к зеркалу или к стене. Он и в кармане носил такие листки и порой прос-
матривал на улице или пока ждал в бакалейной или мясной лавке.
Он пошел дальше. Читая преуспевающих авторов, отмечал каждую их уда-
чу; продумывал использованные для этого приемыприемы повествования, ком-
позиции, стиля, мысль, сравнения, остроты; и все это выписывал и проду-
мывал. Он никому не подражал. Он искал принципы. Он составлял списки
впечатляющих и привлекательных особенностей, потом из множества их,
отобранных у разных писателей, выводил какой-то общий принцип и. осна-
щенный таким образом, обдумывал новые, свои собственные приемы и уже со
знанием дела взвешивал, определял и оценивал их. Таким же образом он вы-
писывал яркие выражения, живые разговорные обороты, едкие, точно кисло-
та, или обжигающие, как огонь, фразы, что вдруг попадутся в бесплодной
пустыне обыденной речи, пламенеющие, сочные, ароматные. Всегда искал
принцип, лежащий за этим и под этим. Он хотел знать, как что сделано,
тогда он сможет сделать это сам. Ему мало было видеть прекрасный лик
красоты. В тесной своей комнатушке-лаборатории, где кухонный чад смеши-
вался с неистовым шумом и гамом Марииной босоногой команды, он препари-
ровал красоту - препарировал, изучал анатомию красоты, - и приближался к
тому, чтобы создавать ее самому.
Так уж он был устроен, мог работать, только понимая, что делает. Не
мог он работать вслепую, во тьме, не ведая, что творит, не мог дове-
риться только случаю и счастливой звезде своего гения в надежде создать
нечто замечательное и прекрасное. Он хотел понимать, почему и как такое
создано. Он творил не стихийно, а обдуманно, рассказ или стихотворение
сначала целиком складывались у него в голове и он уже видел конец и соз-
навал, как напишет все до конца. Иначе попытка была обречена на провал.
С другой стороны, ему нравились слова и фразы, которые рождались вдруг,
сами собой, а потом выдерживали все испытания на красоту и силу и прида-
вали задуманному невероятные, непередаваемые оттенки. Перед такими оза-
рениями он склонял голову, восхищался ими, понимая, что они выше, чем
любое заранее обдуманное творение. И сколько бы он ни анатомировал кра-
соту в поисках ее основ и законов, он всегда сознавал, что есть еще в
красоте сокровеннейшая тайна, в которую он не проник, как не проник еще
и никто другой. Он усвоил, читая Спенсера, что человеку никогда не поз-
нать до конца суть вещей и явлений и что тайна красоты не менее глубока,
чем тайна жизни, да нет, глубже, знал, что красота и жизнь нераздельно
сплетены друг с другом и что сам он лишь одна из нитей той же непостижи-
мой ткани, где сплелись солнечный свет, и звездная пыль, и неведомое чу-
до.
Полный этими мыслями, он и написал эссе "Звездная пыль" - резкий вы-
пад не против основ критики, но против основных, ведущих критиков. Напи-
сал блестяще, с философской глубиной и с тонкой иронией. И куда бы Мар-
тин ни посылал эти страницы, все журналы незамедлительно их отвергали.
Но Мартин, освободясь от мыслей на эту тему, невозмутимо пошел дальше
своей дорогой. Когда он вынашивал какую-нибудь мысль и она созревала, он
тотчас кидался к машинке, это вошло в привычку. А что написанному не до-
водилось увидеть свет, мало его трогало. Важнее всего написать - и тем
самым завершить долгую цепь раздумий, связать воедино нити разрозненных
мыслей, окончательно обобщить факты, которые обременяли мозг. Написать
статью - значило осознанным усилием освободить голову для свежих фактов
и мыслей. Было это сродни привычке людей, угнетенных подлинными или во-
ображаемыми горестями, время от времени нарушать долгое мучительное мол-
чание и "отводить душу", выкладывая все до, последнего слова.
