жесткие. Не было у ней никогда защиты и опоры. Самой пришлось о себе за-
ботиться, а раз девушка сама о себе заботится, где уж глазам смотреть
мягко и нежно, как... вот, к примеру, как вы смотрите.
- Наверно, вы правы, - совсем тихо сказала Руфь. - Какая жалость,
эдакая хорошенькая девушка.
Он посмотрел на нее и увидел в ее глазах свет сострадания. А потом
вспомнил, ведь он любит ее, и растерялся: непостижимо, как выпало ему на
долю такое счастье - любить ее, вести ее на лекцию, и она опирается на
его руку.
"Кто ты есть, Мартин Иден?" - глядя в зеркало, требовательно спросил
он себя в тот вечер, когда вернулся домой. Он разглядывал себя долго, о
любопытством. - Кто ты есть? Что ты такое? Откуда взялся? По справедли-
вости твое место рядом с девчонками вроде Лиззи Конноли. Твое место - в
толпе тружеников, там, где все низменно, грубо, уродливо. Твое место
среди "вьючных животных" и "ломовых лошадей", в грязи, зловонии и смра-
де. Вон как несет заплесневелыми овощами. Гниет картошка. Нюхай, черт
подери, нюхай! А ты посмел уткнуться в книгу и слушать прекрасную музы-
ку, учишься любить прекрасные картины, говорить правильно, хорошим язы-
ком, думать, о чем наш брат вовсе не думал и не подумает, отрываешься от
"рабочей скотинки" и от всяких Лиззи Конноли и любишь бледную женщину,
почти что бесплотный дух, витающую за миллион миль от тебя, среди звезд.
Кто ты есть? И что ты такое, черт тебя подери? И ты думаешь добиться ус-
пеха?! "
Он погрозил кулаком себе, глядящему из зеркала, сел на край кровати и
ненадолго забылся в мечтах, уставясь в пустоту, ничего не видя. Потом
достал блокнот, учебник алгебры и углубился в квадратные уравнения, а
часы ускользали, и померкли звезды, и серый рассвет затопил окно.
Глава 13
В этом великом открытии повинна кучка речистых социалистов и филосо-
фов из рабочих, которые в теплые дни, поближе к вечеру, ораторствовали в
Муниципальном парке. Раз-другой в месяц, проезжая парком, по дороге в
библиотеку, Мартин слезал с велосипеда, слушал их споры и потом с неохо-
той ехал прочь. Спорили здесь куда грубее, чем за столом у мистера Мор-
за. Люди тут не отличались степенностью и сдержанностью. Они легко теря-
ли самообладание и переходили на личности, у них частенько слетали с
языка и ругательства, и непристойные намеки. Раз-другой у него на глазах
начиналась потасовка. И однако почему-то казалось, есть в их рассуждени-
ях что-то насущно важное. Их словопренья куда больше будоражили мысль,
чем благоразумный невозмутимый догматизм мистера Морза. Эти люди безжа-
лостно коверкали язык, размахивали руками как безумные, оспаривали мысли
противника с первобытной яростью, но почему-то казалось, они много ближе
к жизни, чем мистер Морз и его приятель Батлер.
Несколько раз Мартин слышал, как в парке ссылались на Герберта Спен-
сера, а потом однажды появился и последователь Спенсера, убогий бродяга
в грязном пальто, старательно застегнутом до самого горла, чтобы скрыть
отсутствие рубашки. Разгорелось генеральное сражение, и в густом сига-
ретном дыму, среди спорщиков, которые без конца сплевывали табак, бродя-
га твердо стоял на своем, даже когда один рабочий-социалист язвительно
провозгласил: "Нет бога, кроме Непознаваемого, и Герберт Спенсер пророк
его". Мартин никак не мог понять, о чем спор, но заинтересовался Гербер-
том Спенсером и, доехав до библиотеки, взял там "Основные начала", кни-
гу, которую бродяга поминал чаще всего.
