"Нью-йоркского наблюдателя". Мартин стал было вскрывать конверт и замеш-
кался. Это не может быть известие, что рассказ принят. В этот журнал он
рукописей не посылал. А вдруг... сердце замерло от невероятной мысли...
вдруг они заказывают ему статью; но тотчас он опомнился - не может этого
быть.
Короткое официальное письмо, подписанное заведующим редакцией, всего
лишь извещало, что ему пересылают полученное журналом анонимное письмо и
заверяют, что анонимные письма редакция никогда и ни при каких обстоя-
тельствах не принимает во внимание.
Вложенное письмо оказалось написано от руки, печатными каракулями.
Безграмотное, густо сдобренное оскорблениями, оно утверждало, что "так
называемый Мартин Иден", который продает рассказы разным журналам, ника-
кой не писатель, на самом-то деле он ворует рассказы из старых журналов,
переписывает на машинке и рассылает под своим именем. На конверте был
почтовый штамп "Сан-Леандро". Мартин сразу понял, чьих это рук дело.
Грамотность Хиггинботема, словечки и выражения Хиггинботема, Хиггинбо-
темская логика и нелепый склад ума выпирали из каждой строчки. Тут ощу-
щалась не тонкая рука итальянца, а заскорузлый кулак лавочника, его зя-
тя.
Но почему? - тщетно гадал Мартин. Что плохого сделал он Бернарду Хиг-
гинботему? Поступок уж до того непонятный, до того бессмысленный. Его
никак не объяснишь. За неделю редакторы различных журналов из восточных
штатов переслали Мартину еще с десяток подобных писем. Очень благородно
с их стороны, решил Мартин. Ведь эти редакторы совсем его не знают, и
однако иные даже посочувствовали ему. Анонимные, письма явно им отврати-
тельны. Стало быть, злобная попытка ему навредить провалилась, Скорее
это даже к добру - по крайней мере, многие редакторы узнали его имя.
Быть может, когда-нибудь, читая его рукопись, они и вспомнят, мол, это
тот самый, про кого было анонимное письмо. И как знать, вдруг при оценке
его рукописи подобное воспоминание будет гирькой на весах в его пользу?
Примерно в это время Мартин сильно упал в глазах Марии. Однажды утром
он застал ее в кухне, когда она стонала от боли, по ее щекам от слабости
текли слезы, а перед ней высилась груда неглаженого белья. Мартин мигом
определил, что у нее грипп, дал ей горячего виски - в бутылках, которые
приносил Бриссенден, набрались кой-какие остатки - и велел лечь в пос-
тель. Но Мария заупрямилась. Белье надо прогладить и до вечера разнести
клиентам, заспорила она, не то завтра семерым голодным ребятишкам нечего
будет есть.
К ее удивлению (потом она не уставала рассказывать об этом до своего
смертного часа), Мартин Иден схватил с плиты утюг и кинул на гладильную
доску фасонистую блузку с длинным рукавом. Это была выходная блузка Кейт
Фланнаген, самой привередливой модницы на свете. Да еще мисс Фланнаген
нарочно предупредила, чтоб блузку ей доставили сегодня же вечером. Все
знали, за ней ухаживает кузнец Джон Коллинэ, и, как по секрету было из-
вестно Марии, завтра мисс Фланнаген и мистер Коллинз собирались в парк
Золотые ворота. Тщетно пыталась Мария спасти блузку. Мартин отвел ее к
стулу, до которого она еле доплелась, усадил, и тут она вытаращила гла-
за. Вчетверо быстрей, чем управилась бы она сама, Мартин отгладил блузку
и заставил ее признать, что отгладил ничуть не хуже ее самой.
- Я бы и побыстрей работал, будь утюги погорячее.
А он и так орудовал раскаленными утюгами, она бы такими нипочем не
решилась гладить.
- Ты не так обрызгиваешь, - упрекнул он ее. - Дай-ка я тебя научу,
как надо. Самое главное - придавить. Сбрызнула - и сразу придави, тогда
дело пойдет быстрей.
Из кучи деревянного хлама в погребе он достал ящик, приспособил к не-
му крышку и порылся в железном ломе, который ребятня Сильва приготовила
на продажу. Сложил свежесбрызнутое белье в ящик, накрыл доской и прида-
вил утюгом - пресс был готов и действовал.
