ние подождет более подходящего времени более приемлемого поклонника.
Глава 21
Наступил дивный осенний день, он дышал теплом и истомой, полон был
чуткой тишины уходящего лета, день калифорнийского бабьего лета, когда
солнце подернуто дымкой и от легких дуновений блуждающего ветерка даже
не всколыхнется дремотный воздух. Легчайшая лиловая мгла, не туман, но
марево, сотканное из цветных паутинок, пряталось в укромных уголках меж
холмами. И на холмах клубом дыма лежал Сан-Франциско. Разделяющий их за-
лив матово отсвечивал, словно расплавленный металл, на нем замерли или
неспешно дрейфовали с ленивым приливом парусники. Далекая Тамальпайс,
едва видная за серебристой дымкой, громадой вздымалась у Золотых ворот,
под склоняющимся к западу солнцем пролив казался дорогой из тусклого зо-
лота. А дальше, смутный, необъятный, раскинулся Тихий океан, и над ним,
у горизонта, беспорядочно громоздились облака и двигались к суше пред-
вестьем неистового дыхания зимы.
Лето доживало последние дни. Но оно медлило, выцветало и меркло на
холмах, все щедрее разливало багрянец по долинам, ткало себе дымчатый
саван из угасающего могущества и насытившегося буйства и умирало в спо-
койном довольстве оттого, что прожило жизнь и жизнь эта была хороша.
Среди холмов, на любимом своем пригорке Мартин и Руфь сидели рядом,
склонясь над книгой, и он читал вслух любовные сонеты женщины, которая
любила Браунинга, как любили мало кого из мужчин.
Но не читалось им сегодня. Слишком сильно было очарование этой брен-
ной красоты. Золотая летняя пора умирала как жила, прекрасная, нераска-
янная, сладострастная, а воздух был густо настоян на памятных восторгах
и довольстве. И настой этот опьянял их обоих мечтами, истомой, размывал
решимость и волю, и за смутной дымкой, за багряными туманами уже не раз-
личить было строгие лики нравственных устоев и здравого смысла. Размяг-
ченного, растроганного Мартина опять и опять обдавало жаром. Головы их
были совсем рядом, и, стоило блуждающему ветерку шевельнуть ее волосы и
они касались лица Мартина. страницы плыли у него перед глазами.
- По-моему, вы читаете и ни одно слово до вас не доходит, - сказала
Руфь в какую-то минуту, когда он сбился и перепутал строчки.
Мартин посмотрел на нее горящим взглядом, смутился было и вдруг выпа-
лил:
- По-моему, и до вас тоже не доходит. О чем был последний сонет?
- Не знаю, - честно, со смехом призналась она. - Уже забыла. Давайте
не будем больше читать. День так хорош.
- Не скоро мы опять приедем сюда, - печально произнес Мартин. - Там,
на горизонте, собирается шторм.
Книга выскользнула у него из рук на землю, и они забылись, и молча,
дремотно смотрели на дремлющий залив, смотрели - и не видели. Руфь иско-
са глянула на шею Мартина. И не склонилась к нему, нет. Ее повлекла ка-
кая-то сила ей неподвластная, сильнее земного тяготения, неодолимая, как
судьба. Лишь какой-нибудь дюйм разделял их - и вот уже не разделяет.
Плечо ее коснулось его плеча легко, точно мотылек цветка, и так же легко
он ответил на ее прикосновенье. Она почувствовала, как плечо его пода-
лось к ней и весь он затрепетал. Сейчас бы ей отодвинуться. Но ничто уже
не зависело от нее. Она не владела своей волей - в сладостном безумии,
что охватило ее, о воле, о самообладании уже не думалось.
Рука Мартина несмело потянулась, коснулась ее талии. В мучительном
восторге она ждала, прислушивалась к этому медленному движению. Ждала,
сама не зная чего - она тяжело дышала, губы горели, пересохли, сердце
неистово колотилось, ее пронизывало лихорадочное предвкушенье. Рука Мар-
тина поднялась выше, он притянул Руфь к себе, притянул медленно, нежно.
Она уже не в силах была ждать. Устало вздохнула и вдруг неожиданно для
себя порывисто прижалась головой к груди Мартина. Он тотчас наклонил го-
лову, и Руфь потянулась губами к его губам.
