ми. Ну, а я индивидуалист. Я уверен, что в беге побеждает проворнейший,
а в битве - сильнейший. Этот урок я усвоил из биологии, по крайней мере
мне кажется, что усвоил. Итак, я индивидуалист, а индивидуалист извеч-
ный, прирожденный враг социализма.
- Но вы бываете на собраниях социалистов, - с вызовом бросил мистер
Морз.
- Конечно. Как лазутчик - в лагере противника. А как иначе узнать
врага? Кроме того, на их собраниях я получаю удовольствие. Они отменные
спорщики, и, правы они или нет, они много читали. Любой из них знает о
социологии и прочих логиях куда больше среднего капиталиста. Да, я раз
шесть бывал на их собраниях, но не стал от этого социалистом, как не
стал республиканцем, хоть и наслушался Чарли Хэпгуда.
- Что ни говорите, а все-таки мне кажется, вы склоняетесь на сторону
социалистов, - беспомощно возразил мистер Морз.
"Ну и ну, - подумал Мартин, - ни черта он не понял. Ни единого слова,
где же вся его образованность? "
Так на путях своего развития Мартин оказался лицом к лицу с моралью,
коренящейся в экономике, с моралью классовой, и скоро она стала злейшим
его врагом. Сам он придерживался морали осмысленной, и еще больше пошлой
напыщенности его оскорбляла мораль тех, кто его окружал, нелепая мешани-
на из практицизма, метафизики, слюнтяйства и фальши.
Образчик этой нелепой и нечистой смеси он встретил и в более близком
окружении. За его сестрой Мэриан ухаживал трудолюбивый молодой механик
из немцев, который, основательно изучив дело, завел собственную мастерс-
кую по ремонту велосипедов. Вдобавок он стал приторговывать дешевыми ве-
лосипедами и жил теперь в достатке. Незадолго перед тем как объявить о
помолвке, Мэриан навестила Мартина и, шутки ради, стала гадать ему по
руке. В следующий раз она привела с собой Германа Шмидта. Мартин как по-
ложено принял гостей и поздравил, но речь его, слишком изящная и непри-
нужденная, пришлась не по вкусу дубоватому жениху сестры. Плохое впечат-
ление еще усилилось оттого, что Мартин прочел стихи, посвященные прошло-
му приходу Мэриан. Стихи были легкие, изысканные, Мартин назвал их "Га-
далка". Прочитал он стихи и удивился: на лице сестры ни малейшего удо-
вольствия. Наоборот, глаза ее были с тревогой устремлены на жениха; Мар-
тин проследил за ее взглядом и в асимметричных чертах этой почтенной
личности прочел одно лишь хмурое, сердитое неодобрение. О стихах не ска-
зано было ни слова, гости вскоре ушли, и Мартин забыл об этом случае,
хотя в ту минуту поразился: ему казалось, любая женщина, хотя бы и ра-
ботница, должна быть польщена и рада, если о ней написаны стихи.
Через несколько дней Мэриан опять к нему пришла, на этот раз одна. И,
едва переступив порог, принялась горько упрекать его за то, как он себя
вел.
- Послушай, Мэриан, ты так говоришь, будто стыдишься своих родных
или, по крайней мере, своего брата, - с укором заметил Мартин.
- А я и стыжусь, - выпалила она.
От обиды в глазах у нее заблестели слезы, и Мартин растерялся. Чем бы
ни была вызвана эта обида, она непритворна.
- Да с чего твоему Герману ревновать, Мэриан, я же твой брат и стихи
написал о собственной сестре?
- Он не ревнует, - всхлипнула Мэриан. - Он говорит, это неприлично,
не... непристойно.
Ошарашенный Мартин протяжно присвистнул, потом разыскал и перечел ко-
пию "Гадалки".
- Ничего такого тут нет, - сказал он наконец, протягивая листок сест-
ре. - Прочти сама и покажи, что тут непристойно. Так ты, кажется, сказа-
ла?
- Он говорит, есть, ему видней, - был ответ. Мэриан отмахнулась от
листка, поглядела на него с отвращением. - И он говорит, ты должен это
изорвать. Он говорит, не желает он, чтоб про его жену такое писали, а
каждый потом читай. Стыд, говорит, какой, он этого не потерпит.
- Послушай, Мэриан, да это же чепуха, - начал Мартин и вдруг переду-
мал.