- Теперь гляди, Мария, - сказал Мартин, скинув с себя верхнюю рубашку
и схватив утюг, по его словам, "и впрямь горячий".
- А кончил гладить и давай стирать шерстяное, - рассказывала потом
Мария. - Говорит: "Дуреха ты дуреха, Мария. Сейчас покажу тебе, как сти-
рать шерстяное", - и показал, да. За десять минут смастерил машина -
один бочка, один втулка от колесо, два шеста, и готов машина.
Это было изобретение Джо из Горячих ключей. Втулка от старого колеса
прикреплялась к концу вертикально стоящего шеста - получалась мешалка.
Это в свою очередь крепко соединялось с пружиной, прикрепленной к пото-
лочной балке, так что втулка ходила вверх-вниз, перемешивала шерстяные
вещи, лежащие в бочке, и одной рукой можно было как следует их поколачи-
вать.
- Теперь Мария не стирать шерстяное, - неизменно кончался ее рассказ.
- Теперь ребятишки управлять с бочка, да втулка, да шест. Он хитрый го-
лова, мистер Иден.
И все же ловко смастерив машину и преобразовав Мариину кухню-прачеч-
ную, Мартин непоправимо уронил себя в глазах Марии. Романтический ореол,
которым его наградило ее воображение, поблек в холодном свете истины: он
бывшая прачка! Все его книги, и важные его друзья, которые приезжали к
нему в колясках или приносили несчетные бутылки виски, все уже не имело
значения. Оказывается, он всего-навсего простой рабочий, человек ее по-
роды, из ее класса. Он стал ей понятнее, доступней, но не осталось в нем
ничего загадочного.
Пропасть между Мартином и его родными все ширилась. Вслед за беспри-
чинным нападением Хиггинботема показал себя и мистер Герман Шмидт. Мар-
тину удалось продать несколько зарисовок для газет, кое-что из юмористи-
ческих стихав и шуток, и на время дела его заметно поправились. Он расп-
латился с частью долгов и даже сумел выкупить из заклада черный костюм и
велосипед. Велосипед требовалось починить - погнулась ось педали, - и в
знак доброго отношения к будущему зятю Мартин отправил велосипед в мас-
терскую Шмидта.
К вечеру того же дня Мартин с удовольствием получил свой велосипед,
его доставил какой-то мальчонка. Похоже, мистер Шмидт тоже настроен дру-
желюбно, подумал Мартин при виде такой любезности. Из починки велосипед
обычно приходилось брать самому. Но оглядев велосипед, Мартин обнаружил,
что его и не думали чинить. А чуть позднее, позвонив сестрину жениху, он
услышал, что эта личность не желает иметь с ним никакого дела "ни в ка-
ком виде, ни в какой форме, никоим образом".
- Герман Шмидт, - весело ответил Мартин, - кажется, я сейчас приду и
расквашу ваш немецкий нос.
- Только суньтесь в мастерскую, и я пошлю за полицией, - последовал
ответ. - Я вас проучу. Знаю я вас, чуть что - в драку, да со мной не
выйдет. Не желаю иметь ничего общего с таким хулиганьем. Бездельник, ло-
дырь, меня не проведешь. Не удастся вам меня доить, хоть я и женюсь на
вашей сестре. Почему вы не хотите работать и честно зарабатывать на
жизнь, а? Отвечайте!
Мартин отнесся к этому философски, не дал волю гневу, удивленно и
насмешливо присвистнул и повесил трубку. Но потом ему стало не до смеха,
всей тяжестью навалилось одиночество. Никто его не понимает, никому он,
видно, не нужен, кроме Бриссендена, а Бриссенден исчез неведомо куда.
В сумерках Мартин вышел с покупками из зеленной лавки и зашагал к до-
му. На углу остановился трамвай, и сердце Мартина радостно забилось при
виде знакомой тощей фигуры. То был Бриссенден, и, прежде чем трамвай
двинулся и заслонил его, Мартин успел приметить оттопыренные карманы
пальто - в одном явно были книги, в другом бутылка виски.
Глава 35
Бриссенден не объяснил, почему так долго пропадал, а Мартин не стал
допытываться. Сквозь пар, поднимающийся над пуншем, отрадно было видеть
бледное, изнуренное лицо друга.
- Я тоже не бездельничал, - заявил Бриссенден, выслушав отчет Мартина
о том, что он успел написать.
Он вытащил из внутреннего кармана рукопись и протянул Мартину, тот
прочитал заглавие и удивленно посмотрел на Бриссендена.
