сторону. Парусиновый навес, натянутый между двумя деревьями под углом к
земле в сорок пять градусов, служил защитой от ветра и одновременно
задерживал тепло у огня и отбрасывал его вниз на медвежью шкуру. На
нартах, у самого костра, сидел еще один человек и чинил мокасины. Справа
куча мерзлого песка и примитивный ворот указывали, что они упорно целые
дни трудились, нащупывая жилу. Слева четыре пары воткнутых в снег лыж
говорили о способе передвижения, которым пользовались люди за пределами
лагеря.
Волнующе и странно звучала простая швабская песня под холодными
северными звездами. Она вселяла беспокойство в сердца людей, отдыхавших у
костра после утомительного трудового дня, и вызывала в них щемящую боль и
острую, как голод, тоску по далекому солнечному Югу.
- Да замолчи ты ради бога, Зигмунд! - взмолился один из лежавших у
костра; он прятал в складках медвежьей шкуры свои до боли сжатые кулаки.
- А почему, Дэйв Верц, я должен молчать, если мне хочется петь? -
отозвался Зигмунд. - Может, у меня сердце радуется!
- А потому, что не с чего радоваться. Посмотри вокруг. Подумай, что
за жизнь ведем мы уже целый год: питаемся черт знает чем и работаем, как
лошади.
Золотоволосый Зигмунд спокойно посмотрел на побелевших от инея собак
и белый пар от дыхания людей.
- Не вижу, почему бы мне не радоваться? - засмеялся он. - Не так уж
все плохо. Мне нравится. Ты говоришь, еда плохая. Ну... Он согнул в локте
руку и погладил свои мощные бицепсы. - А насчет того, что живем мы здесь
по-скотски, так зато наживаемся по-царски. Жила дает по двадцать долларов
с каждой промывки, а в ней еще будет верных восемь футов. Да тут второй
Клондайк - и все мы это знаем. Вон Джим Хоз рядом с тобой, он-то понимает,
ну, и не жалуется. А посмотри на Хичкока: чинит себе мокасины, словно
старуха, и на стену не лезет: знает, что надо потерпеть. А у тебя вот не
хватает выдержки - не можешь спокойно поработать до весны, ведь тогда мы
будем богаты, как крезы. Хочется скорее попасть домой, в Штаты? А мне,
думаешь, не хочется? Я там родился. Но я могу ждать, потому что каждый
день на дне нашего промывочного лотка золото желтеет, словно масло в
маслобойке. А ты хнычешь, как ребенок, - подай тебе сейчас же, чего тебе
хочется. Нет, уж, по-моему, лучше петь.
Через год, через год,
как созреет виноград,
Ворочусь я в край родной.
Если ты еще верна,
Назову тебя женой.
Через год, через год,
как окончится мой срок,
Назову тебя женой,
Если ты была верна,
Я навеки буду твой.
Собаки ощетинились и с глухим ворчанием придвинулись ближе к костру.
Послышалось мерное поскрипывание лыж и шипящий звук от скольжения по
снегу, словно кто-то просеивал сахарный песок. Зигмунд оборвал песню и с
проклятием стал отгонять собак. В свете костра показалась закутанная в
меха девушка-индианка; она сбросила лыжи, откинула капюшон своей беличьей
парки и приблизилась к людям у огня.
- Здорово, Сипсу! - приветствовали ее Зигмунд и двое лежавших на
медвежьей шкуре, а Хичкок молча подвинулся, чтоб уступить место рядом на
нартах.
- Ну, как дела, Сипсу? - спросил он на каком-то жаргоне - смеси
ломаного английского языка с испорченным чинукским наречием. - Что, в
поселке все еще голод? И ваш колдун все еще не нашел причины, почему так
мало попадается дичи и лось ушел в другие края?
- Да, твоя правда, дичи очень мало; нам скоро придется есть собак. Но
колдун нашел причину этого зла; завтра он принесет жертву, которая снимет
заклятие с племени.
- А кто будет жертвой? Новорожденный младенец или какая-нибудь
дряхлая старуха, которая стала обузой и от которой рады избавиться?
