инструмента, лиры, музыки, песни, танца - все прекрасно разработано, ну
а как же эволюция самого человека, развитие важнейших внутренних его ор-
ганов, что были в нем прежде, чем он сработал первый инструмент или про-
бормотал первую свою песнь? Вот чего нет в ваших рассуждениях и вот что
я называю биологией. Это биология в самом широком понимании.
Я знаю, я говорю бессвязно, но я стараюсь растолковать свою мысль.
Она пришла мне в голову, пока я вас слушал, и я не успел отточить форму-
лировки. Вы сами говорили о слабости человека, которая мешает ему всес-
торонне осмыслить происходящее. И сами же - так мне кажется - оставляете
в стороне роль биологии, самое материю, то важнейшее, из чего сотканы
все искусства, основу и нить всех человеческих деяний и свершений.
К изумлению Руфи, Мартин не был тотчас же разбит наголову, и, услы-
шав, как отвечает профессор, она подумала, что тот просто снисходит к
молодости собеседника. Долгую минуту профессор Колдуэл молчал и теребил
цепочку часов.
- Знаете, однажды мне уже пришлось выслушать точно такую же критику,
- сказал он наконец. - То был человек величайшего ума, ученый и эволюци-
онист Джозеф Леконт. Но его уже нет в живых, и я надеялся, что больше
никто не заметит мою ахиллесову пяту, но вот являетесь вы и обличаете
меня. Впрочем, если говорить серьезно, признаюсь откровенно, в вашей
точке зрения есть доля правды... и немалая. Я слишком погружен в гумани-
тарные науки, отстал от сегодняшнего естествознания и могу лишь сожалеть
о недостатках моего образования и о вялости характера, которая мешает
мне наверстать упущенное. Верите ли, я никогда не переступал порога фи-
зической или химической лаборатории. Да-да, представьте. Леконт был
прав, и вы тоже правы, мистер Иден, во всяком случае, до известной сте-
пени. Затрудняюсь в точности определить насколько.
Под каким-то предлогом Руфь увела Мартина и уже в сторонке зашептала:
- Напрасно ты взял в плен профессора Колдуэла. Наверно, и другие хо-
тели бы с ним побеседовать.
- Виноват, - сокрушенно сказал Мартин. - Но мне удалось расшевелить
его, и он оказался так интересен, я забыл обо всем на свете. Знаешь, это
такой блестящий ум, такой интеллектуал, первый раз я с таким разговари-
вал. И вот еще что. Раньше я думал каждый, кто учился в университете или
занимает высокое положение в обществе, непременно блестяще умен, - вот
как этот Колдуэл.
- Он - исключение, - ответила Руфь.
- Похоже на то. А теперь с кем ты хочешь, чтобы я поговорил?.. Вот
что, сведи меня с этим банковским кассиром.
Мартин беседовал с кассиром пятнадцать минут, и Руфь была очень до-
вольна, возлюбленный вел себя безупречно. Глаза его ни разу не сверкну-
ли, щеки не вспыхнули, а его спокойствие и уравновешенность при разгово-
ре поразили Руфь. Но уважение Мартина ко всему племени банковских касси-
ров резко упало, и остаток вечера он не мог избавиться от впечатления,
что банковский кассир и болтун - синонимы. Офицер оказался добрым малым
- простодушный, здоровый и здравомыслящий, он был вполне доволен местом
в жизни, которое досталось ему по праву рождения и удачи. Когда выясни-
лось, что тот два года проучился в университете, Мартину осталось только
недоумевать, как он ухитрился растерять все свои познания. Но все равно
этот молодой человек понравился Мартину больше сыплющего банальностями
банковского кассира.
- Бог с ними, с банальностями. - сказал он потом Руфи, - всего ужас-
ней другое, слышать не могу, до чего напыщенно, чопорно и самодовольно,
до чего свысока и тягуче он все это изрекает. Да за то время, пока он
сообщал мне, что Объединенная рабочая партия слилась с демократами, я
успел бы ему изложить всю историю Реформации. Ты знаешь, он передергива-
ет в разговорах, как профессиональный игрок в картах. Я как-нибудь пока-
жу тебе, что я имею в виду.
