- Это уже во второй раз, - зловеще процедил Мак-Тэвиш.
Гаривел все еще харкал и плевался.
- Что во второй раз? - дрожащим голосом спросил Берти.
- Яд, - последовал ответ. - Этому повару не миновать виселицы!
- Вот так же отправился на тот свет счетовод с мыса Марш, - заговорил
Браун. - Он умер в ужасных мучениях. Люди с "Джесси" рассказывали, что за
три мили слышно было, как он кричал.
- В кандалы закую мерзавца, - прошипел Гаривел. - Хорошо еще, что мы
вовремя заметили.
Берти сидел белый, как полотно, не шевелясь и не дыша. Он попытался
что-то сказать, но только слабый хрип вылетел из его горла. Все с тревогой
посмотрели на него.
- Неужели вы?.. - испуганно воскликнул Мак-Тэвиш.
- Да, да, я съел его! Много! Целую тарелку! - возопил Берти, внезапно
обретая дыхание, как пловец, вынырнувший на поверхность.
Наступило ужасное молчание. В глазах сотрапезников Берти прочитал
свой приговор.
- Может, это еще не яд, - мрачно заметил Гаривел.
- Спросим у повара, - посоветовал Браун.
Весело улыбаясь, в комнату вошел повар, молодой туземец, с гвоздем в
носу и продырявленными ушами.
- Слушай, ты, Ви-Ви! Что это такое? - прорычал Гаривел, угрожающе
ткнув пальцем в яичницу.
Такой вопрос, естественно, озадачил и испугал Ви-Ви.
- Хороший еда, можно кушать, - пробормотал он извиняющимся тоном.
- Пускай сам попробует, - предложил Мак-Тэвиш. - Это лучший способ
узнать правду.
Гаривел схватил ложку омлета и подскочил к повару. Тот в страхе
бросился вон из комнаты.
- Все ясно, - торжественно объявил Браун. - Не станет есть, хоть ты
его режь.
- Мистер Браун, прошу вас надеть на него кандалы! - приказал Гаривел
и затем ободряюще обратился к Берти: - Не беспокойтесь, дружище, резидент
разберет это дело, и, если вы умрете, негодяй будет повешен.
- Вряд ли правительство решится на это, - возразил Мак-Тэвиш.
- Но, господа, господа, - чуть не плача закричал Берти, - вы
забываете обо мне!
Гаривел с прискорбием развел руками.
- К сожалению, дорогой мой, это туземный яд и противоядие пока еще не
известно. Соберитесь с духом, и если...
Два резких винтовочных выстрела прервали его. Вошел Браун,
перезарядил винтовку и сел к столу.
- Повар умер, - сообщил он. - Внезапный приступ лихорадки.
- Мы тут говорили, что против местных ядов нет противоядия.
- Кроме джина, - заметил Браун.
Назвав себя безмозглым идиотом, Гаривел бросился за джином.
- Только не разбавляйте, - предупредил он, и Берти, хватив разом чуть
не стакан неразбавленного спирта, поперхнулся, задохся и так раскашлялся,
что на глазах у него выступили слезы.
Гаривел пощупал у него пульс и смерил температуру, он всячески
ухаживал за Берти, приговаривая, что, может, еще омлет и не был отравлен.
Браун и Мак-Тэвиш тоже высказали сомнение на этот счет, но Берти уловил в
их тоне неискреннюю нотку. Есть ему уже ничего не хотелось, и он, тайком
от остальных, щупал под столом свой пульс. Пульс все учащался, в этом не
было сомнений, Берти только не сообразил, что это от выпитого им джина.
Мак-Тэвиш взял винтовку и вышел на веранду посмотреть, что делается вокруг
дома.
- Они собираются около кухни, - доложил он, вернувшись. - И все со
снайдерами. Я предлагаю подкрасться с другой стороны и ударить им во
фланг. Нападение - лучший способ защиты, так? Вы пойдете со мной, Браун?
Гаривел как ни в чем не бывало продолжал есть, а Берти с трепетом
обнаружил, что пульс у него участился еще на пять ударов. Тем не меннее и
он невольно вскочил, когда началась стрельба. Сквозь частую трескотню
снайдеров слышались гулкие выстрелы винчестеров Брауна и Мак-Тэвиша. Все
это сопровождалось демоническими воплями и криками.
