В то время люди ринулись на Север. Я был беден. Я нанялся погонщиком
собак. Остальное вы знаете. Я встретил их в Доусоне. Она не узнала меня.
Ведь там, на Акатане, я был еще юношей, а она с тех пор прожила большую
жизнь! Где ей было вспомнить того, кто заплатил за нее неслыханный выкуп.
Дальше? Дальше ты помог мне откупиться от службы. Я решил сделать все
по-своему. Долго пришлось мне ждать, но теперь, когда он был у меня в
руках, я не спешил. Говорю вам, я хотел сделать все по-своему, ибо я
вспомнил всю свою жизнь, все, что видел и выстрадал, вспомнил холод и
голод в бесконечных лесах у русских морей.
Как вы знаете, я повел Гундерсона и Унгу на восток, куда многие
уходили и откуда не многие возвращались. Я повел их туда, где вперемешку с
костями, осыпанное проклятиями лежит золото, которое людям не суждено было
унести. Путь был долгий, и идти по снежной целине было нелегко. Собак у
нас было много, и ели они много. Нарты не могли поднять всего, что нам
требовалось до наступления весны. А вернуться назад мы должны были прежде,
чем вскроется река. По дороге мы устраивали хранилища и оставляли там
часть припасов, чтобы уменьшить поклажу и не умереть с голода на обратном
пути. В Мак-Квещене жили трое людей, и одно хранилище мы устроили
неподалеку от их жилья, другое - в Мэйо, где была разбита стоянка
охотников из племени пелли, пришедших сюда с юга через горный перевал.
Потом мы уже не встречали людей; перед нашими глазами была только спящая
река, недвижный лес и Белое Безмолвие Севера.
Как я уже сказал, путь наш был долгий и дорога трудная. Случалось,
что прокладывая тропу для собак, мы за день делали не больше восьми -
десяти миль, а ночью засыпали как убитые. И ни разу спутникам моим не
пришло в голову, что я Наас, вождь Акатана, решивший отомстить за обиду.
Теперь мы оставляли уже немного запасов, а ночью я возвращался назад
по укатанной тропе и прятал их в другое место, так, чтобы можно было
подумать, будто хранилища разорили росомахи. К тому же на реке много
порогов, и бурный поток подмывает снизу лед. И вот на одном месте у нас
провалилась упряжка, которую я вел, но он и Унга решили, что это
несчастный случай. А на провалившихся нартах было много припасов и везли
их самые сильные собаки.
Но он смеялся, потому что жизнь била в нем через край. Уцелевшим
собакам мы давали теперь очень мало пищи, а затем стали выпрягать их одну
за другой и бросать на съедение остальным.
- Возвращаться будем налегке, без нарт и собак, - говорил он, - и
станем делать переходы от хранилища к хранилищу.
И это было правильно, ибо провизии у нас осталось мало; и последняя
собака издохла в ту ночь, когда мы добрались до места, где были кости и
проклятое людьми золото.
Чтобы попасть в то место, находящееся среди высоких гор - карта
оказалась верной, - нам пришлось вырубать ступени в обледенелых скалах. Мы
думали, что за горами будет спуск в долину, но кругом расстилалось
беспредельное заснеженное плоскогорье, а над ним поднимались к звездам
белые скалистые вершины. А посреди плоскогорья был провал, казалось, до
самого сердца земли. Не будь мы моряками, у нас закружилась бы голова. Мы
стояли на краю пропасти и смотрели, где можно спуститься вниз. С одной
стороны - только с одной стороны - скала уходила вниз не отвесно, а с
наклоном, точно палуба, накренившаяся на волне. Я не знаю, как это
получилось, но это было так.
- Это преддверие ада, - сказал он. - Сойдем вниз.
И мы спустились.
На дне провала стояла хижина, построенная кем-то из бревен,
сброшенных сверху. Это была очень старая хижина; люди умирали здесь в
одиночестве, и мы прочли их последние проклятия, в разное время
нацарапанные на кусках бересты. Один умер от цинги; у другого компаньон
отнял последние припасы и порох и скрылся; третьего задрал медведь;
четвертый пробовал охотиться и все же умер от голода.