- Жаль, что он тебе не понравился, - ответила Руфь. - Он любимец мис-
тера Батлера. Мистер Батлер говорит, он надежен и честен, называет его
Скала, Петр [2], говорит, на таких держатся банки.
- Не сомневаюсь - по тому немногому, что видел, и уж совсем немного-
му, что от него слышал. Но вот почтения к банкам у меня поубавилось. Ты
не против, что я говорю так откровенно, Руфь, милая?
- Нет-нет, это необычайно интересно.
- Я ведь только варвар, получающий первые впечатления от цивилизации,
- чистосердечно признался Мартин. - Для цивилизованного человека подоб-
ные впечатления уж наверно новы и занимательны.
- А что ты скажешь о моих кузинах? - осведомилась Руфь.
- Они мне понравились больше других женщин. Веселости в них хоть от-
бавляй, а зазнайства и притворства самая малость.
- Значит, другие женщины тебе все-таки понравились?
Мартин покачал головой.
- Эта дама-благотворительница просто попугай от социологии. Голову
даю на отсечение, если кинуть ее среди звезд, как Томлинсона, в ней не
сыщешь ни единой собственной мысли. Что до портретистки, она нестерпимо
скучна. Ей бы выйти за банковского кассира, - самая подходящая пара. А
уж музыкантша! Какое мне дело, что у нее проворные пальцы, и совершенная
техника, и экспрессия - ведь ясно как день: в музыке она ничего не смыс-
лит.
- Она играет прекрасно, - запротестовала Руфь.
- Да, без сомнения, во всем, что касается техники, она поднаторела,
но вот о духе музыки понятия не имеет. Я ее спросил, что для нее музыка,
- ты ведь знаешь, эта сторона меня всегда интересует, - а она не знала,
только и смогла ответить, что обожает музыку, что музыка величайшее из
искусств и для нее дороже жизни.
- Ты всех заставлял говорить об их работе, - упрекнула Руфь.
- Да, признаюсь. И уж если они не могли толком поговорить о своем де-
ле, каково было бы слушать, как они разглагольствуют о чем-нибудь дру-
гом. Я-то прежде думал, здесь, где люди наслаждаются всеми преимущества-
ми культуры... - Мартин на минуту примолк, и в дверь шагнула и вызываю-
щей походкой прошла по гостиной тень его самого в юности, - широкополая
шляпа, двубортный пиджак. - Так вот, я думал, здесь все, и мужчины и
женщины блистают умом и талантом. А теперь, по тому немногому, что я ус-
пел увидеть, мне кажется, почти все они - сборище глупцов, большинство
из них, а девяносто процентов остальных наводят скуку. Вот профессор
Колдуэл совсем другой. Он - человек, весь как есть, до мозга костей.
Руфь просияла.
- Расскажи мне о нем, - настойчиво попросила она. - Не о том, какой
он блестящий ум и незаурядная личность, достоинства я знаю, а вот есть
ли в нем, по-твоему, и противоположные свойства. Мне очень любопытно.
- Боюсь попасть впросак, - шутливо заупрямился Мартин. - Лучше сперва
скажи ты... Или ты видишь в нем одни только достоинства?
- Я прослушала у него два курса, знала его два года, оттого мне так
интересно твое первое впечатление.
- Хочешь узнать его дурные свойства. Что ж, ладно. Думаю, твое прек-
расное мнение о нем оправданно. По крайней мере из всех, кого я знаю, он
самый замечательный образец интеллектуала. Но у этого человека совесть
нечиста. Нет-нет, - поспешно прибавил Мартин. - Ничего ничтожного или
вульгарного. Понимаешь, мне показалось, он проник в самую суть жизни и
отчаянно испугался того, что увидел и сам перед собой притворяется, буд-
то ничего этого не видел. Пожалуй, это звучит не очень внятно. Попробую
сказать иначе. Он набрел на тропу, ведущую к потерянному храму, но не
пошел по ней; возможно, мельком он увидел и храм, но потом постарался
убедить себя, что то был только мираж, игра теней в листве. Или еще так
скажу. Человек мог кое-что сделать, но решил, что это бессмысленно, и
теперь все время в глубине души жалеет, что не сделал: он втайне смеялся
над наградой, которую заслужил бы деянием, и однако, еще затаенней жаж-
дал награды, жаждал радости деяния.
