тельно окучен. И Прапс не лучше. Его "Ядовитые мхи" прекрасно написаны.
Все запятые на местах, а тон - ну до чего величественный, до чего же ве-
личественный. Ему платят больше всех критиков в Америке, хотя - прости
меня боже - никакой он не критик. В Англии уровень критики много выше.
Но эти двое изрекают то, что думает публика, и притом изрекают так
красиво, так нравственно, так самодовольно - вот где собака зарыта. Их
рецензии благонравны как воскресенье в Англии. Они - рупор общественного
мнения. Они поддерживают преподавателей языка и литературы, а те поддер-
живают их. И ни у одного из них не откопаешь ни единой своеобычной мыс-
ли. Они признают только общепринятое - в сущности, они и есть общеприня-
тое. Они не блещут умом, и общепринятое прилипает к ним так же легко,
как ярлык пивного завода к бутылке пива. И роль их заключается в том,
чтобы завладеть молодыми умами, студенчеством, загасить в них малейший
проблеск самостоятельной оригинальной мысли, если такая найдется, и пос-
тавить на них штамп общепринятого.
- Мне кажется, - возразила Руфь, - оттого, что я придерживаюсь общеп-
ринятого, я ближе к истине, чем ты, когда ты ополчаешься на все это,
словно дикарь с островов Южного моря.
- Все святыни сокрушили сами миссионеры, - со смехом возразил Мартин.
- И к несчастью, все миссионеры отправились к язычникам, и дома теперь
некому сокрушать авторитеты мистера Вандеруотера и мистера Прапса.
- А заодно и преподавателей колледжей, - прибавила Руфь.
Мартин решительно покачал головой.
- Нет, преподаватели естественных наук пускай остаются. Это поистине
замечательный народ. А вот девяти десятым филологов и лингвистов, этим
безмозглым попугайчикам, очень бы полезно проломить головы.
Это было довольно жестоко по отношению к преподавателям словесности,
а для Руфи прозвучало святотатством. Не могла она не сравнивать препода-
вателей, подтянутых, эрудированных, в хорошо сидящих костюмах, с хорошо
поставленными голосами, в ореоле культуры и утонченности, - с этим не-
возможным юнцом, которого она почему-то любит, хотя костюм никогда не
будет сидеть на нем хорошо, его выпирающие мускулы свидетельствуют о
тяжком труде, в разговоре он горячится, спокойные доказательства подме-
няет бранью, а невозмутимое самообладание пылкими возгласами. Те, по
крайней мере, хорошо зарабатывают и они джентльмены - да, да, она вынуж-
дена в этом признаться, - а он не может заработать ни гроша, и, конечно
же, он отнюдь не джентльмен.
Она не взвешивала слов Мартина, не вдумывалась, доказательны ли они.
Пришла к убеждению, что он не прав, исходя - правда неосознанно - из со-
поставлений чисто внешних. Профессора и преподаватели правы в своих суж-
дениях о литературе, потому что они сделали карьеру. Суждения Мартина о
литературе ошибочны, потому что он не мог продать плоды своих трудов.
Говоря словами Мартина, они преуспели, а он - нет. Да и странно было бы,
чтобы он оказался прав, - он, который еще так недавно стоял в этой самой
гостиной, пунцовый от смущения, неуклюже здоровался с теми, кому его
представляли, со страхом озирался по сторонам, как бы раскачиваясь на
ходу, стараясь не задеть плечом какую-нибудь безделушку, спрашивал, дав-
но ли помер Суинберн, и хвастливо заявлял, что читал "Эксцельсиор" и
"Псалом жизни".
Сама того не сознавая, Руфь подтвердила слова Мартина, что она прек-
лоняется перед общепринятым. Мартину был внятен ход ее мыслей, но он
воздержался от дальнейшего спора. Не за ее отношение к Прапсу, Вандеруо-
теру и к преподавателям английской словесности он любил Руфь и уже начи-
нал понимать и все больше убеждался, что иные предметы его размышлений и
области знания, доступные и открытые ему, для нее не только книга за
семью печатями, но она даже и об их существовании не подозревает.
Руфь полагала, что он ничего не смыслит в музыке, а, говоря об опере,
- умышленно все ставит с ног на голову.