- Наши обратили их в бегство, - заметил Гаривел, когда крики и
выстрелы стали удаляться.
Браун и Мак-Тэвиш вернулись к столу, но последний тут же снова
отправился на разведку.
- Они достали динамит, - сообщил он по возвращении.
- Что же, пустим в ход динамит и мы, - предложил Гаривел.
Засунув в карманы по пять, шесть штук динамитных шашек, с зажженными
сигарами во рту, они устремились к выходу. И вдруг!.. Позже они обвиняли
Мак-Тэвиша в неосторожности, и тот признал, что заряд, пожалуй, и правда
был великоват. Так или иначе, страшный взрыв потряс стены, дом одним углом
поднялся на воздух, потом снова сел на свое основание. Со стола на пол
полетела посуда, стенные часы с восьмидневным заводом остановились. Взывая
о мести, вся троица кинулась в темноту, и началась бомбардировка.
Когда они двинулись в столовую, Берти и след простыл. Дотащившись до
конторы и забаррикадировав дверь, он почил на полу, переживая в пьяных
кошмарах сотни всевозможных смертей, пока вокруг него кипел бой. Наутро,
разбитый, с отчаянной головной болью от джина, он выполз на воздух и с
изумлением обнаружил, что солнце по-прежнему сияет на небе и бог,
очевидно, правит миром, ибо гостеприимные хозяева Берти разгуливали по
плантации живые и невредимые.
Гаривел уговаривал его погостить еще, но Берти был непоколебим и
отплыл на "Арле" к Тулаги, где до прибытия парохода не покидал дома
резидента. На пароходе в Сидней опять были путешествующие дамы, и опять
они смотрели на Берти как на героя, а капитана Малу не замечали. Но по
прибытии в Сидней капитан Малу отправил на острова не один, а два ящика
первосортного шотландского виски, ибо никак не мог решить, кто - шкипер
Гансен или мистер Гаривел - лучше показал Берти Аркрайту "бурную и полную
опасностей жизнь на страшных Соломоновых островах".
СЫН СОЛНЦА
1
"Уилли-Уо" стояла в проходе между береговым и наружным рифом. Там, за
скалами, лениво шумел прибой, но защищенная лагуна, тянувшаяся ярдов на
сто к белому пляжу из мельчайшего кораллового песка, оставалась гладкой,
как стекло. Хотя проход был узок, а шхуна стала на якорь в самом мелком
месте, позволявшем развернуться, якорная цепь "Уилли-Уо" была выпущена на
полные сто футов. Все ее движения отпечатались на дне из живых кораллов.
Ржавая цепь, подобно чудовищной змее, переползала с места на место, и ее
прихотливые пути скрещивались, расходились и снова скрещивались, чтобы в
конце концов сойтись у неподвижного якоря.
Большая треска, серовато-коричневая в крапинку, пугливо резвилась
среди кораллов. Другие рыбы, самой фантастической формы и окраски, вели
себя чуть ли не вызывающе: они даже не замечали апатично проплывающих мимо
больших акул, одно появление которых заставляло треску удирать и прятаться
в облюбованные расщелины.
В носовой части судна на палубе человек двенадцать туземцев чистили
тиковые поручни. Обезьяны и то лучше справились бы с этой работой.
Впрочем, эти люди и напоминали каких-то огромных доисторических обезьян: в
глазах то же выражение плаксивой раздражительности, лица асимметричнее,
чем у обезьян, не говоря уже о том, что наличие волосяного покрова делает
обезьян все же в некотором роде одетыми, тогда как у этих туземцев не было
и намека на одежду.
Зато они щеголяли кучей всяких украшений, чего нельзя сказать об
обезьянах. В ушах у них красовались глиняные трубки, черепаховые кольца,
огромные деревянные затычки, ржавые гвозди, стреляные гильзы. Дырки в их
мочках были разной величины, - от такой, как винчестерное дуло, и до
нескольких дюймов в диаметре. Каждое ухо в среднем насчитывало от трех до
шести отверстий. В нос они продевали иглы и шила из полированной кости или
окаменелые раковины. На груди у одного болталась белая дверная ручка, у
другого - черепок фарфоровой чашки, у третьего - медное колесико от
будильника. Они разговаривали странными птичьими голосами и сообща
выполняли работу, с какой шутя справился бы один белый матрос.
