ми, сравнивал со своим и доискивался, доискивался: что же за секрет они
открыли, почему им удается продать свои работы.
Поразительно, сколько печатают всяческой мертвечины. Ни света, ни
жизни, ни красок. Ни проблеска жизни, а ведь продано, по два цента за
слово, по двадцать долларов за тысячу - так говорилось в газетной замет-
ке: Непостижимо, счету нет рассказам, написанным, правда, легко, но на-
чисто лишенным жизненной силы и подлинности. Жизнь так необыкновенна,
она чудо, она полна загадок, грез, героических свершений, а в этих расс-
казах одни серенькие будни. Он ощущал напряжение и накал жизни, ее жар и
кипенье и мятежное неистовство - вот бы о чем писать! Хотелось воссла-
вить дерзновенных храбрецов, не теряющих надежду, безрассудных влюблен-
ных, титанов, которые борются в напряжении и накале, среди ужаса и тра-
гедий, и сама жизнь уступает их натиску. А журнальные рассказы, похоже,
усердно прославляют всяких мистеров Батлеров, скаредных охотников за
долларами, и серенькие любовные интрижки сереньких людишек. Может, это
оттого, что сами редакторы журналов такие серенькие? Или они попросту
боятся жизни - и писатели эти, и редакторы, и читатели?
Но главная его беда, что нет у него знакомых редакторов и писателей.
Не знает он ни одного, писателя и даже, никого, кто хотя бы пробовал пи-
сать. Нет никого, кто бы с ним потолковал, хоть что-то объяснил, что-то
посоветовал. Ему стало казаться, что редакторы вовсе и не люди. Похоже,
они винтики в какой-то машине. Вот что это такое - просто-напросто маши-
на. Он изливает душу в рассказах, очерках, в стихах и вверяет их этой
самой машине. Аккуратно складывает листы, вкладывает в большой конверт
вместе с рукописью столько-то марок, заклеивает конверт, лепит на него
еще марки и опускает в почтовый ящик. Конверт отправляется в путь, а че-
рез какое-то время почтальон приносит ему рукопись уже в другом большом
конверте, а на нем те самые марки, которые, он приложил, отсылая ее. Нет
там, на другом конце пути, живого редактора, а лишь хитроумное уст-
ройство из винтиков, которое перекладывает рукопись в другой конверт и
лепит на него марки. Это все равно как торговые автоматы: бросишь в щель
мелкую монету, механизм зажужжит и выбросит тебе плитку жевательной ре-
зинки или шоколадку. Смотря по тому, в какую щель опустил монету. Так и
с редакторской машиной. Попадешь в одну щель - высылают чек, в дру-
гую-листок с отказом. Мартин пока попадал только во вторую.
Именно листки с отказом довершали чудовищное сходство происходящего с
действием автомата. Листки эти отпечатаны были по одному стандарту, и он
получил их сотни - по десятку, а то и больше на каждую из ранних рукопи-
сей. Если бы в каком-нибудь из этих отказов была одна-единственная
строчка, за которой чувствовался бы написавший ее живой человек, он бы
взбодрился. Но ни один редактор не подтвердил таким образом, что он и
вправду существует. Вот и оставался единственный вывод: там, куда прихо-
дят рукописи, живых людей нет, лишь безостановочно крутятся хорошо сма-
занные винтики этой самой машины.
Он был отличный борец, самоотверженный, упорный, и готов был бы еще
годами питать эту машину; но он истекал кровью, и исход борьбы решали,
не годы, а недели. Каждую неделю счет за жилье и стол приближал его к
гибели, и почти так же неумолимо истощали его почтовые расходы на сорок
рукописей. Он уже не покупал книг и экономил на мелочах, пытаясь отсро-
чить неизбежный конец; но экономить не умел и на неделю приблизил этот
конец, дав младшей сестре, Мэриан, пять долларов на платье.
Он сражался во тьме, без совета, без поддержки, вопреки общему нео-
добрению. Даже Гертруда начала поглядывать на него косо. Сперва, как лю-
бящая сестра, она была снисходительна к его, как она считала, дури, но
теперь, как заботливая сестра, встревожилась. Ей стало казаться, что это
уже не дурь, а безумие. Мартин видел ее тревогу и страдал куда больше,
чем от неприкрытого сварливого презрения Бернарда Хиггинботема. Мартин
верил в себя, но никто не разделял его веры. Даже Руфь не верила в него.