Так сделан был первый шаг к великому открытию. Однажды Мартин уже
пробовал взяться за Спенсера, но выбрал "Основы психологии" и потерпел
такую же позорную неудачу, как с мадам Блаватской. Решительно ничего не
понял и вернул книгу, не прочитав. Но на этот раз, поздним вечером, пос-
ле алгебры, физики и попытки написать сонет, он уже в постели открыл
"Основные начала". Наступало утро, а он все еще читал. Было не до сна. В
этот день он и не писал. Не вставал с постели, а когда все тело затекло,
растянулся на полу и читал то лежа на спине и держа книгу высоко над со-
бой, то поворачивался с боку на бок. Следующую ночь он спал и с утра пи-
сал, а потом книга опять его соблазнила, и он зачитался, забыл обо всем
- на свете, забыл даже, что в конце дни его ждет Руфь. И опамятовался
лишь когда Бернард Хиггинботем рывком распахнул дверь и рявкнул: он что
думает, у них тут ресторан, что ли.
С детства Мартин одержим был желанием узнать как можно больше. Эта
жадная пытливость и погнала его странствовать по свету. Но теперь, читая
Спенсера, он понял нечто новое, такое, что оставалось бы для него за
семью печатями, проплавай он и проскитайся хоть всю жизнь. До сих пор он
лишь скользил по поверхности, подмечал отдельные явления, накапливал от-
рывочные сведения, кое-что по мелочам неглубоко обобщал, - и ему каза-
лось, ничто в мире не связано друг с другом, все в нем безалаберно, все
дело капризного случая. Он следил за полетом птиц и здраво размышлял над
механизмом полета; но ни разу не задавался вопросом, какие пути развития
привели к появлению птиц, этих живых летающих механизмов. Он и не подоз-
ревал, что происходило какое-то развитие. Не догадывался, что птицы неп-
ременно должны были появиться. Они существовали спокон веку. Существова-
ли - и все тут.
Так было с птицами и так же со всем остальным. Тщетно он пытался без
запаса простейших знаний, без всякой подготовки приобщиться к философии.
Средневековая метафизика Канта ничего ему не объяснила, лишь заставила
усомниться, что у него хватит ума на такую премудрость. Точно так же его
попытка разобраться в теории эволюции оборвалась на безнадежно специ-
альном томе Роумейнза. Он ровно ничего не понял, только решил, что эво-
люция-скучнейшая теория, созданная множеством людишек, которые души не
чают в прорве невразумительных слов. А теперь оказалось, эволюция не
просто теория, но признанный ход развития, и ученые уже не спорят на
этот счет, они спорят лишь о формах эволюции.
И вот этот самый Спенсер нарисовал ему стройную картину мира, свел
все знания воедино, уточнил основные факты, и перед его изумленным взо-
ром предстала вселенная столь наглядно, словно заточенная в бутылку мо-
дель корабля, какие так искусно мастерят моряки. И правит здесь не кап-
ризный случай. Здесь правит закон. Послушная закону, летает птица, и,
послушная тому же самому закону, несущая в себе зачатки иной жизни,
склизкая тварь корчилась, извивалась, пока у нее не появились ноги и
крылья и она не стала птицей.
Ступень за ступенью Мартин всходил на высоты интеллектуальной жизни,
и вот он на вершине, где еще не бывал. Все, что было раньше недоступно,
открывает ему свои тайны. Он опьянел от обретенной ясности. По ночам, в
подавляющих величием сновидениях, он пребывал с богами, а днем, пробу-
дясь, бродил, отрешенный, точно сомнамбула, и, не замечая окружающего,
всматривался во вновь открытый мир. За столом не слышал пустых разгово-
ров о ничтожных или гнусных мелочах и во всем, что попадалось на глаза,
нетерпеливо отыскивал причину и следствие. В куске мяса на тарелке ему
сияло солнце, и он мысленно прослеживал путь солнечной энергии через все
превращения назад к ее источнику за сотню миллионов миль, или прослежи-
вал ее дальнейший путь к мышцам, которые двигают руку и она режет мясо,
к мозгу, откуда исходят приказы мышцам двигаться и резать мясо, и вот
уже перед внутренним взором само солнце сияет у него в мозгу. Озаренный
этой мыслью, он не слыхал, как Джим шепнул: "Рехнулся", - не видел, с
какой тревогой смотрит на него сестра, не заметил, как Бернард Хиггинбо-
тем многозначительно покрутил пальцем у виска: дескать, у шурина ум за
разум зашел.