Перед ним несчастная девчонка, все равно переубеждать ее или ее мужа
бесполезно, и хотя вся история бессмысленна и нелепа, он решил поко-
риться.
- Ладно, - объявил он, мелко изорвал рукопись и бросил в корзинку.
Хорошо уже то, что первый экземпляр все-таки отдан в редакцию одного
из нью-йоркских журналов. Мэриан с мужем ничего не узнают, и ни ему са-
мому, ни им, ни кому другому не повредит, если милое, безобидное стихот-
ворение когда-нибудь напечатают.
Мэриан потянулась было к корзинке, замешкалась, попросила.
- Можно?
Мартин кивнул и задумчиво смотрел, как она собирает бумажные клочки -
наглядное свидетельство успеха ее миссии - и сует в карман жакета. Она
напомнила ему Лиззи Конноли, хотя не так была полна жизни, дерзости, ве-
ликолепного задора, как та повстречавшаяся ему дважды девушка-работница.
И однако они очень схожи - одеждой, повадками, и Мартин улыбнулся про
себя, представив забавную картинку: вот которая-нибудь из них появляется
в гостиной миссис Морз. Но веселость угасла, и его обдало холодом без-
мерного одиночества. Эта его сестра и гостиная Морзов - вехи на дороге,
по которой он идет. И он оставил их позади. Он с нежностью оглядел нем-
ногие свои книги. Только они ему и остались, единственные его друзья.
- Что такое? - в изумлении спросил он, вдруг возвращенный к действи-
тельности. Мэриан повторила вопрос.
- - Почему я не поступаю на службу? - Мартин рассмеялся, но не совсем
искренне. - Я вижу, этот, твой Герман накрутил тебя. Сестра покачала го-
ловой.
- Не ври, - резко сказал Мартин, и Мэриан виновато кивнула, подтверж-
дая справедливость обвинения.
- Так вот, скажи своему Герману, чтоб не совался куда не следует.
Скажи, мол, когда я пишу стихи о девушке, за которой он ухаживает, это
его дело, а остальное его не касается. Понятно? По-твоему, писатель из
меня не получится, так? - продолжал он. - По-твоему, никчемный я чело-
век?.. ничего не добился и позорю своих родных?
- По мне, ты бы лучше определился на место, - твердо сказала Мэриан,
она явно говорила искренне. - Герман сказал...
- К чертям Германа! - добродушно перебил Мартин. - Я вот что хочу
знать: когда вы поженитесь. И узнай у своего Германа, соизволит ли он
принять от меня свадебный подарок.
Сестра ушла, а Мартин призадумался и разок-другой рассмеялся, но го-
рек был его смех - он видел, что сестра и ее жених, и все и каждый, будь
то люди его класса или класса, к которому принадлежит Руфь, одинаково
подгоняют свое ничтожное существованьице под убогие ничтожные шаблоны;
косные, они сбиваются в стадо, в постоянной оглядке друг на друга, они
рабы прописных истин и потому безлики и неспособны жить подлинной
жизнью. Вот они проходят перед ним вереницей призраков: Бернард Хиггин-
ботем об руку с мистером Батлером, Герман Шмидт плечом к плечу с Чарли
Хэпгудом, и одного за другим и попарно он оценивал их и отвергал, оцени-
вал по меркам разума и морали, которым его научили книги. Тщетно он
спрашивал себя: где же великие души, великие люди? Не находил он их сре-
ди поверхностных, грубых и тупых умов, что явились на зов воображения в
его тесную комнатушку. Они ему были отвратительны, как, наверно, Цирцее
отвратительны были ее свиньи. Но вот он отослал последнего и, казалось,
остался одни, и тут явился запоздавший, нежданный и незваный. Мартин
вгляделся: шляпа с широченными полями, двубортный пиджак и походка врас-
качку - он узнал молодого хулигана, прежнего себя.
