настроен и вывел ее из себя какой-то уж слишком грубой и недостойной вы-
ходкой.
- С кем ты говоришь? - вспылила она, обращаясь к нему.
Он стоял перед ней пристыженный и молча смотрел на ее побледневшее от
гнева лицо.
- Никогда не смей так со мной говорить. Билли, - решительно заявила
она.
- Неужели нельзя уж и потерпеть, если человек не в духе? - пробормо-
тал он виноватым и вместе обиженным тоном. - У меня столько неприятнос-
тей, что можно рехнуться!
Когда он ушел, Саксон упала на кровать и в глубоком отчаянии разрыда-
лась. Она, которая так умела смиряться в любви, была в сущности женщиной
гордой, ибо только сильному дается истинная кротость и только гордый
знает подлинное смирение. Но зачем ей ее храбрость и гордость, если
единственный в мире человек, который ей близок, потерял и гордость и яс-
ность духа и взвалил на ее плечи тяжелейшую долю их общих невзгод?
И так же, как ей пришлось пережить наедине с собой глубокую, почти
физическую боль от утраты ребенка, несла она теперь одна свое личное го-
ре, может быть, еще более мучительное. И если даже она продолжала любить
Билла не меньше, чем прежде, то эта любовь уже не была ни гордой, ни ра-
достной, ни доверчивой. Она была проникнута жалостью - той жалостью, ко-
торая граничит со снисхождением. Ее верность готова была заколебаться, и
она с ужасом ощущала, как к ней в душу закрадывается презрение.
Саксон призвала на помощь все свои силы, чтобы мужественно встретить
случившееся. Наконец, она почувствовала, что может простить, и на время
ей стало легче, пока в ее сознании вдруг не вспыхнула мысль, что в под-
линной, высокой любви прощению места нет. И снова она начала плакать, и
ее внутренняя борьба продолжалась. Одно казалось несомненным: этот Билл
не тот человек, которого она любила. Это другой человек, он не в себе и
столь же мало ответствен за свои поступки, как горячечный больной за
свой бред. Она просто должна стать его нянькой, его сиделкой, для кото-
рой не существует ни гордости, ни всяких там презрении и прощений. К то-
му же он действительно несет на себе всю тяжесть борьбы, он в самой гуще
ее и совершенно обезумел от ударов, которые получает и наносит. Если
здесь и есть чья-то вина, то ее надо искать не в нем, а в тех непонятных
законах жизни, которые заставляют людей грызться друг с другом, как со-
баки грызутся из-за кости.
Так Саксон вооружилась для труднейшей в мире борьбы - для борьбы оди-
нокой женщины. Она отбросила всякое сомнение и недоверие. Она ничего не
прощала, потому что и прощать было нечего. Она требовала от себя твердой
веры в то, что их любовь все так же незапятнана, светла и нерушима и та-
кой же останется, когда он к ней вернется и жизнь войдет в какую-то ра-
зумную колею.
Вечером, в разговоре с Биллом, она сказала, что готова - в виде
экстренной меры, пока забастовка не кончится, - вновь заняться шитьем,
чтобы подрабатывать на питание. Но Билл и слышать об этом не хотел.
- Все в порядке, - заявил он. - Тебе совершенно незачем работать. На
этой неделе я получу кое-какие деньте. И все тебе отдам. А в субботу мы
пойдем в театр - в настоящий театр, не в кинематограф. В город приезжают
негритянские певцы из труппы Гарвея, и мы пойдем непременно. Деньги у
меня будут, головой ручаюсь.
В пятницу вечером Билл к ужину не вернулся. Саксон очень жалела об
этом, так как Мэгги Донэхью отдала ей занятые на прошлой неделе мерку
картофеля и два килограмма муки и его ждал хороший ужин. Она не гасила
плиту до девяти часов, потом с большой неохотой легла спать. Она бы
предпочла дождаться его, но боялась, зная, как ему будет неприятно, если
он вернется домой нетрезвый.
В час ночи скрипнула калитка. Она слышала, как он медленным, тяжелым
шагом поднимается по лестнице и шарит ключом у замка. Он вошел в
спальню, сел и тяжело вздохнул. Она лежала не шевелясь, зная его особую
раздражительность, когда он бывал навеселе, и стараясь даже не подать
виду, что она не спит из-за него. Однако это было нелегко. Она так стис-
нула руки, что ногти впились в ладони и тело одеревенело от напряженной
неподвижности. Он еще ни разу не возвращался домой в таком виде.