Глава 24
Проходили недели. Деньги у Мартина почти иссякли, а чеков от издате-
лей так и не было. Все важнейшие рукописи вернулись назад и отправлены
вновь, и участь поделок ничуть не лучше. Он уже не стряпал разнообразные
блюда. У него только и оставалось что неполный мешок рису и немного су-
хих абрикосов, и пять дней подряд он трижды в день готовил один лишь рис
да абрикосы. Потом началась жизнь в кредит. Бакалейщик-португалец, кото-
рому он до сих пор платил наличными, перестал отпускать провизию, когда
долг Мартина достиг огромной суммы в три доллара восемьдесят пять цен-
тов.
- Видишь, какая штука, - сказал бакалейщик, (ты не найти работа, пла-
кать моя деньги.
И Мартину нечего было ответить. Ничего тут не объяснишь. Так дело не
делается - давать в кредит здоровущему рабочему парню, которому лень ра-
ботать.
- Ты найти работа, я опять давать еда. - заверил Мартина бакалейщик.
- Нет работа, нет еда. Дело есть дело. - И потом, чтобы показать, что
суть именно в деловой предусмотрительности, а против Мартина он ничего
не имеет, предложил: - Ты выпить стаканчик, я угощать, ведь мы оста-
ваться друзья.
И Мартин, запросто выпил в знак, что они остаются друзьями, и лег
спать без ужина.
В зеленной, где Мартин покупал овощи, лавочник-американец вел дело
куда менее строго и отказал в кредите, когда Мартин ему задолжал целых
пять долларов. Булочник остановился на двух долларах, а мясник на четы-
рех. Мартин подсчитал свои долги, и оказалось, у него и кредиту всего-то
в общей сложности на четырнадцать долларов восемьдесят пять центов. Пора
уже платить за пользование машинкой, но он рассчитал, что два месяца с
этим можно подождать, это составит еще восемь долларов. И уж тогда весь
возможный кредит будет исчерпан.
В зеленной лавке под конец куплен был мешок картошки, и неделю Мартин
питался одной картошкой, трижды в день картошка и больше ничего. Случай-
ный обед у Руфи помогал еще продержаться, хотя было истинным мученьем
отказываться от всяческой снеди, когда изобилие разносолов на столе чуть
не сводило с ума. Преодолевая стыд, он нет-нет да и наведывался к сестре
в часы обеда и там ел, сколько хватало смелости, во всяком случае
больше, чем позволял себе за столом у Морзов.
День за днем он работал, и день за днем почтальон приносил отвергну-
тые рукописи. Денег на марки не осталось, и рукописи эти громоздились
под столом. Как-то у него сорок часов не было во рту ни крошки. Он не
мог надеяться перекусить у Руфи, она на две недели уехала погостить в
Сан-Рафаэль, а пойти к сестре не давал стыд. В довершение всех бед поч-
тальон, разнося дневную почту, выложил Мартину сразу пять отвергнутых
рукописей. Тогда-то Мартин и отправился в Окленд, надев пальто, а вер-
нулся без него, зато в кармане позвякивали пять долларов. Он заплатил по
доллару каждому из лавочников и у себя в кухне поджарил мясо с луком,
сварил кофе и в большой кастрюле потушил чернослив. Пообедав, он сел за
письменный стол и к полуночи закончил статью под названием "О пользе
ростовщичества". Допечатал ее и швырнул под стол - купить марки было не
на что, от пяти долларов не осталось ни цента.
Потом он заложил часы, а там и велосипед и, урезав расход на еду, ку-
пил марок, наклеил на все рукописи и сызнова их разослал. Ремесленная
работа его разочаровала. Никто не желал покупать его поделки. Он сравнил
их с теми, что печатались в газетах, в еженедельниках и дешевых жур-
нальчиках, и решил, что его мелочишки лучше среднего уровня, куда лучше,
- и однако их не покупали. Потом он узнал, что почти все газеты печатают
главным образом материалы, которыми их бесплатно снабжают особые
агентства, и раздобыл адрес такого агентства. Посланные туда вещицы он
получил обратно вместе со стандартным листком-извещением, что все необ-
ходимые материалы поставляют сами сотрудники агентства.
В одном солидном журнале для юношества он увидел множество мелких за-
рисовок и анекдотов. И решил попытать счастья. Все заметки ему вернули,
и хотя он посылал все новые и новые материалы, ни один не напечатали.