Пожалуй, больше всего Мартина поразила взаимосвязь знаний, всех зна-
ний. Он всегда был пытлив, и, что бы ни узнал, откладывал в отдельную
ячейку памяти. Так, у него был огромный запас сведений о мореплавании. И
уже немалый запас представлений о женщинах. Но ему казалось, между мо-
реплаванием и женщинами не было ничего общего. Ничто не связывало эти
разные ячейки памяти. Он счел бы смехотворным, невозможным, будто, по
самой природе знания, возможна какая-то связь между женщиной, бьющейся в
истерике, и шхуной, подхваченной штормом или потерявшей курс. А Герберт
Спенсер показал ему, что не только нет в этом ничего смехотворного, но,
напротив, тут непременно должна быть связь. Все соотносится одно с дру-
гим, от отдаленнейшей звезды, затерянной в небесных просторах, до мириа-
дов атомов в песчинке под ногой.
Это новое представление не переставало изумлять Мартина, и он ловил
себя на том, что постоянно ищет связь между всем и вся в подлунном мире
и в заоблачных высях. Он составлял списки самых несочетаемых явлений и
понятий и не успокаивался, пока не удавалось установить между ними
родство - родство между любовью, поэзией, землетрясением, огнем, грему-
чими змеями, радугой, драгоценными камнями, уродствами, солнечными зака-
тами, львиным рыком, светильным газом, людоедством, красотой, убийством;
рычагом, точкой опоры и табаком. Таким образом он объединял вселенную и
разбирался в ней, разглядывал или бродил по ее закоулкам, тропинкам и
дебрям не как перепуганный скиталец в чащобе неразгаданных тайн, сам не
ведающий, чего ищет, нет, он наблюдал, и отмечал на карте, и постигал
все, что только можно. И чем больше узнавал, тем горячей восхищался все-
ленной, и жизнью, и тем, что сам живет в этом мире.
- Дурак! - кричал он своему отражению в зеркале. - Ты хотел писать и
пытался писать, а о чем было писать? Что у тебя такого было за душой?
Кой-какие ребяческие понятия да незрелые чувства, жадное, но неосознан-
ное чувство красоты, дремучее невежество, сердце, готовое разорваться от
любви, и мечта, огромная, как эта любовь, и бесплодная, как твое неве-
жество. А еще хотел писать. Ты только еще начинаешь постигать что-то, о
чем можно писать. Ты хотел творить красоту, но где тебе, ты же ведать не
ведаешь, что она такое - красота. Ты хотел писать о жизни, но ты же ве-
дать не ведаешь самых ее основ. Ты хотел писать о мире, о том, как уст-
роен мир, а мир для тебя головоломка, и об этом говорили бы и твои писа-
ния. Но не унывай, Мартин, дружище! Ты еще напишешь. Ты уже знаешь
кое-что, самую малость, но ты на правильном пути и узнаешь больше. Ког-
да-нибудь, если повезет, ты будешь знать едва ли не все, что возможно. И
тогда будешь писать.
Он поведал Руфи о своем замечательном открытии, хотел разделить с ней
всю свою радость, все изумление. Но она осталась едва ли не равнодушна.
Молча выслушала - видно, уже успела познакомиться с этим в университете.
Открытие не взволновало ее, как Мартина, и не реши он, что не так уж,
видно, это для нее ново и неожиданно, он бы поразился. Оказалось, Артур
и Норман тоже верят в теорию эволюции и читали Спенсера, хотя, похоже,
он не повлиял на них всерьез, а косматый малый в очках, Уилл Олни, при
имени Спенсера презрительно фыркнул и повторил шуточку, которую Мартин
слышал в парке: "Нет бога, кроме Непостижимого, и Герберт Спенсер пророк
его".
Но Мартин простил ему насмешку, так как начал понимать, что Олни вов-
се не влюблен в Руфь. Позднее, по всевозможным мелочам, он убедился, что
тот не только равнодушен к Руфи, но даже относится к ней неприязненно, и
это Мартина огорошило. Не укладывалось это у него в голове. Престранное
явление, никак его не связать со всем остальным, что происходит в мире.
Однако он пожалел молодого чудака - видно, бедняга жестоко обделен при-
родой, оттого и неспособен оценить всю красоту, все совершенство Руфи.
Несколько воскресений они ездили на велосипедах в горы, и Мартин мог во-
очию убедиться, что между Руфью и Олни шла необъявленная война. Олни
предпочитал общество Нормана, предоставляя Артуру и Мартину сопровождать