- Тебе понравилось? - однажды спросила она Мартина, когда они возвра-
щались из оперы.
В тот вечер он повел ее в оперу, ради чего весь месяц жестоко эконо-
мил на еде. Напрасно ждала она, чтобы он заговорил о своих впечатлениях,
и наконец, глубоко взволнованная увиденным и услышанным, сама задала ему
этот вопрос.
- Мне понравилась увертюра, - ответил он. - Это было великолепно.
- Да, конечно, но сама опера?
- Тоже великолепно, я имею в виду оркестр, хотя я получил бы куда
больше удовольствия, если бы эти марионетки молчали или вовсе ушли со
сцены.
Руфь была ошеломлена.
- Надеюсь, ты не о Тетралани и не о Барильо? - недоверчиво переспро-
сила она.
- Обо всех о них, - обо всей этой компании.
- Но ведь они великие артисты, - возразила РУФЬ.
- Ну и что? Своими ужимками и кривляньем они только мешали слушать
музыку.
- Но неужели тебе не понравился голос Барильо? Говорят, он первый
после Карузо.
- Конечно, понравился, а Тетралани и того больше. Голос у нее прек-
раснейший, по крайней мере так мне кажется.
- Но, тогда, тогда... - Руфи не хватало слов. - Я тебя не понимаю.
Сам восхищаешься их голосами, а говоришь, будто они мешали слушать музы-
ку.
- Вот именно. Я бы многое отдал, чтобы послушать их в концерте, и еще
того больше отдал, лишь бы не слышать их, когда звучит оркестр. Боюсь, я
безнадежный реалист. Замечательные певцы отнюдь не всегда замечательные
актеры. Когда ангельский голос Барильо поет любовную арию, а другой ан-
гельский голосголос Тетралани - ему отвечает, да еще в сопровождении
свободно льющейся блистательной и красочной музыки - это упоительно, по-
истине упоительно. Я не просто соглашаюсь с этим. Я это утверждаю. Но
только посмотришь на них, и все пропалоТетралани ростом метр три четвер-
ти без туфель, весом сто девяносто фунтов, а Барильо едва метр шестьде-
сят, черты заплыли жиром, грудная клетка точно у коренастого кузнеца-ко-
ротышки, и оба принимают театральные позы, и прижимают руки к груди или
машут ими, как помешанные в сумасшедшем доме; и все это должно означать
любовное объяснение хрупкой красавицы принцессы и мечтательного красавца
принца - нет, не верю я этому, и все тут. Чепуха это! Нелепость! Неправ-
да! Вот и все. Это неправда. Не уверяй меня, будто хоть одна душа в це-
лом свете вот так объясняется в любви. Да если бы я посмел вот так
объясниться тебе в любви, ты бы дала мне пощечину.
- Но ты понимаешь, - возразила Руфь. - Каждое, искусство по-своему
ограниченно. (Она торопливо вспоминала слышанную в университете лекцию
об условности искусства.) В живописи у холста только два измерения, но
мастерство художника позволяет ему создать на полотне иллюзию трех изме-
рений, и ты принимаешь эту иллюзию. То же самое и в литературе - писа-
тель должен быть всемогущ.. Ты ведь согласишься с правом писателя раск-
рывать тайные мысли героини, хотя прекрасно знаешь, что героиня думала
обо всем этом наедине с собой, и ни автор, ни кто другой не могли подс-
лушать ее мысли. Так же и в театре, в скульптуре, в опере, во всех видах
искусства. Какие-то противоречия неизбежны, их надо принимать.
- Ну да, понимаю, - ответил Мартин. - В каждом искусстве свои услов-
ности. (Руфь удивилась, что он так к месту употребил это слово. Можно
было подумать, будто и он окончил университет, а не нахватался случайных
знаний из книг, взятых наудачу в библиотеке.) Но даже условности должны
быть правдивы. Деревья, нарисованные на картоне и поставленные по обе
стороны сцены, мы принимаем за лес. Это достаточно правдивая условность.
Но, с другой стороны, морской пейзаж мы не примем за лес. Не сможем при-
нять. Это насилие над нашими чувствами. Так и ты не можешь, вернее, не
должна была принять это неистовство, и кривлянье, и мучительные корчи
двух помешанных за убедительное изображение любви.