Много спустя, когда это уже не имело значения, Мартин узнал, что редак-
торы агентства и их помощники, выгадывая себе надбавку к жалованью, со-
чиняли такую мелочишку сами. Юмористические еженедельники возвращали его
шутки и стишки, а бездумные изящные вирши, предназначавшиеся для услаж-
дения изысканной публики, которые он посылал в толстые журналы, оказыва-
лись никому не нужны. Тогда он принялся писать забавные истории для га-
зет. Он знал, он может писать лучше тех, что печатаются. Раздобыл адреса
двух агентств печати, поставляющих материалы для газет, и затопил их та-
кими историями. Написал двадцать коротких историй, ни одну не пристроил
и забросил это. А ведь изо дня в день он читал такие вот короткие расс-
казики в газетах и еженедельниках, десятки, чуть не сотни, и ни один
гроша ломаного не стоил по сравнению с тем, что писал он. Мартин совсем
пал духом, он решил, что ничего не понимает в литературе, что собствен-
ная писанина загипнотизировала его, и он зря возомнил о себе невесть
что.
Бесчеловечная редакторская машина по-прежнему работала бесперебойно.
Он вкладывал в конверт рукопись и марки, опускал в почтовый ящик, и не-
дели через три, через месяц на крыльцо поднимался почтальон и вручал ему
рукопись, присланную обратно. Да нет там никаких живых редакторов из
плоти и крови. Одни лишь винтики, колесики, хорошо смазанные передачи -
хитроумный механизм с автоматическим управлением. Мартин впал в такое
отчаяние, что усомнился, существуют ли они вообще, эти самые редакторы,
ведь еще ни разу никто из них не подал признаков жизни, а по тому, как
упорно, безо всяких критических замечаний отвергалось все им написанное,
казалось вполне вероятным, что редакторы - это миф, измышленный и под-
держиваемый рассыльными, наборщиками и печатниками.
Часы, проведенные подле Руфи, оставались единственной его отрадой, да
и они не всегда были радостны. Его неотступно грызла тревога, терзала и
мучила сильней, чем в былые дни, когда он еще не завоевал ее любовь, -
ведь до завоевания любимой было все так же далеко. Он попросил два года,
время летело, а он ничего еще не достиг. И его не оставляло сознание,
что она не одобряет его занятий. Она не говорила об этом прямо, но кос-
венно давала это понять так же ясно и определенно, как если бы высказала
вслух. Она не возмущалась, нет, но не одобряла: девушка не столь кротко-
го нрава на ее месте возмущалась бы, она же всего лишь была разочарова-
на. А разочаровалась потому, что человек, которого она намеревалась ле-
пить по своему вкусу, не желал, чтобы его лепили. До какого-то предела
он был податлив, как воск, а потом встал на дыбы, не хотел он, чтобы его
перекраивали по образу и подобию ее отца и мистера Батлера.
Того, что было в Мартине сильного и благородного, Руфь не замечала
или, еще того хуже, не понимала. Человек, наделенный такой гибкой нату-
рой, что мог жить в самых неподходящих условиях, казался ей своевольным
и чудовищно упрямым, оттого что не могла она приспособить его к своему,
единственно ей известному образу жизни. Не дано ей было следовать за по-
летом его мысли, и когда она не понимала его рассуждений, полагала, что
он ошибается. Рассуждения всех окружающих были понятны ей. Она всегда
понимала, что говорят мать и отец, братья и Олни, а потому, когда не по-
нимала Мартина, виноватым считала его. То была извечная трагедия - когда
ограниченность стремится наставлять на путь истинный ум широкий и чуждый
предубеждений.
- Ты свято чтишь ходячие истины, все, что общепринято и общепризнано,
- сказал однажды Руфи Мартин, когда они заспорили о Прапсе и Вандеруоте-
ре. - Согласен, чтобы цитировать, они куда как хороши - два самых видных
критика в Соединенных Штатах. Каждый школьный учитель в Америке смотрит
на Вандеруотера снизу вверх как на главу американской критики. Однако я
читал его писанину, и мне кажется, это образец бессмысленного красно-
байства. Да ведь он - спасибо Колетту Берджесупопросту банален и смер-