Так кончали все, они не могли расстаться с золотом и умирали. И пол
хижины был усыпан не нужным никому золотом, как в сказке!
Но у человека, которого я завел так далеко, была бесстрашная душа и
трезвая голова.
- Нам нечего есть, - сказал он. - Мы только посмотрим на это золото,
увидим, откуда оно и много ли его здесь. И сейчас же уйдем отсюда, пока
оно не ослепило нас и не лишило рассудка. А потом мы вернемся, захватив с
собою побольше припасов, и все золото будет нашим.
И мы осмотрели мощную золотоносную жилу, которая прорезывала скалу
сверху донизу, измерили ее, вбивая заявочные столбы и сделали зарубки на
деревьях в знак наших прав. Ноги у нас подгибались от голода, к горлу
подступала тошнота, сердце колотилось, но мы все-таки вскарабкались по
громадной скале наверх и двинулись в обратный путь.
Последнюю часть пути нам пришлось нести Унгу. Мы сами то и дело
падали, но в конце концов добрались до первого хранилища. Увы - припасов
там не было. Я так ловко сделал, что он подумал, будто всему виной
росомахи, и обрушился на них и на своих богов с проклятиями. Но Унга не
теряла мужества, она улыбалась, взяв его за руку, и я должен был
отвернуться, чтобы овладеть собой.
- Мы проведем ночь у костра, - сказала она, - и подкрепимся
мокасинами.
И мы отрезали по нескольку полосок от мокасин и варили эти полосы
чуть ли не всю ночь, - иначе их было бы не разжевать. Утром мы стали
думать, как быть дальше. До следующего хранилища было пять дней пути, но у
нас не хватило бы сил добраться до него. Нужно было найти дичь.
- Мы пойдем вперед и будем охотиться, - сказал он.
- Да, - повторил я, - мы пойдем вперед и будем охотиться.
И он приказал Унге остаться у костра, чтобы не ослабеть совсем. А мы
пошли. Он на поиски лося, а я туда, где у меня была спрятана провизия. Но
съел я немного, боясь, как бы они не заметили, что у меня прибавилось сил.
Возвращаясь ночью к костру, он то и дело падал. Я тоже притворялся, что
очень ослабел, и шел, спотыкаясь, на своих лыжах, словно каждый мой шаг
был последним. У костра мы опять подкрепились мокасинами.
Он был выносливый человек. Дух его до конца поддерживал тело. Он не
жаловался и думал только об Унге. На второй день я пошел за ним, чтобы не
пропустить его последней минуты. Он часто ложился отдыхать. В ту ночь он
был близок к смерти. Но наутро он опять пошел дальше, бормоча проклятия.
Он был как пьяный, и несколько раз мне казалось, что он не сможет идти. Но
он был сильным из сильных, и душа его была душой великана, ибо она
поддерживала его тело весь день. Он застрелил двух белых куропаток, но не
стал их есть. Куропаток можно было съесть сырыми, не разводя костра, и они
сохранили бы ему жизнь. Но его мысли были с Унгой, и он пошел обратно к
стоянке. Вернее, не пошел, а пополз на четвереньках по снегу. Я
приблизился к нему и прочел смерть в его глазах. Он мог бы еще спастись,
съев куропаток. Но он отшвырнул ружье и понес птиц в зубах, как собака. Я
шел рядом с ним. И в минуты отдыха он смотрел на меня и удивлялся, что я
так легко иду. Я понимал это, хотя он не мог выговорить ни слова, - его
губы шевелились беззвучно. Как я уже сказал, он был сильный человек, и в
сердце моем проснулась жалость. Но я вспомнил всю свою жизнь, вспомнил
голод и холод в бесконечных лесах у русских морей. Кроме того, Унга была
моя: я заплатил за нее неслыханный выкуп шкурами, лодками и бусами.
Так мы пробирались через белый лес, и безмолвие угнетало нас, как
тяжелый морской туман. И вокруг носились призраки прошлого. Мне виделся
желтый берег Акатана, каяки, возвращающиеся домой с рыбной ловли, и хижины
на опушке леса. Я видел людей, которые дали законы моему народу и были его
вождями, - людей, чья кровь текла в моих жилах и в жилах жены моей, Унги.
