только противоречила ее мнениям, - Руфь всегда ощущала здесь
зародыш правды, которая грозила опрокинуть или изменить ее собственные
убеждения. Будь ей четырнадцать, а не двадцать четыре, она и сама, слу-
шая Мартина, стала бы, пожалуй, по-иному смотреть на мир; но ей было
двадцать четыре, и, консервативная по натуре и воспитанию, она уже впи-
тала представления того узкого круга, в котором родилась и выросла.
Правда, причудливые суждения Мартина в первую минуту ее тревожили, но
она приписывала их своеобразию натуры этого человека и его удивительной
жизни и быстро забывала. Однако, хотя она и не одобряла его взглядов,
горячность Мартина, блестящие глаза, искренность, которой дышало его ли-
цо, неизменно приводили ее в трепет, влекли к нему. Она бы никогда не
подумала, что у этого выходца из совсем другого мира в такие минуты бы-
вали прозрения, недоступные ей, и что мыслит он и шире и глубже. Ее ог-
раниченность была ограниченностью ее мирка; но ум ограниченный не заме-
чает своей ограниченности, видит ее лишь в других. А потому Руфь полага-
ла, что мыслит широко и, если их взгляды расходятся, виной тому ограни-
ченность Мартина; и она мечтала помочь ему увидеть мир таким, каким ви-
дит она, расширить его горизонты, чтобы они совпадали с ее собственными.
- Но я еще не все рассказала, - продолжала она. - По словам моего от-
ца, мистер Батлер с самого начала работал как ни один посыльный. Он
всегда отличался необыкновенным усердием. Никогда не опаздывал, обычно
приходил в контору даже раньше, чем положено. И, однако, он экономил
время. Каждую свободную минуту посвящал ученью. Учился счетоводству и
машинописи, а за уроки стенографии платил тем, что диктовал по вечерам
репортеру по судебным делам, которому требовалась практика. Скоро он
стал письмоводителем и сумел достичь в своем деле совершенства. Мой отец
оценил его по достоинству и понял, что он способен выдвинуться. По сове-
ту отца он поступил в юридический колледж. Стал юристом, и, как только
вернулся в контору, отец сделал его своим младшим партнером. Он замеча-
тельный человек. Он несколько раз отказывался от места в сенате Соеди-
ненных Штатов, и отец говорит, он, если захочет, может стать членом Вер-
ховного суда, как только освободится вакансия. Такая жизнь - вдохновляю-
щий пример для всех нас. Она показывает, что волевой человек может под-
няться над своей средой.
- Замечательный человек, - искренне сказал Мартин.
Но что-то в этом повествовании оскорбило его чувство красоты, его по-
нятие о жизни. Он не видел в жизни мистера Батлера цели, ради которой
стоило во всем себе отказывать и терпеть лишения. Будь это любовь к жен-
щине или стремление к красоте, Мартин бы понял. Когда с ума сходишь от
любви, на все пойдешь ради поцелуя, но не маяться же ради тридцати тысяч
в год. Нет, не по душе ему карьера мистера Батлера. В конце концов было
в таком успехе что-то жалкое. Тридцать тысяч в год, конечно, хорошо, но
больные кишки и неспособность радоваться простым человеческим радостям
начисто обесценивают этот роскошный доход.
Многое из этих своих размышлений он попытался высказать Руфи, но она
возмутилась в душе и ясно поняла, что его еще надо шлифовать и шлифо-
вать. То была очень обычная узость мышления - те, кто ею страдают, убеж-
дены что их цвет кожи, их верования и политические взгляды - самые луч-
шие, самые правильные, а все прочие люди во всем мире обделены судьбой.
Из-за этой же узости иудей в древние времена благодарил Господа Бога,
что тот не создал его женщиной, из-за нее же нынешний миссионер отправ-
ляется на край света, стремясь своей религией вытеснить старых богов; и
из-за нее же Руфь жаждала перекроить этого выходца из иного мира по об-
разу и подобию людей своего круга.
Глава 9
Мартин Иден возвратился из плавания, любовь гнала его в Калифорнию.
Когда деньги его иссякли, он нанялся матросом на шхуну, отправлявшуюся
на поиски сокровищ; восемь месяцев напрасных усилий - и Соломоновы ост-
рова стали свидетелями бесславного конца экспедиции. В Австралии с ко-
мандой рассчитались, и Мартин тут же нанялся на корабль, идущий в
Сан-Франциско. За эти восемь месяцев он немало заработал, так что теперь
очень нескоро надо будет опять выйти в море, да еще и сумел много зани-
маться и много прочесть.
Ученье давалось ему легко, и эту способность поглощать знания подк-
репляла неукротимость духа и неукротимость любви к Руфи. Он взял с собой
грамматику, читал и перечитывал ее опять и опять, пока его не перегру-
женный знаниями мозг не овладел этой премудростью. Он подмечал, как гре-
шат против грамотности его товарищи по плаванию, и всякий раз мысленно
поправлял их неуклюжие выражения и повторял про себя уже по всем прави-
лам. Он радовался открытию, что ухо его становится чувствительным к
ошибкам, что у него появляется некое грамматическое чутье. Искаженное
слово, неверное произношение резали ему слух, как фальшивая нота, но по-
ка еще такая фальшивая, нота нередко вырывалась и у него самого. Нау-
читься всем этим новшествам с ходу он не мог.
