гах стихов и высказанной сливами страсти бессчетных поколений влюблен-
ных. На все, что он мог бы выговорить, она отозвалась бы наполовину, а
вот касанье руки, самое мимолетное соприкосновенье взывало прямо к инс-
тинкту. Ее рассудок был молод, как она сама, а женские инстинкты стары,
как род человеческий, и еще того старше. Молоды они были в той далекой
древности, когда молода была любовь, и оттого они мудрее условностей,
убеждений и всего прочего, что появилось позднее. Итак, рассудок ее ока-
зался ни при чем. Здесь он не требовался, и Руфь не отдавала себе отче-
та, с какой силой Мартин порою взывал к той стороне ее натуры, которая
требовала любви. И при этом было ясно как день, что он ее любит, и она
радовалась доказательствам его любвисиянью глаз, излучающих нежность,
дрожи рук, неизменному жарко вспыхивающему под загаром румянцу. Она пош-
ла даже дальше, - робко поощряла его, но так деликатно, что он и не по-
дозревал об этом, да Руфь и сама едва ли подозревала, ведь это получа-
лось само собой. Она трепетала при виде этих доказательств своего женс-
кого могущества и, как истинная дочь Евы, с наслаждением, играючи, его
мучила.
А Мартин, от недостатка опыта и от избытка страсти потеряв дар речи,
ухаживал за ней бесхитростно и неуклюже, пользуясь все тем же языком
прикосновений. Ей нравилось, когда он касался ее руки, больше чем нрави-
лось, как-то сладко волновало. Этого Мартин не понимал, но ясно понимал,
что он Руфи не противен. Не сказать, чтобы руки их встречались часто,
разве лишь когда они здоровались и прощались; но когда готовили в дорогу
велосипеды и перевязывали ремнями книги стихов, собираясь за город, или
сидя рядом перелистывали страницы, рука одного нет-нет да и касалась не-
нароком руки другого. И когда, склонясь над книжкой, они упивались прек-
расными страницами, волосы ее нет-нет да и касались его щеки, а плечо -
плеча. Она улыбалась про себя, едва ни с того ни с сего ей вдруг захо-
чется взъерошить ему волосы; ему же, когда они уставали от чтения, отча-
янно хотелось положить голову ей на колени и с закрытыми глазами помеч-
тать о будущем, о поре, когда они будут вместе. В прошлом, на воскресных
пикниках в Шелмонд-парке или в Шетзен-парке, он, бывало, клал голову к
девушке на колени и, вовсе о ней не думая, безмятежно засыпал крепким
сном, а девушка заслоняла его лицо от солнца, и смотрела на него влюб-
ленными глазами, и дивилась, с какой царственной небрежностью он прини-
мает ее любовь. Прежде ему ничего не стоило положить голову на девичьи
колени, а вот когда рядом Руфь, об этом и помыслить невозможно. Однако
именно в этой сдержанности и таилась сила его обаяния. Именно благодаря
своей сдержанности он и не отпугивал Руфь. Она же, утонченная и робкая,
вовсе не догадывалась, какой опасный оборот принимают их отношения. Едва
заметно и не сознавая этого, она тянулась к Мартину, день ото дня он
становился ей ближе, и он жаждал сделать следующий шаг, но не смел.
Но однажды он посмел - застав ее как-то среди дня в затененной гости-
ной, с мучительной головной болью.
- Ничто не помогает, - ответила она на его расспросы. - И я никогда
не принимаю порошки от головной боли, доктор Холл мне запретил.
- Пожалуй, я могу вас вылечить безо всяких лекарств, - сказал Мартин.
- Я, конечно, не уверен, но можно попробовать. Это всего лишь массаж. Я
выучился этому фокусу у японца. Все они великие мастера массажа. Потом
учился еще раз, немного по-другому, на Гавайях. Они называют свой массаж
"ломи-ломи". Он помогает почти во всех случаях, когда помогают ле-
карства, и еще во многих, когда лекарства не помогают.
Едва ощутив на лбу и висках руки Мартина, Руфь глубоко вздохнула.
- Как хорошо, - сказала она. Спустя полчаса она опять заговорила,
спросила только:
- Вы не устали?