- Саксон, - с трудом проговорил он, - Саксон! Она шевельнулась и зев-
нула.
- В чем дело? - спросила она.
- Зажги-ка лампу. Я руками не владею.
Не глядя на него, она исполнила его просьбу; но пальцы ее так дрожа-
ли, что стекло со звоном ударилось о колпак, и спичка погасла.
- Я же не пьян, Саксон, - сказал он, все так же едва ворочая языком;
и в его осипшем голосе прозвучала добродушная насмешка. - Просто я полу-
чил два-три очень основательных удара... Очень...
Наконец, ей удалось зажечь лампу. Она обернулась к нему - и вскрикну-
ла от ужаса: только что она слышала его голос и не сомневалась, что это
Билл, а теперь далее не узнавала его. Лицо его казалось ей совершенно
незнакомым, - опухшее, избитое, все в ссадинах и синяках, оно было до
того изувечено, что не осталось ни одной знакомой черты. Один глаз сов-
сем закрылся, другой едва поблескивал между распухшими веками; ухо было
почти все ободрано, лицо обратилось в распухший комок сырого мяса; пра-
вая скула казалась вдвое больше левой.
"Немудрено, что он едва говорит", - подумала она, глядя на его разби-
тые, опухшие губы, из которых все еще шла кровь. Ей чуть не сделалось
дурно от испуга, и сердце рванулось к нему в порыве нежности. Ей хоте-
лось обнять его, приласкать, утешить... Но трезвый рассудок подсказывал
другое.
- Ах ты бедный, бедный мальчик! - воскликнула она. - Скажи скорее,
что нужно сделать? Я ведь не знаю!
- Если бы ты помогла мне раздеться, - попросил он хрипло и робко. - Я
весь распух... уже после того, как надел куртку.
- И потом горячей воды, правда? - сказала она и бережно начала стяги-
вать рукав с его беспомощно повисшей, отекшей руки.
- Говорю тебе, что они не действуют, - сказал он, морщась, поднимая
руки и разглядывая их уголком заплывшего глаза.
- Сиди и жди, сейчас я разведу огонь и поставлю воду, - отозвалась
она. - Это минутное дело. А потом кончу тебя раздевать.
Из кухни она услышала его бормотанье, и, когда вернулась в комнату,
он все еще повторял:
- Ведь нам деньги нужны были, Саксон, деньги...
Теперь она видела, что он не пьян, и по его бормотанью поняла, что он
бредит.
- Все случилось так неожиданно, - продолжал он, раздеваясь.
И постепенно из его бессвязных слов ей удалось в общих чертах восста-
новить картину того, что произошло.
- Приехал боксер из Чикаго, никому не известный; они его выставили
против меня. Секретарь клуба меня предупредил, что справиться с ним бу-
дет трудно. Я бы все-таки победил, будь я в спортивной форме... но я по-
терял пятнадцать фунтов и не тренировался. Потом я здорово выпивал, а от
этого бывает одышка...
Саксон, снимавшая с него рубашку, уже перестала его слушать. Как она
не узнала его лица, так не узнавала теперь его великолепной мускулистой
спины. Белый покров шелковистой колеи был весь иссечен и окровавлен.
Большинство ссадин шли поперек тела, хотя были и продольные.
- Кто это тебя так обработал? - спросила она.
- Канаты. Я уже даже не помню, сколько раз я на них налетал. Да, мне
здорово досталось. Но все-таки я водил его за нос... Никак ему не удава-
лось прикончить меня... Я выдержал все двадцать раундов и ему тоже оста-
вил памятку о себе. Держу пари, что у него перебито несколько суставов
на левой руке... Пощупай мою голову, вот здесь! Чувствуешь, как распух-
ла? Теперь небось жалеет, что все время лупил меня по этому месту. Ну и
колотил же он меня! Ну и колотил! Никогда я не испытывал ничего подобно-
го. Его прозвали "Гроза Чикаго". Но я уважаю его. Молодец!.. А все-таки
счет был бы другой, будь я в спортивной форме! Ох! Ох! Осторожней! Это
прямо как нарыв!