И Ян-Нуш шел рядом со мной, в волосах у него был мокрый песок, и он все
еще не выпускал из рук сломанного боевого копья. Я знал, что час мой
близок и словно видел обещание в глазах Унги.
Как я сказал, мы пробирались через лес, и, наконец, дым костра
защекотал нам ноздри. Тогда я наклонился над Гундерсоном и вырвал
куропаток у него из зубов. Он повернулся на бок, глядя на меня удивленными
глазами, и рука его медленно потянулась к ножу, который висел у него на
поясе. Но я отнял нож, смеясь ему прямо в лицо. И даже тогда он ничего не
понял. А я показал ему, как я пил из черных бутылок, показал, как я
складывал груду даров на снегу, и все, что случилось в ночь моей свадьбы.
Я не произнес ни слова, но он все понял и не испугался. Губы его
насмешливо улыбались, а в глазах была холодная злоба, у него, казалось,
прибавилось сил, когда он узнал меня. Идти нам оставалось недолго, но снег
был глубокий, и он едва тащился. Раз он так долго лежал без движения, что
я перевернул его и посмотрел ему в глаза. Жизнь то угасала в них, то снова
возвращалась. Но когда я отпустил его, он снова пополз. Так мы добрались
до костра. Унга бросилась к нему. Его губы беззвучно зашевелились! Он
показывал на меня. Потом вытянулся на снегу... Он и сейчас лежит там.
Я не сказал ни слова до тех пор, пока не изжарил куропаток. А потом
заговорил с Унгой на ее языке, которого она не слышала много лет. Унга
выпрямилась - вот так, глядя на меня широко открытыми глазами, - и
спросила, кто я и откуда знаю этот язык.
- Я Наас, - сказал я.
- Наас? - крикнула она. - Это ты? - и подползла ко мне ближе.
- Да, - ответил я. - Я Наас, вождь Акатана, последний из моего рода,
как и ты - последняя из своего рода.
И она засмеялась. Да не услышать мне еще раз такого смеха! Душа моя
сжалась от ужаса, и я сидел среди Белого Безмолвия, наедине со смертью и с
этой женщиной, которая смеялась надо мной.
- Успокойся, - сказал я, думая, что она бредит. - Подкрепись и
пойдем. Путь до Акатана долог.
Но Унга спрятала лицо в его желтую гриву и смеялась так, что,
казалось, еще немного, и само небо обрушится на нас. Я думал, что она
обрадуется мне и сразу вернется памятью к прежним временам, но таким
смехом никто не выражает свою радость.
- Идем! - крикнул я, крепко беря ее за руку. - Нам предстоит долгий
путь во мраке. Надо торопиться!
- Куда? - спросила она, приподнявшись, и перестала смеяться.
- На Акатан, - ответил я, надеясь, что при этих словах лицо ее сразу
просветлеет.
Но оно стало похожим на его лицо: та же насмешливая улыбка, та же
холодная злоба в глазах.
- Да, - сказала она, - мы возьмемся за руки и пойдем на Акатан. Ты и
я. И мы будем жить в грязных хижинах, питаться рыбой и тюленьим жиром, и
наплодим себе подобных, и будем гордиться ими всю жизнь. Мы забудем о
большом мире. Мы будем счастливы, очень счастливы! Как это хорошо! Идем!
Надо спешить. Вернемся на Акатан.
И она провела рукой по его желтым волосам и засмеялась недобрым
смехом. И обещания не было в ее глазах.
Я сидел молча и дивился нраву женщин. Я вспомнил, как он тащил ее в
ночь нашей свадьбы и как она рвала ему волосы - волосы, от которых теперь
не могла отнять руки. Потом я вспомнил выкуп и долгие годы ожидания. И я
сделал так же, как сделал когда-то он, поднял ее и понес. Как в ту ночь,
она отбивалась, словно кошка, у которой отнимают котят. Я обошел костер и
отпустил ее. И она стала слушать меня. Я рассказал ей обо всем, что
случилось со мной в чужих морях и краях, о моих неустанных поисках, о
голодных годах и о том обещании, которое она дала мне первому. Да, я
рассказал обо всем, даже о том, что случилось между мной и им в этот день.
И, рассказывая, я видел, как в ее глазах росло обещание, манящее, как