Она хотела, чтобы он все свое время посвятил ученью, и хотя не высказы-
вала прямого неодобрения его попыткам писать, но никогда и не одобрила
их. Мартин ни разу не предложил ей показать, что он пишет. Слишком был
чуток и щепетилен. Притом она напряженно занималась в университете, и не
мог он отнимать у нее время. Но, окончив университет, Руфь сама захотела
посмотреть что-нибудь из написанного им. Мартин и ликовал и робел. Вот и
нашелся судья. Ведь она бакалавр искусств. Она изучала литературу под
руководством опытных преподавателей. Возможно, и редакторы тоже искушен-
ные судьи. Но она поведет себя иначе. Не вручит она ему стандартный лис-
ток с отказом, не скажет, что, если его работы не печатают, предпочитая
им другие, это еще не значит, что они не заслуживают внимания. Она живой
человек, она поговорит с ним как всегда умно, все схватывая на лету и
что всего важнее, - ей приоткроется подлинный Мартин Иден. В его работах
она различит его сердце и душу и поймет, хотя бы отчасти, каковы его
мечты, и какая ему дана сила.
Мартин подобрал несколько своих отпечатанных на машинке рассказов,
посомневался было, потом прибавил к ним "Голоса моря". Стоял июнь, и к
концу дня они на велосипедах покатили к холмам. Это второй раз он ока-
зался наедине с ней вне дома, и, пока они ехали среди душистой теплыни,
овеваемые свежим прохладным дыханием морского ветерка, Мартин всем су-
ществом ощущал, как прекрасен, как хорошо устроен мир и как замечательно
жить на свете и любить. Они оставили велосипеды на обочине и взобрались
на круглую побуревшую вершину холма, где опаленные солнцем травы дышали
зрелой сухой сладостью и довольством сенокосной поры.
- Эта трава свое дело сделала, - сказал Мартин, когда они сели.
Руфь-на его пиджак, а он растянулся прямо на земле. Он вдыхал сладкий
дух порыжелой травы не только легкими, но и мыслью, мгновенно перенесясь
от частного к общему. - Совершила то, ради чего существовала, - продол-
жил он, с нежностью поглаживая сухие былинки. - Унылые зимние ливни
только подхлестнули ее стремление к цели, она выстояла яростной весной,
расцвела, приманила насекомых и пчел, рассеяла семена, мужественно. Ис-
полнила свой долг перед собой и миром и...
- Отчего вы всегда так нестерпимо-практически смотрите на все? - пе-
ребила его Руфь.
- Наверно, оттого, что я изучаю эволюцию. Сказать по правде, у меня
только-только открылись глаза.
- Но мне кажется, этот практицизм мешает вам видеть красоту, вы ее
губите, словно дети, которые ловят бабочек и при этом стирают яркую
пыльцу с чудесных крылышек.
Мартин покачал головой.
- Красота полна значения, а этого я прежде не знал. Просто восприни-
мал красоту саму по себе, будто она существует просто так, без всякого
смысла. Ничего не понимал в красоте. А теперь понимаю, вернее, только
еще начинаю понимать. Понимаю, что она такое, трава, понимаю всю скрытую
алхимию солнца, дождя, земли, благодаря которой она стала травой, и от
этого она теперь, на мой взгляд, еще прекраснее. Право же, в судьбе каж-
дой травинки есть и романтика, и даже необыкновенные приключения. Сама
эта мысль волнует воображение. Когда я думаю об игре энергии и материи,
об их потрясающем единоборстве, я чувствую, что готов писать о травинке
эпическую поэму.
- Как хорошо вы говорите! - рассеянно сказала Руфь, и он заметил, что
смотрит она на него испытующе.
Он смутился под этим взглядом, растерялся, густо покраснел.
- Надеюсь, я... я понемногу учусь говорить, - запинаясь, вымолвил он.