- Я в профессоре ничего такого не вижу, - сказала Руфь. - И право, не
понимаю, что ты хочешь сказать.
- У меня это только смутное ощущение, - Мартин пошел на попятный. -
Причин так думать у меня нет. Это только ощущение, и очень возможно, что
я ошибаюсь. Уж наверно ты его знаешь лучше.
В этот вечер Мартин ушел от Руфи в странном замешательстве, ощущения
у него были самые противоречивые. Он так трудно шел к этим высотам, так
стремился к этим людям, а они его разочаровали. С другой стороны, успех
ободрил его. Подъем оказался легче, чем он ожидал. Он одолел подъем - и
теперь (не страдая ложной скромностью, он не скрывал этого от себя) он
выше тех, к кому стремился, кроме, конечно, профессора Колдуэла. Он знал
больше них о жизни и о книгах и диву давался, куда они подевали свое об-
разование. Ведь он не знал, что сам обладает выдающимся умом, не знал
также, что гостиные всевозможных Морзов не то место, где можно встретить
людей, доискивающихся до глубин, задумывающихся над основными законами
бытия; и не подозревал, что люди эти - точно одинокие орлы, одиноко па-
рят в лазурной небесной выси над землей, обремененной толпами, чей удел
- стадное существованье.
Глава 28
Но удача потеряла адрес Мартина, и ее посланцы уже не стучались в
дверь. Двадцать пять дней, работая и в воскресенья и в праздники, тру-
дился он над большим, примерно в тридцать тысяч слов, этюдом "Позор
солнца". То была тщательно обдуманная атака на мистицизм школы Метерлин-
ка - из крепости позитивной науки он нападал на мечтателей, ждущих чуда,
однако не ниспровергал красоту и чудо, ту красоту и чудо, что совместимы
с фактами. Несколько позднее он продолжил атаку, написал два коротких
эссе "Взыскующие чуда" и "Мерило своего "я". И принялся оплачивать путе-
вые расходы всех трех работ - из журнала в журнал.
За двадцать пять дней, посвященных "Позору солнца", он продал юморе-
сок на шесть с половиной долларов. Одна шутка дала ему полдоллара, а
вторая, купленная первоклассным юмористическим еженедельником, принесла
доллар. И еще два юмористических стихотворения заработали ему одно - два
доллара, другое - три. И вот, исчерпав кредит а лавках (хотя бакалейщик
поверил теперь ему в долг на пять долларов), Мартин опять отнес в заклад
велосипед и костюм. Агентство опять требовало с него за машинку, настой-
чиво напоминая, что согласно договору плату непременно следует вносить
вперед.
Приободренный тем, что несколько мелочей все же куплено, Мартин опять
принялся за поделки. В конце концов, может быть, на них и просуществу-
ешь. Под столом скопилось двадцать коротких рассказов, отвергнутых га-
зетным синдикатом. Он перечел их, стараясь понять, как следует писать
рассказы для газет, и, читая, вывел точный рецепт. Оказалось, в газете
рассказ не должен быть трагическим, у него не должно быть несчастливого
конца, ему отнюдь не нужны ни красота стиля, ни проницательность мысли,
ни неподдельная тонкость чувств. Но чувства необходимы, притом в изоби-
лии - благородные и чистые чувства того сорта, каким он аплодировал с
галерки в ранней юности - чувства вроде тех, какими полны ура-патриоти-
ческие пьесы и мелодрамы "о бедном, но честном малом".
Мартин усвоил эти предосторожности, тон позаимствовал у "Герцогини"
и, руководствуясь своим рецептом, принялся изготовлять смесь. Рецепт
состоял из трех частей: 1. Двое влюбленных ссорятся и расстаются; 2.
благодаря какому-нибудь поступку или по стечению обстоятельств они вновь
соединяются; 3. свадебные колокола. Третья часть была величиной постоян-
ной, но в первую и вторую можно было подставлять несчетное множество ва-
риантов. Так, влюбленных может разлучить недоразумение, прихоть судьбы,
ревнивые соперники, разгневанные родители, злокозненные опекуны и ковар-
ные родственники, и так далее и тому подобное; а вновь соединить их мо-
жет отважный поступок влюбленного, подобный же поступок влюбленной, пе-
ремена в его или ее чувствах, вынужденное признание злокозненного опеку-
