Как же он был разочарован! Да, конечно, замечания ее справедливы, но
ведь не ради же этих школьных поправок делился он с ней своей работой.
Не о мелочах речь. Это дело наживное. Мелочи он исправит. Научится исп-
равлять. Что-то огромное, важное поймал он в жизни и попытался заключить
в свой рассказ. Вот это огромное, важное, взятое из жизни он и прочел
ей, а не просто фразы, где так или эдак расставлены точки и запятые. Он
хотел, чтобы Руфь вместе с ним почувствовала то огромное, что стало
частью его самого, что он видел собственными глазами, постарался осмыс-
лить, вложил в напечатанные на машинке слова. Что ж, значит, не удалось,
решил он про себя. Может быть, редакторы и правы. Он почувствовал что-то
огромное, важное, а передать не сумел. Мартин ничем не выдал, до чего он
разочарован, очень легко соглашался с замечаниями Руфи, так что она и
представить не могла, насколько несогласен он с ней в глубине души.
- А это я назвал "Выпивка", - сказал он, раскрывая другую рукопись. -
Его отвергли уже четыре или пять журналов, и все равно, по-моему, он хо-
роший. По правде сказать, не знаю, как к нему относиться, знаю только,
что-то я в нем схватил. Может, вы со мной и не согласитесь. Рассказ ко-
роткий... всего две тысячи слов.
- Чудовищно! - воскликнула Руфь, когда он дочитал. - Ужас... немысли-
мый ужас!
С тайным удовлетворением заметил Мартин, как она побледнела, глаза
расширены, взгляд напряженный, руки стиснуты. Он добился своего. Он пе-
редал то, что родилось у него в голове из воображения и чувства. Ее за-
дело за живое. Не важно, понравился ей рассказ или нет, но он захватил
ее, завладел ею, заставил сидеть, слушать и забыть о мелочах.
- Это жизнь, - сказал он, - а жизнь не всегда красива. И может, я
странно устроен, а только, по-моему, есть в этом своя красота. Мне ка-
жется, красота вдесятеро прекрасней оттого, что она - здесь, где...
- Но почему несчастная женщина не могла... - вне всякой связи прерва-
ла его Руфь. Не объяснив, что же ее так возмущает, сама себя перебила: -
О, это унизительно! Это непристойно! Это грязно!
На миг Мартину показалось, сердце его перестало биться. Грязно! Вот
уж не думал. И не хотел этого. Рассказ горел перед ним огненными буква-
ми, он тщетно искал грязь в этом огненном сиянии. И сердце снова стало
биться. Нет, он не виновен.
- Ну почему вы не выбрали что-нибудь попристойнее? - говорила она. -
Мы знаем, в мире существует грязь, но это еще не основание...
Она все говорила, сердито, с досадой, но Мартин уже не слушал. Он
улыбался про себя, глядя в ее девичье лицо, такое безгрешное, такое
пронзительно безгрешное, что чистота эта, казалось, проникает и в него,
освобождает от всякого мусора, омывает каким-то лучистым светом, свежим,
нежным, бархатистым, точно сиянье звезд. Мы знаем, в мире существует
грязь! Господи, что уж она об этом знает, и он усмехнулся, точно милой
шутке. И тотчас вспышка воображения нарисовала ему в несчетных подроб-
ностях необъятное море житейской грязи, которое он знал, которое избо-
роздил вдоль и поперек, и он простил Руфи, что она не поняла рассказа.
Не могла она понять, и не ее это вина. Слава богу, что родилась и вырос-
ла в такой безгрешности. Но он-то знает жизнь, ее непотребство, а не
только чистоту, и то, что есть в ней возвышенного, вопреки отравляющей
ее мерзости, и, черт возьми, он еще скажет об этом свое слово миру. Свя-
тые на небесах чисты и непорочны-как может быть иначе? Тут не за что
восхвалять. Но святые среди мерзости-вот где вечное чудо! Вот ради чего
стоит жить. Видеть нравственное величие, что поднимается из гнусной кло-
аки, подняться самому и еще не отмытыми от грязи глазами впервые приме-
тить красоту, далекую, едва различимую; видеть, как из слабости, немощи,
порока, из зверской жестокости возникает сила, и правда, и высокий бла-
городный талант...