- Нет, на этот раз он рассудил по-другому. Боги очень сердятся, и
поэтому жертвой должен быть не кто иной, как дочь вождя племени, - я,
Сипсу.
- Ах ты черт! - проговорил Хичкок.
Он произнес это веско, с расстановкой, тоном, в котором слышалось и
удивление и раздумье.
- Наши пути теперь расходятся, - спокойно продолжала она. - И я
пришла, чтобы мы еще раз посмотрели друг на друга. В последний раз.
Она принадлежала к первобытному миру, и обычаи, по которым она жила,
тоже были первобытные. Она привыкла принимать жизнь такой, как она есть, и
считала человеческие жертвоприношения в порядке вещей. Силы, которые
управляли сменой ночи и дня, разливом вод и морозами, силы, которые
заставляли распускаться почки и желтеть листья, - эти силы бывали порой
разгневаны, и нужны были жертвы, чтобы склонить их к милосердию. Их воля
проявлялась по-разному: человек тонул во время половодья, проваливался
сквозь предательский лед, погибал в мертвой хватке медведя или
изнурительная болезнь настигала его у собственного очага - и он кашлял,
выплевывая кусочки легких, пока жизнь не уходила вместе с последним
дыханием. Иногда же боги соглашались принять человеческую жизнь в жертву,
а шаман умел угадывать их желания и никогда не ошибался в выборе. Все было
просто. Разными путями приходила смерть, но в конце концов все сводилось к
одному - к велению непостижимых и всемогущих сил.
Но Хичкок принадлежал к другому, более развитому миру. Обычаи этого
мира не отличались ни такой простотой, ни такой непреложностью. Поэтому
Хичкок сказал:
- Нет, Сипсу, это неправильно. Ты молода и полна жизни. Ваш колдун
болван, он сделал плохой выбор. Этому не бывать.
Она улыбнулась и ответила:
- Жизнь жестока. Когда-то она создала нас: одного с белой кожей, а
другого - с красной. Затем она сделала так, что пути наши сошлись, а
теперь они расходятся вновь. И мы не в силах изменить это. Однажды, когда
боги тоже были разгневаны, твои братья пришли к нам в деревню. Их было
трое - сильные белые люди. Они тогда сказали, как ты: "Этому не бывать!"
Но они погибли, все трое, а это все-таки совершилось.
Хичкок кивнул ей в знак того, что он понял, потом обернулся к
товарищам и, повысив голос, сказал:
- Слышите, ребята? Там, в поселке, видно, все с ума посходили. Они
собираются убить Сипсу. Что вы на это скажете?
Хоз и Верц переглянулись и промолчали. Зигмунд опустил голову и
гладил овчарку, прижимавшуюся к его ногам. Он привез ее издалека и очень
заботился о ней. Секрет был в том, что, когда он уезжал на Север, собаку
подарила ему на прощание та самая девушка, о которой он так часто думал и
чей портрет в маленьком медальоне, спрятанном у него на груди, вдохновлял
его песни.
- Ну, что же вы скажете? - повторил Хичкок.
- Может, это еще и не так, - не сразу ответил Хоз, - может, Сипсу,
преувеличивает.
- Я не об этом вас спрашиваю! - Хичкок видел их явное нежелание
отвечать, и кровь бросилась ему в лицо от гнева. - Я спрашиваю: если
окажется, что это так, можем мы это допустить? Что мы тогда сделаем?
- По-моему, нечего нам вмешиваться, - заговорил Верц. - Даже если все
это так, сделать мы ничего не можем. У них так принято, так велит их
религия; и это совсем не наше дело. Нам бы намыть побольше золотого песку
и поскорее выбраться из этой проклятой дыры. Здесь могут жить только дикие
звери. И эти краснокожие - тоже зверье и ничего больше. Нет, с нашей
стороны это был бы крайне опрометчивый шаг.
- Я тоже так думаю, - поддержал его Хоз. - Нас тут четверо, а до
Юкона триста миль, и ближе ни одного белого человека не встретишь. Так что
же мы можем сделать против полусотни индейцев? Если мы поссоримся с ними,
нам придется убираться отсюда, а станем драться - нас попросту уничтожат.