На юте под тентом стояли двое мужчин. Оба были в нижних рубашках
стоимостью в шесть пенсов и набедренных повязках. У каждого на поясе
висели револьвер и кисет с табаком. Пот мириадами капелек выступал у них
на коже. Кое-где капельки сливались в крошечные ручейки, которые стекали
на горячую палубу и мгновенно испарялись. Сухопарый темноглазый человек
пальцами утер со лба едкую струю пота и, устало выругавшись, стряхнул ее.
Устало и безнадежно посмотрел он на море за дальним рифом и на верхушки
пальм, окаймлявших берег.
- Восемь часов, а жарит, как в пекле. Что-то будет в полдень? -
пожаловался он. - Послал бы господь ветерок. Неужто мы никогда не
тронемся?
Второй, стройный немец лет двадцати пяти с массивным лбом ученого и
недоразвитым подбородком дегенерата, не потрудился ответить. Он был занят
тем, что высыпал порошки хинина в папиросную бумагу. Скрутив гран
пятьдесят в тугой комок, он сунул его в рот и, не запивая водой,
проглотил.
- Хоть бы каплю виски, - вздохнул первый после пятнадцатиминутного
молчания.
Прошло еще столько же времени, и наконец немец ни с того ни с сего
сказал:
- Малярия доконала меня! Как только придем в Сидней, я попрощаюсь с
вами, Гриффитс. Хватит с меня тропиков. Не понимаю, о чем я думал, когда
подписывал с вами контракт.
- Какой вы помощник! - ответил Гриффитс; он слишком изнывал от жары,
чтобы горячиться. - Когда в Гувуту узнали, что я собираюсь нанять вас, все
смеялись. "Кого? Якобсена? - спрашивали меня. - Вам не спрятать от него не
то что кварты джина, а даже склянки серной кислоты. Он что угодно
вынюхает". И вы оправдали вашу репутацию. Уже две недели у меня глотка во
рту не было, потому что вы изволили вылакать весь мой запас.
- Если бы у вас была такая малярия, как у меня, вы бы понимали, -
захныкал помощник.
- Да я и не сержусь, - ответил Гриффитс. - Я только мечтаю, чтобы
господь послал мне выпивку, или хотя бы легкий ветерок, или еще
что-нибудь. А то завтра у меня начнется приступ.
Помощник предложил ему хинин. Приготовив пятидесятиграновую дозу,
Гриффитс сунул комок в рот и проглотил без капли воды.
- Господи! Господи! - простонал он. - Попасть бы в места, где понятия
не имеют, что такое хина. Проклятое лекарство, черт бы его побрал! Я
проглотил уже тонны этой гадости.
Он снова взглянул на море, ища признаков ветра. Но нигде не было
видно облаков, обычных предвестников ветра, а солнце, все еще не
добравшееся до зенита, превратило небо в раскаленную медь. Эту жару,
казалось, можно было не только ощущать, но и видеть, и Гриффитс устало
перевел взгляд на берег. Но и белизна берега причиняла нестерпимую боль
глазам. Неподвижные пальмы четко выделялись на фоне неяркой зелени густых
зарослей, казались картонными. Чернокожие мальчишки играли голышом на
песке под ослепительным солнцем, и человеку, страдающему от нестерпимого
зноя, было обидно и тошно на них смотреть. Гриффитс почувствовал какое-то
облегчение, когда один из них, разбежавшись, споткнулся и полетел кувырком
в тепловатую морскую воду.
Восклицание, которое вырвалось у туземцев, толпившихся на баке,
заставило обоих мужчин взглянуть в сторону моря. Со стороны ближайшего
мыса, выступавшего из-за рифа, в четверти мили показалось длинное черное
каноэ.
- Это племя гоома из соседней бухты, - определил помощник.
Один из чернокожих подошел к юту, ступая по раскаленной палубе с
равнодушием человека, чьи босые ноги не ощущают жара. Это тоже болезненно
задело Гриффитса, и он закрыл глаза. Но в следующий момент они широко
раскрылись.
- Белый хозяин плывет вместе с гоома, - сказал чернокожий.
Капитан и его помощник вскочили на ноги и посмотрели на каноэ. На