Спросила просто из вежливости - наперед знала, каков будет ответ, И
погрузилась в дремотное раздумье о том, как успокоительна, как целебна
его сила. Из кончиков его пальцев струилась жизнь и, казалось, изгоняла
боль - наконец боль утихла. Руфь уснула, и Мартин тихонько выскользнул
из комнаты.
В этот вечер она позвонила ему по телефону и поблагодарила.
- Я проспала до самого ужина, - сказала Руфь. - Вы совершенно исцели-
ли меня, мистер Иден, просто не знаю, как вас благодарить.
Он отвечал пылко, сбивчиво, ошалев от счастья, и, пока шел этот теле-
фонный разговор, в мыслях все время трепетало воспоминание о Браунинге и
хрупкой Элизабет Баррет. Что было сделано однажды, можно сделать еще
раз, и он, Мартин Иден, способен это сделать и сделает - для Руфи Морз.
Он вернулся к себе в комнату, к "Социологии" Спенсера, что лежала раск-
рытая на кровати. Но читать не мог. Любовь терзала его, подчинила волю,
и, наперекор прежнему решению, он оказался за столиком в чернильных пят-
нах. В тот вечер Мартин сочинил сонет, и он стал первым в любовном цикле
из пятидесяти сонетов, который закончен был за два месяца. Он писал и
думал при этом о "Любовных сонетах с португальского", писал в состоянии
наилучшем для истинного творчества, на огромном подъеме, в муках, в сла-
достном безумии любви.
Многие часы, когда он оставался один, без Руфи, Мартин посвящал "Сти-
хам о любви" и чтению дома или в публичных библиотеках, лучше ознакомил-
ся там с последними журналами, с их направлением и содержанием. Часы,
которые он проводил подле Руфи, будили то надежу, то сомнения и одинако-
во сводили с ума. Спустя неделю после того как Мартин сиял у Руфи голов-
ную боль, Норман затеял прогулку при луне по озеру Мерритт, Артур и Олни
его поддержали, Мартин единственный умел управляться с лодкой, и приш-
лось ему взяться за это. Руфь села рядом с ним на корме, а трое молодых
людей расположились посредине и яростно, многословно заспорили о делах
студенческих.
Луна еще не взошла, Руфь смотрела на усыпанный звездами небосвод, с
Мартином она не обменялась ни словом, и вдруг ей стало очень одиноко.
Она взглянула на Мартина. Порыв ветра так накренил лодку, что на палубу
плеснула вода, а Мартин, одной рукой держа румпель, другой управляя
грот-штоком, чуть изменил курс и в то же время зорко всматривался впе-
ред, стараясь увидеть северный берег. Он не замечал взгляда Руфи, и она
внимательно приглядывалась к нему, пытаясь понять и представить, что за
душевный вывих заставляет его, на редкость способного молодого человека,
растрачивать время впустую - писать стихи и рассказы, посредственные и
обреченные на неуспех.
При слабом свете звезд блуждающий взгляд Руфи различал гордую посадку
головы на могучей шее, и, как прежде, захотелось обхватить эту шею рука-
ми. Сила, прежде ненавистная, теперь притягивала. Ощущение одиночества
стало острей, накатила усталость. Утомительно было сидеть в кренящейся
лодке, вспомнилось, как Мартин излечил ее, когда у нее разболелась голо-
ва и какой на нее снизошел божественный покой. Сейчас он рядом, совсем
рядом, и лодка будто клонит ее к нему. И вдруг захотелось прислониться к
Мартину, опереться, довериться, его силе; едва зародившееся желание это,
не успела Руфь его осознать, завладело ею и заставило прислониться к
Мартину. Или это накренилась лодка? Бог весть. Руфь не знала этого, не
поняла. Знала только, что прислонилась к Мартину, и так хорошо ей стало,
так умиротворенно и покойно. Может, во всем виновата лодка - качнула ее
к Мартину. Но Руфь не пыталась выпрямиться. Она прислонялась к его пле-
чу, - слегка, но все-таки прислонялась, и не отодвинулась, когда он чуть
изменил позу, чтобы ей было удобней.
Это было безумство, но Руфь не желала себе признаться в безумстве.
Она уже не та, что прежде, теперь она - женщина, и по-женски жаждет к
кому-то прильнуть, и, лишь едва-едва прислонись к плечу Мартина, жажду
эту словно бы утолила. И уже не чувствовала усталости. А Мартин молчал.