- Ты был такой же как все, парень, - усмехнулся Мартин. - Ничуть не
нравственней и не грамотней. Ты думал и действовал не по-своему. Твои
мнения, как и одежда, были скроены по тому же шаблону, что у всех, ты
поступал так, как считали правильным другие. Ты верховодил в своей шай-
ке, потому что другие объявили: ты парень что надо. Ты дрался и правил
шайкой не потому, что тебе это нравилось, нет, в душе ты все это прези-
рал, но потому, что тебя похлопывали по плечу. Ты лупил Чурбана потому,
что не хотел сдаваться, а сдаваться не хотел отчасти потому, что был ты
грубое животное, и еще потому, что верил, как все вокруг, будто мужчина
должен быть кровожаден и жесток, должен уметь измордовать, изувечить
ближнего. Да что говорить, ты, молокосос, даже девчонок отбивал у других
парней не потому, что обмирал по этим девчонкам, а потому что теми, кто
тебя окружал, кто определял уровень твоей морали, движет инстинкт дикого
жеребца или козла. Ну вот, прошли годы, что же теперь ты об этом дума-
ешь?
Словно в ответ, видение мигом преобразилось. Шляпу с широченными по-
лями и двубортный пиджак сменила не столь топорная одежда; не стало гру-
бости в лице, жесткости во взгляде; и лицо, очищенное и облагороженное
общением с красотой и знанием, просияло внутренним светом. Теперь виде-
ние очень походило на него сегодняшнего, и, вглядываясь, Мартин увидел
настольную лампу, освещавшую это лицо, и книгу, над которой оно склони-
лось. Он взглянул на заглавие и прочел: "Курс эстетики". Потом он слился
с видением, подрезал фитиль и уже сам принялся читать дальше "Курс эсте-
тики".
Глава 30
В ясный осенний день, в такой же день бабьего лета, как тот, когда
год назад они открылись в своей любви, Мартин читал Руфи свои "Стихи о
любви". В этот предвечерний час они, как часто бывало, расположились на
своем любимом бугорке среди холмов. Руфь порой перебивала Мартина вос-
торженными восклицаниями, и теперь, отложив последнюю страницу рукописи
к остальным, Мартин ждал ее суда.
Руфь медлила и начала не вдруг, запинаясь, не решаясь облечь в слова
суровый приговор.
- По-моему, это прекрасные стихи, да, прекрасные, но ведь денег они
не принесут, ты согласен? Понимаешь, что я хочу сказать? - продолжала
она почти умоляюще. - То, что ты пишешь, не подходит для издателей.
Что-то, уж не знаю что, не позволяет тебе заработать этим на жизнь, мо-
жет быть, тут дело в спросе. Только, пожалуйста, милый, пойми меня пра-
вильно. Я польщена, и горда, и все такое, что стихи эти посвящены мне,
иначе какая бы я была женщина. Но они не помогают нам пожениться. Неуже-
ли ты не понимаешь, Мартин? Не считай меня корыстной. Любовь, наше буду-
щее - вот что меня тревожит. С тех пор, как мы узнали, что любим друг
друга, прошел целый год, а день свадьбы не стал ближе. Не сочти нескром-
ностью, что я так прямо говорю о нашем браке, но ведь на карту поставле-
на моя любовь, вся моя жизнь. Почему ты не попытаешься устроиться в га-
зету, если уж тебе так необходимо писать? Почему не стать репортером...
хотя бы на время?
- Это испортит мой стиль, - негромко, устало возразил Мартин. - Ты не
представляешь, как я отрабатывал стиль.
- Ну, а эти рассказики для газет, - заспорила Руфь, - ты сам называ-
ешь их поделками. Ты столько их написал. Они разве не портят тебе стиль?
- Нет, то совсем другое дело. Рассказики я вымучивал, выжимал из себя
после того, как весь день оттачивал стиль. А работа репортера - это
сплошное ремесленничество с утра до вечера, там вся жизнь уходит на по-
делки. И вся жизнь - какой-то водоворот, только и знаешь настоящую мину-
ту, нет ни прошлого, ни будущего, и уж конечно, недосуг подумать о сти-
ле, разве что о репортерском, но это уже никакая не литература. Стать
репортером сейчас, когда у меня только-только складывается, кристаллизу-
ется свой стиль, для меня как для писателя - самоубийство. Ведь каждый
такой рассказик, каждое слово каждого рассказика было насилием над со-
бой, писалось вопреки уважению к себе, вопреки моему уважению к красоте.
Поверь, от этого занятия меня тошнит. Грех этим заниматься. И втайне я
был доволен, когда их не покупали, хоть и приходилось отдавать в заклад
костюм. Но какая была радость писать "Стихи о любви"! Высочайшая твор-
ческая радость! Она - награда за все.
Мартин не знал, что Руфь не понимает творческой радости. Слова эти
она употребляла, от нее-то он и услышал их впервые. Она читала об этом,