Несколько раз подряд проштудировав грамматику, Мартин взялся за сло-
варь и каждый день выучивал по два десятка новых слов. Оказалось, это
задача не простая, и, стоя впередсмотрящим или за штурвалом, он упорно
повторял слова из все удлиняющегося списка, их произношение и значения,
и от этого неизменно клонило в сон. "Вряд ли", "по зрелом размышлении",
"оставляет желать лучшего" - эти и иные выражения он шепотом повторял,
стремясь привыкнуть к языку, каким разговаривала Руфь. "Их, их", а не
"ихний", "что-то, что-то", а не "чтой-то" - настойчиво, тысячи раз твер-
дил он и с удивлением стал замечать, что начинает разговаривать пра-
вильнее, чем сам капитан с помощниками и господа из кают-компании, охот-
ники за сокровищами, которые финансировали экспедицию.
Капитан был норвежец с тусклыми глазами, у него невесть откуда оказа-
лось собрание сочинений Шекспира, которое сам он и не думал читать, и
Мартин стал стирать на капитана, а взамен получил доступ к драгоценным
томам. И так он погрузился в шекспировские драмы, так легко запечатле-
лись у него в памяти многие места, которые особенно пришлись по душе,
что одно время весь мир стал ему представляться елизаветинскими трагеди-
ями и комедиями и даже думать он начал белыми стихами. Это оттачивало
слух и, давало прекрасное представление о богатстве родного языка; вдо-
бавок это познакомило со многим, что устарело и вышло из употребления.
Восемь месяцев были проведены с толком, и, мало того что Мартин при-
общался к правильной речи и высокому строю мыслей, он многое понял в се-
бе. Рядом со скромностью - ведь он так мало знает - в нем теперь была
уверенность в своей силе. Он чувствовал, что резко отличается от товари-
щей по плаванию, и у него хватало ума осознать, что разделяет их, ско-
рее, не уже им достигнутое, а то, чего он еще способен достичь. Что смог
он, смогли бы и они; но что-то зрело, бродило в нем, подсказывая, что он
может больше, чем уже сделал. Несказанная красота мира томила душу, -
вот если бы Руфь была здесь, разделить бы это с ней. Он решил, что опи-
шет ей красивейшие уголки Океании. Творческое начало вспыхнуло в нем,
побуждая воссоздать эту красоту, и не для одной Руфи, но для многих лю-
дей. И тут в неслыханном блеске его озарила великолепная мысль. Он ста-
нет писателем. Люди увидят, услышат, ощутят мир и его зрением, слухом,
его сердцем. Он станет писать все, что угодно - о событиях вымышленных и
подлинных, - стихи и прозу, и, как Шекспир, пьесы. Вот дело жизни, вот
она, возможность приблизиться к Руфи. Писатели - титаны мира, и, уж ко-
нечно, они будут получше мистеров батлеров, пускай даже у тех и тридцать
тысяч годового дохода и, стоит им захотеть, они сразу станут членами
Верховного суда.
Едва родившись, мысль эта овладела им, и весь обратный путь в
Сан-Франциско был как сон. Он опьянел от своего нежданного могущества,
ему казалось, что для него нет ничего невозможного. Посреди пустынных
просторов океана перед ним отчетливого вырисовывалось будущее. Лишь те-
перь он впервые ясно увидел Руфь и ее мир. Мир этот возник перед его
мысленным взором во плоти, - можно было и так и эдак повернуть его и хо-
рошенько разглядеть. Многое оказалось смутно, расплывчато, но Мартин
увидел целое, а не подробности, и еще увидел, как этим миром овладеть.
Писать! Мысль эта разгорелась в нем. Он начнет, как только возвратится.
И первым делом опишет путешествие охотников за сокровищами. Продаст
рассказ какой-нибудь сан-францисской газете. А Руфи ничего не скажет, и
она вдруг увидит его имя напечатанным и удивится и обрадуется. Он будет
писать, а учиться не бросит. Ведь в сутках двадцать четыре часа. Он не-
победим. Он умеет работать, и никаким крепостям перед ним не устоять.
Ему больше не придется плавать простым матросом; и тут в его воображении
промелькнула паровая яхта. Есть писатели, у которых свои паровые яхты.
Конечно, тут нужен разгон, предостерег он себя, хорошо, если поначалу
удастся заработать столько, чтоб можно было учиться дальше. А потом,
пройдет время, много ли, мало - неизвестно, он выучится, подготовится и
напишет замечательные вещи, и его имя будет у всех на устах. Но куда
важней - несравнимо важней, важней всего на свете, - он покажет, что
достоин Руфи. Слава - это прекрасно, однако великолепная мечта его роди-
лась ради Руфи. Не славы он ищет, он просто без памяти влюблен.
Он приехал в Окленд с туго набитым кошельком, поселился в той же ка-
морке у Бернарда Хиггинботема и засел за работу. Даже не дал знать Руфи,
что возвратился. Решил пойти к ней, когда напишет очерк про охотников за
сокровищами. Отложить встречу с ней было не так уж трудно - в нем пылала
яростная жажда творчества. К тому же очерк приблизит к нему Руфь. Много
ли надо написать, он не знал, но сосчитал, сколько слов на развороте
воскресного приложения к "Сан-францисскому наблюдателю", и решил так
держать. За три дня, работая как бешеный, он закончил повествованье,
старательно, покрупнее для разборчивости переписал его, и тогда узнал из
пособия по стилистике, взятого в библиотеке, что существуют на свете аб-
зацы и кавычки. Прежде он ни о чем таком не задумывался и тотчас принял-
ся заново переписывать свое сочинение, поминутно справляясь с пособием,
и за один день узнал о том, как строить рассказ, больше, чем средний
школьник узнает за год. Переписав свой очерк во второй раз и тщательно
свернув трубочкой, он наткнулся в какой-то газете на советы начинающим
авторам, и оказалось, что рукописи ни в коем случае нельзя сворачивать
трубочкой, а писать следует на одной стороне страницы. Он же нарушил оба
эти правила. Из той же заметки он узнал еще, что крупные газеты платят