Заговори он, чары рассеялись бы. Но своей сдержанностью в любви он их
длил. Он был ошеломлен, голова кружилась. Он не понимал, что происходит.
Это же чудо - уж не бредит ли он? Он подавил безумное желание выпустить
парус и румпель и сжать Руфь в объятиях. Чутье подсказало: нет, это не
годится, и он порадовался, что руки заняты, благо есть парус и румпель,
и отогнал искушенье. Но он уже не так осторожно приводил судно к ветру,
бессовестно выплескивал ветер из паруса, лишь бы продлить путь к север-
ному берегу. На подходе к берегу придется маневрировать, и отрадная бли-
зость нарушится. Искусно управляя парусом, он замедлил ход лодки, но
так, что спорщики ничего не заметили, и мысленно простил все самые труд-
ные в его жизни плавания, ведь они подарили ему такую дивную ночь, нау-
чив властвовать над морем, и лодкой, и ветром, и вот Руфь сидит подле
него, и на плече он ощущает милую ему тяжесть.
Всходила луна, и, едва ее свет коснулся паруса и жемчужным сияньем
озарил лодку, Руфь отстранилась от Мартина. И в тот же миг почувствова-
ла, что и он отстраняется. Бессознательно оба постарались, чтобы те трое
ничего не заметили. Без слов оба ощутили всю сокровенность случившегося.
И Руфь сидела поодаль от него, щеки ее горели, теперь-то она осознала,
что произошло. Она виновата в чем-то таком, что хотела бы скрыть и от
братьев, и от Одни. Отчего же она так поступила? Никогда еще она не де-
лала ничего подобного, а ведь и прежде не раз лунными ночами каталась на
лодке с молодыми людьми. Никогда ей ничего такого не хотелось. Ее охва-
тил стыд, ошеломила загадочность пробуждающегося в ней женского начала.
Украдкой она глянула на Мартина - он был сейчас занят лодкой, менял курс
- и готова была возненавидеть его, ведь это из-за него, она повела себя
так постыдно, так нескромно. Подумать только, из-за него! Наверно, мама
была права, они слишком часто видятся. Никогда больше такого не случит-
ся, решила она, и видеться они впредь будут реже. Несуразная мысль приш-
ла ей в голову - при первой же встрече наедине объяснить, солгать, упо-
мянуть мимоходом, будто перед тем, как взошла луна, ей чуть не стало
дурно. И сразу вспомнилось, как они отстранились друг от друга, едва по-
явилась разоблачительница-луна, и Руфь поняла, он догадается, что она
лжет.
А потом дни понеслись стремглав, и Руфь уже не узнавала себя в стран-
ной непонятной незнакомке, которая вытеснила ее прежнюю, - это новое,
донельзя своенравное существо не желало разбираться в своих мыслях и
чувствах, отказывалось заглянуть в будущее, подумать о себе и о том, ку-
да же ее несет течением. Захватывающая тайна лихорадила ее, то пугала,
то чаровала, и неизменно приводила в недоумение. Лишь одно она знала
твердо, и это обеспечивало ей безопасность. Она не позволит, чтобы Мар-
тин заговорил о своей любви. Лишь бы, не допустить признания, и все
обойдется. Через считанные дни он уйдет в море. И даже если он загово-
рит, все обойдется. Как может быть иначе, ведь она не любит его. Разуме-
ется, для него это будут мучительные полчаса, и полчаса неловкости для
нее - ведь впервые ей сделают предложение. При этой мысли она трепетала
от радости. Она настоящая женщина - есть мужчина, который вот-вот попро-
сит ее руки. То был немалый соблазн для ее женской сути. Самая основа ее
жизни, всего того, что делало Руфь Руфью, дрожала, как струна. Мысль эта
билась в мозгу, словно притянутый пламенем мотылек. Дошло до того, что
Руфь уже представляла, как Мартин делает ей предложение, сама подыскива-
ла для него слова и тут же репетировала свой отказ, смягчала его добро-
той и призывала Мартина перенести это как подобает истинному благородно-
му мужчине. И ему необходимо отказаться от курения. Непременно надо его
убедить. Но нет, нельзя допускать, чтобы он заговорил. Его можно остано-
вить, и это она обещала маме. Ее обдало жаром, щеки горели, с сожалением
рассталась она с картиной, которую так живо вообразила. Первое предложе-