Расстегивая пояс, Саксон нечаянно коснулась багровой опухоли на спине
величиной с тарелку.
- Это от ударов в почки... Его специальность... - пояснил Билл. - В
каждой схватке он меня непременно угощал таким ударом. Я от них в конце
концов совсем обалдел, даже ноги ослабели, ничего уж не соображал. Это,
конечно, не нокаут, но ужасно изнуряет, когда матч затягивается. Совсем
силы теряешь...
Саксон увидела его колени, они тоже были в ссадинах.
- Никакая кожа не выдержит, если такой тяжелый парень, как я, то и
дело грохается на колени, - пошутил он. - А смола на холсте - знаешь,
как щиплет!..
В глазах Саксон стояли слезы, она готова была зарыдать при виде изу-
веченного тела своего красавца, своего дорогого мальчика!
Когда она взяла брюки и понесла их через комнату, чтобы повесить, в
кармане звякнули деньги. Билл окликнул ее и вынул горсть серебра.
- Нам нужны были деньги, нам нужны были деньги, - забормотал он,
тщетно стараясь их сосчитать; видимо, его мысли опять начали путаться.
Ее как ножом резануло воспоминание о том, как она всю неделю про себя
бранила его и осуждала. В конце концов Билл - этот большой великолепный
мужчина - был только мальчиком, ее мальчиком! И он пошел на все эти му-
чения и перенес их ради нее, ради дома и обстановки, которые были их до-
мом и их обстановкой. И теперь, в бреду, он высказал это. Он же сказал:
"Нам нужны были деньги". Значит, он вовсе не забывал о ней, как она по-
лагала. Там, в глубинах его души, бессознательно и упорно жила одна
мысль о ней: "Нам нужны деньги. Нам!"
Когда она склонилась над ним, по ее щекам текли слезы; и, кажется,
еще никогда она его так сильно не любила, как в эти минуты.
- На, сосчитай ты... - сказал он, отчаявшись и передавая ей деньги. -
Сколько тут?..
- Девятнадцать долларов тридцать пять центов.
- Верно... Проигравший... получает... двадцать долларов. Пришлось
угостить товарищей... потом трамвай... Если бы я выиграл, я бы принес
сто... Ради них я и дрался. Хоть немножко поправил бы наши дела...
Возьми их себе, спрячь. Все-таки лучше, чем ничего.
Он не мог заснуть от боли, и Саксон сидела над ним долгие ночные ча-
сы, сменяя компрессы на ушибах и бережно смазывая ссадины настоем квас-
цов и кольдкремом. Его бормотанье прерывалось тяжелыми стонами, - он пе-
реживал снова все перипетии боя, искал облегчения в рассказе о своих
невзгодах, сетовал на потерю денег, вскрикивал от оскорбленной гордости.
От нее он страдал больше, чем от физической боли.
- И все-таки он не мог меня прикончить! Временами я так слабел, что
уже рук поднять не мог, и он бил меня почем зря. Публика с ума сходила:
она видела, какой я живучий. Иногда я только пошатывался под его удара-
ми, - ведь и он порядком выдохся, ему здорово досталось от меня в первых
раундах. Несколько раз он меня швырял. Все было как сон... К концу он
уже стал у меня в глазах троиться, и я не знал, которого бить, от кото-
рого увертываться...
А все-таки я провел и его и публику. Когда я уже ничего не видел и не
слышал, и мои колени дрожали, и в голове все вертелось, как карусель, -
я не выпускал его из клинча... Судьи, наверное, устали нас растаски-
вать...
Но как он меня лупил! Как лупил! Саксон, ты... где ты?! А... здесь...
Да, я думал, что все это мне снится. Пусть это будет тебе уроком. Я на-
рушил свое обещание не выступать - и вот что вышло. Не вздумай и ты сде-
лать тоже самое - не начни продавать свое шитье...
А все-таки я их провел всех! Вначале на нас ставили одинаково. С шес-
того раунда ставки на него удвоились. Собственно, все было ясно уже с
первой минуты, только слепой мог этого не заметить... Но ему очень долго
не удавалось меня прикончить. На десятом раунде стали спорить: продер-
жусь ли я этот раунд; на одиннадцатом - продержусь ли до пятнадцатого...
А я выдержал все двадцать...
В течение четырех раундов я был как во сне... а на ногах все-таки