Должно быть, это любовь, подумала она в единственный миг, когда еще
способна была подумать. Какой стыд, если это не любовь. Да нет, конечно
же, любовь. И она еще крепче прижалась к нему, прильнула всем телом. И
почти сразу чуть высвободилась из его объятий, порывисто, ликующе обвила
руками загорелую шею. Острая сладкая боль пронзила ее, боль любви, уто-
ленного желания; глухо застонав, она разжала руки, и почти в обмороке
сникла в объятиях Мартина.
До сих пор ни слова не было сказано, и еще долго они не говорили ни
слова. Дважды Мартин наклонялся и целовал ее, и оба раза она робко отве-
чала поцелуем и счастливо приникала к нему всем телом. Она льнула к не-
му, не в силах оторваться, а он бережно, легко поддерживал ее и невидя-
щими глазами смотрел на смутные очертания огромного города по ту сторону
залива. В кои-то веки никакие образы не теснились у него в мозгу. Только
пульсировали краски и огни, и отблески, жаркие, как этот день, жаркие,
как его любовь. Он наклонился к Руфи. Она нарушила молчание.
- Когда вы полюбили меня? - прошептала она.
- С самого начала, с первой минуты, как только вас увидел. Влюбился
до безумия, и чем дальше, тем отчаянней любил. А сейчас люблю безумно,
как никогда, Руфь, милая. Я просто помешался, голова кругом идет от ра-
дости.
У нее вырвался долгий вздох.
- Как хорошо, что я женщина, Мартин... милый, - вымолвила она.
Мартин сжимал ее в объятиях опять и опять, потом спросил:
- А вы? Когда вы поняли?
- О, я понимала все время, почти с самого начала.
- Эх я, слепой крот! - воскликнул Мартин с ноткой досады в голосе. -
У меня этого и в мыслях не было, пока я вот сейчас... пока я не поцело-
вал тебя.
- Я не о том. - Руфь чуть отодвинулась, посмотрела на него. - Я хоте-
ла сказать, я почти с самого начала знала, что ты любишь меня.
- А ты? - требовательно спросил Мартин.
- Ко мне это пришло так внезапно. - Руфь говорила очень медленно,
глаза излучали тепло, трепетное волнение и нежность, легкий румянец
проступил и остался на щеках. - Я и не думала об этом до той минуты,
когда... когда ты обнял меня. И до той минуты вовсе не думала, что могу
выйти за тебя замуж, Мартин. Как ты сумел меня околдовать?
- Сам не знаю, - засмеялся Мартин, - вот если только любовью, я ведь
так люблю, можно бы и каменное сердце растопить, не то что живое женское
сердце, а у тебя сердце живой женщины.
- Я думала, любовь совсем не такая, - как-то неожиданно заявила Руфь.
- А какая?
- Я думала, все будет иначе. - Руфь заглянула ему в глаза, потом про-
должала, потупясь: - Понимаешь, я совсем ничего не знала о любви.
Мартин хотел было опять притянуть ее к себе, но побоялся, не слишком
ли он жадничает, и лишь чуть напряглась рука. Но тут же он почувствовал,
как Руфь подалась навстречу, и вот она уже опять в его объятиях и опять
слились их губы.
- Что скажут мои родные? - вдруг в тревоге спросила Руфь в одну из
тех минут, когда Мартин отпускал ее.
- Не знаю. Стоит захотеть, и мы в любую минуту это узнаем.
- А если мама против? Я просто боюсь ей говорить.
- Давай я скажу, - храбро вызвался Мартин. - По-моему, твоей матери я
не по вкусу, но я уж сумею завоевать ее симпатию. Тот, кто сумел завое-
вать тебя, завоюет кого угодно. А если нам это не удастся...
- Да?
- Что ж, у тебя буду я, а у меня - ты. Но я думаю, миссис Морз согла-
сится на наш брак, отказ нам не грозит. Она слишком тебя любит.
- Я не хотела бы разбить ей сердце, - задумчиво сказала Руфь.
Он готов был заверить ее, что материнское сердце разбить не так-то
легко, но сказал другое:
- А любовь превыше всего.
- Знаешь, Мартин, иногда ты меня пугаешь. Вот и сейчас я думаю, какой
ты теперь, какой был прежде, и мне страшно. Ты должен быть со мной
очень, очень добрым. В конце концов, не забудь, я еще девчонка. Я никог-
да еще не любила.