- Но не думаешь же ты, что разбираешься в музыке лучше всех автори-
тетных ценителей? - возразила Руфь.
- Нет-нет, у меня и в мыслях этого не было. Просто я вправе иметь
собственное мнение. Я старался тебе объяснить, почему слоновья резвость
госпожи Тетралани мешает мне насладиться оркестром. Ценители музыки во
всем мире, может быть, и правы. Но я сам по себе и не желаю подчинять
свой вкус единодушному мнению всех на свете ценителей. Если мне что-то
не нравится, значит, не нравится, и все тут; так с какой стати, спраши-
вается, я стану делать вид, будто мне это нравится, только потому, что
большинству моих соплеменников это нравится или они воображают, что нра-
вится. Не могу я что-то любить или не любить по велению моды.
- Но, видишь ли, музыка требует подготовки, - не соглашалась Руфь, -
а опера тем более. И может быть...
- Может быть, я не подготовлен к тому, чтобы слушать оперу? - перебил
Мартин. Руфь кивнула.
- Это верно, - согласился он. - И надо думать, мне очень повезло, что
меня туда не водили с детства. А водили бы, и сегодня вечером я бы раст-
рогался и прослезился, и клоунское кривлянье драгоценной парочки только
еще прибавило бы красоты их голосам и оркестровому сопровождению. Ты
права. Дело главным образом в подготовке. А я уже вырос из пеленок. Мне
требуется или правда или ничего. Иллюзия, которая не убеждает, это явная
ложь, и когда коротышка Барильо, распалясь, страстно стискивает в
объятиях великаншу Тетралани, тоже охваченную страстью, и поет ей о сво-
ей несравненной любви, я вижу в этом только ложь.
И опять Руфь мерила мысли Мартина, исходя из сопоставлений чисто
внешних, в согласии со своей верой в общепринятое. Кто он таков, чтобы
он оказался прав, а весь культурный мир не прав? Она попросту не воспри-
нимала ни слов его, ни мыслей. Слишком прочно в ней укоренилось все об-
щепринятое, чтобы сочувствовать его бунтарским взглядам. Она с самого
детства слушала музыку, с самого детства любила оперу, и в ее окружении
все любили оперу. Так по какому же праву приходит Мартин Иден, который
еще недавно только и слышал регтаймы да простонародные песенки, и судит
о великой музыке? Руфь сердилась на него, и сейчас, идя рядом ним,
чувствовала себя оскорбленной. В лучшем случае, если уж быть очень снис-
ходительной, она, пожалуй, готова счесть его утверждения капризом, неле-
пой и неуместной выходкой. Но когда у дверей ее дома он на прощанье об-
нял ее и нежно, влюбленно поцеловал, она все забыла в приливе любви к
нему. И потом, в постели, никак не могла уснуть и сама себе удивлялась,
не впервые за последнее время, как это она полюбила такого странного че-
ловека, и еще несмотря на неодобрение родных.
А назавтра Мартин Иден отложил ремесленную работу и в один присест
отстучал эссе, которое назвал "Философия иллюзии". Наклеил марку, и ру-
копись отправилась в путь, но в последующие месяцы для нее потребовалось
еще много марок и много раз суждено ей было пускаться в путь.
Глава 25
Мария Сильва была бедна и отлично знала все приметы бедности. Для Ру-
фи слово "бедность" обозначало существование, лишенное каких-то удобств.
Тем и ограничивалось ее представление о бедности. Она знала, что Мартин
беден, и это связывалось для нее с юностью Линкольна, мистера Батлера и
многих других, кто потом добился успеха. К тому же, сознавая, что бедным
быть не сладко, она, как истинная дочь среднего сословия, преспокойно
полагала, будто бедность благотворна, что, подобно острой шпоре, она
подгоняет по пути к успеху всех и каждого, кроме безнадежных тупиц и
вконец опустившихся бродяг, И потому, когда она узнала, что безденежье
заставило Мартина заложить часы и пальто, она не встревожилась. Ее это
даже обнадежило, значит, рано или поздно он поневоле опомнится и вынуж-
ден будет забросить свою писанину.
Руфь не видела по лицу Мартина, что он голодает, хотя он осунулся,
похудел, а щеки, и прежде впалые, запали еще больше. Перемены в его лице