- Да, именно, - засмеялся Бриссенден. - Неплохое название, а? "Эфеме-
рида"... то самое слово. Я от вас его услышал, вы так назвали человека,
он у вас всегда несгибаемый, одухотворенная материя, последний из эфеме-
рид, гордый своим существованием в краткий миг, отведенный ему под солн-
цем. Это гвоздем засело у меня в голове - и пришлось написать, чтобы от
этого избавиться. Скажите, каково это на ваш взгляд.
Мартин стал читать, и поначалу вспыхнул, а потом побледнел. Это было
само совершенство. Форма одержала победу над содержанием, если это можно
назвать победой - все содержание, до последнего атома, было выражено с
таким мастерством, что у Мартина от восторга закружилась голова, на гла-
за навернулись жаркие слезы, по спине пошел холодок. То была большая по-
эма, в шестьсот или семьсот строк, - причудливая, поразительная, зага-
дочная. Необычайные, невероятные стихи, однако вот они, небрежно напи-
санные черным по белому. Они - о человеке и его напряженнейших духовных
исканиях, о его мысли, проникающей в бездны космоса в поисках отдален-
нейших солнц и спектров радуги. То был безумный разгул воображения уми-
рающего, чье дыхание прерывается всхлипом и слабеющее сердце неистово
трепещет перед тем, как остановиться навсегда. В этом величавом ритме с
громом восставали друг на друга холодные светила, проносились вихри
звездной пыли, сталкивались угасшие солнца, и вспыхивали в черной пусто-
те новые галактики; и тонкой серебряной нитью пронизывал все это немолч-
ный, слабый, чуть слышный голос человеческий, жалобное лепетанье средь
воплей планет и грохота миров.
- Такого в литературе еще не было, - сказал Мартин, когда к нему на-
конец вернулся дар речи. - Потрясающие стихи!.. потрясающие! Мне просто
в голову ударило. Я как пьяный. Этот великий и тщетный вопрос... Я ни о
чем другом думать не могу. Этот вопрошающий вечный голое человеческий,
неустанная тихая жалоба все заучит в ушах. Он словно комариный похорон-
ный марш среди трубного зова слонов, и львиного рыка. Голос едва слышен,
а жажда его неутолима. Я говорю глупо, знаю, но поэма чудо, вот что. Ну
как вам это удается? Как?
Мартин перевел дух и снова принялся восхвалять поэму.
- Я больше не стану писать. Я бездарь. Вы показали мне, что такое ра-
бота настоящего мастера. Гений! Это не просто гениально. Это больше, чем
гениально. Это обезумевшая истина. Это настоящее, дружище, в каждой
строчке настоящее. Хотел бы я знать, понимаете ли вы это, вы, философ.
Сама наука не может вас опровергнуть. Это прозрение, выкованное из чер-
ного металла космоса и обращенное в великолепные звучные ритмы. Вот,
больше я не скажу ни слова! Я потрясен, раздавлен. Хотя нет, еще одно.
Позвольте, я найду для нее издателя.
Бриссенден усмехнулся.
- Нет в христианском мире журнала, который посмел бы ее напечатать...
сами понимаете.
- Ничего такого я не понимаю. Я понимаю другое: любой журнал в хрис-
тианском мире мигом за нее ухватится. Такое на дороге не валяется. Это
не просто поэма года. Это поэма века.
- Хотел бы я поймать вас на слове.
- Не будьте таким уж пессимистом, - предостерег его Мартин. - Редак-
торы журналов не сплошь болваны. Я-то знаю. Давайте держать пари. Спорю
на что угодно - вашу "Эфемериду" примет если не первый же, так второй
журнал.
- Ухватился бы за ваше предложение, только одно меня удерживает, -
сказал Бриссенден и, помолчав, продолжал: - Вещь хороша... лучше всего,
что я написал. Я-то знаю. Это моя лебединая песнь. Я чертовски ею гор-
жусь. Боготворю ее. Это получше виски. Великолепная вещь, совершенство,
о такой я мечтал, когда был молод и простодушен, полон прелестных иллю-
зий и чистейших идеалов. И вот теперь, на пороге смерти я ее написал. И
не хочу я, чтобы ею завладело, осквернило стадо свиней. Нет, я не иду на
пари. "Эфемерида" моя. Я создал ее и поделился с вами.