Кроме того, мы ведь напали на жилу, и, черт возьми, я, например, не
собираюсь ее бросать.
- Правильно! - отозвался Верц.
Хичкок нетерпеливо обернулся к Зигмунду, который напевал вполголоса:
Через год, через год,
как созреет виноград,
Ворочусь я в край родной.
- Что ж, Хичкок, - проговорил он наконец, - я согласен с остальными.
Если индейцы - а их там верных полсотни - решили убить ее, так что же
мы-то можем сделать? Навалятся все разом, и нас как не бывало. А что
толку? Девчонка все равно останется у них в руках. Нет, идти против
местных обычаев можно, только когда сила на твоей стороне.
- Но сила-то ведь на нашей стороне, - прервал его Хичкок. - Четверо
белых стоят четырехсот индейцев. И надо же подумать о девушке.
Зигмунд задумчиво погладил собаку.
- А я думаю о девушке. Глаза у нее голубые, как летнее небо, и
смеющиеся, как море. И волосы светлые, как у меня, и заплетены они в
толстые косы. Она ждет меня там, в солнечной стране. Она ждет давно, и
теперь, когда цель моя уже близка, я не хочу рисковать.
Великодушный и справедливый по натуре, он привык поступать
бескорыстно, не вдаваясь в рассуждения и не думая о последствиях.
Зигмунд покачал головой.
- Ты сумасшедший, Хичкок, но я из-за тебя глупостей делать не стану.
Надо рассуждать трезво и считаться с фактами. Я сюда не развлекаться
приехал. А самое главное - наше вмешательство ничему не поможет. Если все,
что она говорит, правда, - ну что ж, остается только пожалеть ее. Таков
обычай племени, а что тут оказались мы - это чистая случайность. Они
делали так тысячу лет назад, и сделают теперь, и будут делать и впредь, до
скончания веков. Это люди чуждого нам мира, да и девушка тоже. Нет, я
решительно на стороне Верца и Хоза, и...
Собаки зарычали и сбились в кучу. Зигмунд прервал свою речь и
прислушался: из темноты доносилось поскрипывание множества лыж. В
освещенном круге у костра показалось несколько одетых в шкуры индейцев -
высокие, решительные, безмолвные. Их тени зловеще плясали на снегу. Один
из них, шаман, обращаясь к Сипсу, проговорил что-то гортанным голосом. Его
лицо было грубо размалевано, на плечи накинута волчья шкура, открытая
пасть скалила зубы над его лбом. Остальные хранили молчание. Молчали и
золотоискатели. Сипсу поднялась и надела лыжи.
- Прощай же, друг! - сказала она Хичкоку.
Но человек, сидевший рядом с ней на нартах, не пошевелился. Он даже
не поднял головы, когда индейцы один за другим стали исчезать в темноте.
В отличие от многих мужчин, приезжавших в те края, Хичкок никогда не
испытывал желания завязать близкие отношения с женщинами Севера. Он всюду
чувствовал себя как дома и одинаково относился ко всем людям, так что
взгляды его не были бы помехой, если бы подобное желание у него возникло.
Но до сих пор оно просто не возникало. А Сипсу? Он любил болтать с ней у
костра, но относился к ней не как мужчина к женщине, а скорее как взрослый
к ребенку; это было естественно для человека его склада хотя бы потому,
что их дружба немного скрашивала однообразие этой безрадостной жизни.
Однако, несмотря на то, что он был до мозга костей янки и вырос в Новой
Англии, в нем текла горячая кровь и некоторое рыцарство было ему не чуждо.
Деловая сторона жизни порой казалась ему лишенной смысла и противоречила
самым глубоким устремлениям его души.
Он сидел молча, опустив голову, чувствуя, что в нем пробуждается
какая-то стихийная сила, более могучая, чем он сам, великая сила его
предков. Время от времени Хоз и Верц искоса поглядывали на него с легким,
но все же заметным беспокойством. Зигмунду тоже было не по себе. Все они
знали, что Хичкок очень сильный человек. В этом они не однажды имели