- Во мне столько всего, о чем я хочу сказать. Но все это так огромно. Я
не нахожу слов, не могу выразить, что там внутри. Иногда мне кажется,
весь мир, вся жизнь, все на свете поселилось во мне и требует: будь на-
шим голосом. Я чувствую, ох, не знаю, как объяснить... Я чувствую, как
это огромно а начинаю говорить, выходит детский лепет. До чего трудная
задача - передать чувство, ощущение такими словами, на бумаге или вслух,
чтобы тот, кто читает или слушает, почувствовал или ощутил то же, что и
ты. Это великая задача. Вот я зарываюсь лицом в траву, вдыхаю ее запах,
и он повергает меня в трепет, будит тысячи мыслей и образов. Я вдохнул
дыхание самой вселенной, и мне внятны песни и смех, свершение и страда-
ние, борьба и смерть; и в мозгу рождаются картины, они родились, уж не
знаю как, из дыхания травы, и я рад бы рассказать о них вам, миру. Но
где мне? Я косноязычен. Вот сейчас я попытался дать вам понять, как
действует на меня запах травы, и не сумел. Только и получился слабый,
нескладный намек на мои мысли и чувства. По-моему, у меня выходит просто
жалкая тарабарщина. А невысказанное меня душит. Немыслимо! - в отчаянии
он вскинул руки. - Это не объяснишь! Никакими словами не передашь!
- Но вы и в самом деле хорошо говорите, - настойчиво повторила Руфь.
- Только подумайте, как вы продвинулись за то короткое время, что мы
знакомы. Мистер Батлер выдающийся оратор. Во время предвыборной кампании
его всегда просят выступать с речами. А на днях за обедом вы говорили
ничуть не хуже. Просто он более сдержанный. Вы слишком горячитесь, но
постепенно научитесь собой владеть. Из вас еще выйдет отличный оратор.
Вы далеко пойдете... если захотите. У вас это отлично получается. Я уве-
рена, вы можете вести за собой людей и за что бы вы ни взялись, вы пре-
успеете, как преуспели в грамотности. Из вас вышел бы отличный адвокат.
Вы бы могли блистать на политическом поприще. Ничто не мешает вам до-
биться такого же замечательного успеха, какого добился мистер Батлер. И
обойдетесь без несварения желудка, - с улыбкой прибавила она.
Так они беседовали. Руфь с обычной своей мягкой настойчивостью опять
и опять повторяла, что Мартину необходимо серьезное образование, что ла-
тынь дает неоценимые преимущества, это одна из основ при вступлении на
любое поприще. Она рисовала свой идеал преуспевающего человека, и это
был довольно точный портрет ее отца, с некоторыми черточками и оттенка-
ми, позаимствованными у мистера Батлера. Мартин слушал жадно, весь обра-
тился в слух, он лежал на спине и, подняв голову, радостно ловил каждое
движение ее губ, когда она говорила. Но к ее словам оставался глух. Кар-
тины, что она рисовала, отнюдь его не привлекали, он ощущал тупую боль
разочарования да еще жгучую любовную тоску. Ни разу не помянула она о
его писательстве, и забытые лежали на земле захваченные с собой рукопи-
си.
Наконец, когда оба умолкли, Мартин взглянул на солнце, прикинул, вы-
соко ли оно еще в небе, и, подобрав рукописи, тем самым напомнил о них.
- Совсем забыла, - поспешно сказала Руфь. - А мне так хочется послушать.
Мартин стал читать рассказ, он льстил себя надеждой, что это у него
один из лучших. Рассказ назывался "Вино жизни", вино это пьянило его,
когда он писал, - пьянило и сейчас, пока читал. Была какая-то магия в
самом замысле рассказа, и Мартин еще расцветил ее магией слов, интона-
ций. Прежний огонь, прежняя страсть, с какой он писал тогда, вспыхнули
вновь, завладели им, подхватили, и он был слеп и глух ко всем изъянам.
Не то чувствовала. Руфь. Вышколенное ухо различало слабости и преувели-
чения, чрезмерную выспренность новичка и мгновенно улавливало каждый
сбой, каждое нарушение ритма фразы. Интонацию рассказа Руфь замечала,
пожалуй, лишь там, где автор изъяснялся чересчур напыщенно, и тогда ее
неприятно поражало явное дилетантство. Таково было и ее окончательное
суждение: рассказ дилетантский, но Мартину она этого говорить не стала.
Когда он дочитал, только и отметила мелкие огрехи и сказала, что рассказ
ей понравился.