Тут он поймал слова Руфи:
- И вся атмосфера так низменна. А ведь столько существует возвышенно-
го. Возьмите "Памяти Генри Халама".
Он чуть было не сказал: "Или "Локсли Холл", и сказал бы, но тут им
опять завладело воображение и он загляделся на нее: вот перед ним женщи-
на, вторая половина рода человеческого, создание, которое развилось из
едва ожившей материи-тысячи тысяч веков ползло, медленно взбиралось по
исполинской лестнице жизни-и возникло на высшей ступени, и стало наконец
Руфью, чистой, непорочной, божественной, наделенной властью внушить ему
любовь, жажду чистоты, стремление приблизиться к божественному началу, -
ему, Мартину Идену, который тоже каким-то поразительным образом поднялся
из серой массы, из болота, из бессчетных ошибок и неудач нескончаемого
созидания. Вот она, романтика, и чудо, и торжество. Вот о чем он будет
писать, найти бы только настоящие слова. Святые на небесах-всего лишь
святые, с них большего не спросишь. А он человек.
- В вас есть сила, - донеслось до него, - но сила первобытная.
- Вроде слона в посудной лавке, - подсказал Мартин, и Руфь одарила
его улыбкой.
- Вам необходимо научиться разборчивости. Необходимо выработать вкус,
изящество, стиль. - Слишком я высоко занесся, - пробормотал он.
Она одобрительно улыбнулась и приготовилась слушать следующий расс-
каз.
- Не знаю, как это покажется, - будто извиняясь, сказал Мартин. - Это
странный рассказ. Похоже, дело оказалось мне не по плечу, но задумал-то,
я неплохо. Не обращайте внимания на мелочи. Главное, доходит ли то самое
важное, что в нем есть. Тут есть важное, есть настоящее, есть правда,
только, похоже, не сумел я внятно это высказать.
Он читал, читал и наблюдал за ней. Наконец-то ее задело, подумалось
ему. Руфь сидела не шевелясь, едва дыша, не сводила с него глаз, сама не
своя от волнения, захваченная, как ему подумалось, магией того, что он
создал. Он назвал рассказ "Приключение" и воистину возвеличил в нем
приключение - не книжное, а настоящее приключение, - оно великий мастер
задавать свирепые задачи, ошеломить карой, ошеломить и наградой, каприз-
ное и вероломное, оно требует немыслимого терпенья, изнурительных дней и
ночей тяжкого труда, венчает ослепительным солнечным сиянием славы либо
смертью в безвестности после долгих скитаний, пытки жаждой и голодом или
чудовищным бредом губительной лихорадки; оно ведет - через кровь, и пот,
и тучи жалящих насекомых, чередой мелких, низменных, связей - к блиста-
тельным высотам и великим свершениям.
Все это, все это и еще больше вложил Мартин в рассказ и, глядя, как
она сидит и слушает, поверил, что это ее и взволновало. Глаза ее широко
раскрылись, бледные щеки разгорелись, и под конец ему казалось, она сей-
час задохнется. А Руфь и вправду была взволнована, но не рассказом, а им
самим. Рассказ не произвел на нее впечатления; ее взволновали могучие
токи, исходившие от Мартина, избыток силы, что переливалась через край и
захлестывала ее. Как ни странно, этими токами был насыщен сам рассказ и
через него-то пока передавалась ей сила Мартина. Руфь ощущала только на-
пор силы, но не догадывалась, по какому каналу хлынула к ней эта сила, и
когда казалось, будто она захвачена тем, что он написал, ее взволновало
совсем другое: ужасающая и опасная мысль, незваная, неожиданная. Она
поймала себя на том, что ей любопытно: а каково это быть замужем, и,
осознав своеволие и пыл этой мысли, ужаснулась. Это нескромно, так на
нее непохоже. Женское естество не донимало Руфь, до сей поры она жила в
царстве грез, куда увел ее Теннисон. И даже тончайшие намеки этого тон-
чайшего поэта на грубость, которая вторгалась в отношения королев и ры-
царей, ей не были внятны. Всегда она жила в полудреме, и вот жизнь
властно, повелительно стучится во все ее двери. Ум, объятый страхом,
требовал запереться на все замки и засовы, а взбунтовавшиеся инстинкты
побуждали распахнуть врата навстречу непонятному и чудесному гостю.