- Я тоже. Оба мы - дети. И нам выпало редкое счастье, мы оба полюбили
впервые - и не кого-нибудь, а друг друга.
- Но этого не может быть! - горячо воскликнула Руфь и порывисто выс-
вободилась из объятии Мартина. - С тобой этого не может быть. Ты был
матросом, а говорят, матросы... матросы...
Она осеклась, не договорила.
- Непременно заводят в каждом порту по жене? - подсказал Мартин. - Ты
это хотела сказать?
- Да, - еле слышно ответила Руфь.
- Так ведь это не любовь, - убежденно сказал Мартин. - Я бывал во
многих портах, а пока в первый раз не увидел тебя, понятия не имел о
любви. Ты знаешь, когда я в тот вечер простился и ушел, маня чуть не
арестовали.
- Арестовали?
- Да. Полицейский принял меня за пьяного. А я и вправду был пьян...
от любви к тебе.
- Но ты сказал, что мы с тобой дети, а я сказала, с тобой этого не
может быть, а потом мы отвлеклись.
- Я сказал, что до тебя никогда никого не любил, - ответил Мартин, -
Ты моя первая любовь, самая первая.
- Но ведь ты был матросом, - возразила Руфь.
- А это вовсе не мешает мне полюбить тебя первую.
- Но у тебя были женщины... другие женщины...
И к величайшему изумлению Мартина Идена, она разразилась слезами, и
потребовалось немало поцелуев и ласки, чтобы утихла эта буря. И все вре-
мя в памяти Мартина вертелось киплинговское "И знатная леди, и Джуди
О'Грэди по сути схожи они".
Так оно и есть, решил он теперь, хотя романы, которые он прочел, и
уверили его было в другом. По романам он представлял себе, что в хорошем
обществе девушка удостаивает мужчину вниманием только после того, как
он, по всем правилам, попросит ее руки. В его-то прежнем окружении нико-
го особенно не смущало, если юноши и девушки добивались близости, поко-
ряли друг друга поцелуями и ласками, но чтобы так же себя вели особы в
хорошем обществе, этого он вообразить не мог. И однако романы ошибались.
Вот оно, доказательство. Те же прикосновенья и ласки, без слов, что
действуют на девушек из рабочего класса, действуют и на девушек из вер-
хов. Все они из плоти и крови, все по сути схожи; вспомнись ему прочи-
танный Спенсер, он бы и раньше сообразил. Он держал Руфь в объятиях, ус-
покаивал ее, а сам радовался, что и знатная леди, и Джуди О'Грэди, в
сущности, так схожи. Эта простая истина приближала к нему Руфь, делала
ее досягаемой. Ее милое тело из той же плоти, что и у всех, и у него са-
мого. Нет преграды их браку. Лишь принадлежность к разным классам разде-
ляет их, а это различие чисто внешнее. Его можно и преодолеть. Мартин
как-то читал о рабе, который возвысился и стал императором Рима. А раз
так, может и он возвыситься до Руфи. При всей ее чистоте и святости, об-
разованности и неземной красоте души, она по самой природе своей просто
женщина, такая же, как Лиззи Конноли и все прочие лиззи конноли. Все,
чего можно ждать от них, можно ждать и от нее. Она способна любить и не-
навидеть, пожалуй, даже закатить истерику; и, конечно же, способна рев-
новать, как ревнует сейчас, все тише всхлипывая напоследок в его объяти-
ях.
- И потом, я старше тебя, - вдруг сказала она, открыв глаза и глядя
на него снизу вверх, - на три года.
- Ну нет, ты еще ребенок, по пережитому опыту я старше тебя на сорок
лет, - возразил он.
А на самом деле, если говорить о любви, оба они были дети, и как дети
наивно и неумело проявляли свою любовь, и это несмотря на ее универси-
тетский диплом и звание бакалавра и несмотря на его знакомство с филосо-
фией и суровый жизненный опыт.
- Лучезарный день угасал понемногу, а они сидели и разговаривали, как
свойственно влюбленным, дивясь чуду любви и капризу судьбы, что их све-
ла, твердо убежденные, что любят так, как до них никто никогда не любил.
Упорно, опять и опять возвращались они к своим первым впечатлениям друг
о друге и тщетно пытались разобраться, что же они чувствуют друг к другу
и насколько глубоко это чувство.
Вечернее солнце опускалось в громоздящиеся на западе облака, и небо