Мартин, очень довольный, ждал, что она скажет. Не сомневался, как она
рассудит, и поражен был, когда услышал:
- Это красиво. Очень красиво, - убежденно повторила она, чуть помед-
лив.
Ну да, красиво, но есть же в рассказе что-то большее, чем просто кра-
сота, какое-то жгучее великолепие, а красота лишь покорно ему служит.
Мартин молчал, растянувшись на земле, и перед ним недоброй тенью вырас-
тало мрачное сомнение. Он потерпел неудачу. Ничего он не способен выска-
зать. Он видел величайшее чудо, каких не много на свете, и не сумел это
передать.
- А что вы думаете о... о лейтмотиве? - он запнулся, смутился, впер-
вые употребил прежде незнакомое слово.
- Лейтмотив нечеток, - ответила Руфь. - Это мой единственный серьез-
ный упрек. Я проследила за развитием темы, но в рассказе слишком много
ответвлений. Слишком растянуто. Вводя столько побочных линий и обстоя-
тельств, вы тормозите действие.
- Так ведь таков и есть главный лейтмотив, - торопливо объяснил он, -
важнейший подспудный лейтмотив - в нем всеобщее, всечеловеческое, что
проодит через весь рассказ. Я все время пытался выявить это в сюжете, у
которого тут роль второстепенная. Я был на правильном пути, но, видно,
не справился, Не сумел передать, к чему клоню. Но со временем научусь.
Она не могла взять в толк, о чем это он. Хоть и стала она бакалавром
искусств, а то, что он говорил, было выше ее разумения. И, не понимая
собственной ограниченности, она полагала, что это он виноват, не умеет
ясно и последовательно выразить свою мысль.
- Слишком многословно, - сказала она. - Но местами очень красиво.
Он слышал ее голос словно издалека-спорил в эту минуту сам с собой,
читать ей "Голоса моря" или нет. Глухое отчаяние охватило его, а Руфь
смотрела на него испытующе, и ее одолевали незваные своевольные мысли о
замужестве.
- Вам хочется славы? - внезапно спросила она.
- Да, отчасти, - признался Мартин. - Это ведь тоже увлекательно. Тут
важно не то, что прославился, а сам путь к славе. И потом, для меня сла-
ва была бы только средством достичь кое-чего другого. По правде сказать,
именно ради этого я очень хочу славы.
- Ради вас, - хотел он прибавить и, наверно, прибавил бы, откликнись
она на то, что он ей прочел. Но ее поглощали другие мысли, она сообража-
ла, на каком поприще он мог бы сделать карьеру, и оттого не спросила, на
что же он намекал, к чему в конечном счете стремится. Карьера писателя
не для него. В этом она не сомневалась. Он доказал это сейчас своими ди-
летантскими незрелыми опусами. Рассказывает он хорошо, но облечь свои
мысли и чувства в литературную форму не способен. Она сравнивала его с
Теннисоном, с Браунингом, со своими любимыми прозаиками, и, конечно же,
он безнадежно проигрывал. Однако она не сказала всего, что думала.
Странная тяга к нему заставляла медлить со строгим приговором. В конце
концов, жажда писать лишь ребяческая слабость, со временем он ее пере-
растет. И тогда посвятит себя занятиям более серьезным. И преуспеет. На-
верняка. Он такой сильный, он не может потерпеть неудачу... только бы
бросил писать.
- Я бы хотела, чтобы вы показывали мне все, что пишете, мистер Иден,
- сказала она.
Он залился радостным румянцем. Значит, ей интересно. И по крайней ме-
ре, она не отвергла рассказ. Иные места ей показались красивыми, впервые
он услышал слово одобрения.
- Непременно покажу, - горячо отозвался он. - И обещаю вам, мисс
Морз, я непременно добьюсь своего. Я знаю, я прошел длинный путь и идти
еще далеко, но я доберусь до цели, хоть ползком, а доберусь. - Он протя-
нул рукопись. - Вот "Голоса моря". Когда вернетесь домой, я вам дам их,
прочтите на досуге. Только потом скажите начистоту, что о них думаете.
Мне ведь больше всего нужен критический разбор. И, пожалуйста, будьте
откровенны со мной!
- Безусловно я буду откровенна, - пообещала Руфь, пряча неловкость,
