оройхона, что-то вытаскивая из него. Всё-таки и здесь был
мягмар, и люди торопились урвать кусочек добычи. Одна из фигур
подняла голову, Шооран увидел невероятно грязную старуху с лицом
обезображенным язвами и рубцами от старых ожогов.
-- Ха! Глядите, кто пришёл! -- прокричала она. -- Какой
красавчик! Не иначе, сам ван вздумал промочить ножки на нашем
оройхоне. Ну, иди сюда, сладенький, не бойся!
Шооран, не двигаясь, смотрел на кривляющуюся перед ним чудовищную
маску, и медленно через силу начинал понимать, что это не
старуха, что женщина лишь немного старше его матери, а состарил и
обезобразил её жгучий нойт, от которого негде спрятаться и
нечем отмыться, и вся жизнь, которую нельзя назвать жизнью, лишь
короткой и мучительной отсрочкой смертной казни.
Между тем, женщина-старуха продолжала говорить, быстро, взахлёб
-- очевидно, не так часто удавалось ей облегчить душу перед
новым человеком, и она торопилась прокричать обо всём, что не
позволяло ей жить.
-- Ты, должно быть, оттуда -- с сухой полосы? Заблудился... Или
они тоже тебя выгнали? Они могут! Тот, кто живёт в сухости,
способен на любую подлость. Ха! Как ваши хныкали здесь год назад,
как просились, какими глазами смотрели на нашу чавгу. Чего только
не обещали!.. Сухой оройхон и Ёроол-Гуя впридачу. И обманули!
Пустили к себе всего дюжину человек. А мы так и остались гнить
здесь. И вы думаете -- мы будем принимать вас и дальше? А как же,
примем, нам же некуда бежать, дальше дороги нет. Мы принимаем
всех, тем более, что сегодня мягмар...
Другие изгои тоже побросали работу, стояли, рассматривая Шоорана
красными глазами. На покрытых коростою ликах не отражалось
никаких чувств. А женщина-старуха вдруг остановилась и, склонив
голову набок, спросила скорее у самой себя:
-- Может ты и вправду с сухих земель? Ишь, какой чистенький...
Хоть в шавар, хоть на авар! Ну, чего встал, иди сюда...
Шооран попятился. Ему живо припомнились рассказы, как изгои с
безнадёжных земель, откуда нельзя уже никуда уйти, воруют и
съедают детей. Сейчас эти сказки показались ему истиной. И хотя
он давно не считал себя ребёнком -- одиннадцать лет -- не шутка!
-- и нож, возвращённый Мунагом, висел на поясе, всё же Шоорану
стало страшно. Он повернулся и побежал. Никто его не преследовал,
изгои равнодушно вернулись к прерванному занятию, лишь женщина
старуха выкрикнула ему вслед: "Ха!" -- и захлопала почему-то в
ладоши.
Как это мало -- тройная дюжина шагов, составляющая вселенную
простого человека! Через полчаса Шооран пересёк и этот, уже
третий по счёту оройхон и увидел, что с той стороны тоже
колышется покрытый пеной далайн. Оставалось либо идти назад, либо
в кипящий удушливый ад залитых влагой аваров. Можно было, кроме
того, прыгнуть в далайн. Путь этот был самым коротким и далеко не
самым мучительным.
Безжизненный оройхон -- мокрый и огненный одновременно --
предупреждал о себе издали. Больно запершило в горле, стало нечем
дышать, голова, одурманенная ядовитым дымом, закружилась. Шооран
шагал по инерции, не очень понимая, что он делает. Просто и
последний из оройхонов не пустил его к себе, вернее, Шооран не
осмелился принять его приглашение, и теперь отвергнутый всеми,
шёл дальше, хотя и знал, что дальше пути нет.
Когда-то он любил слушать рассказы Хулгала о его странствиях по
этим краям. Это было дюжину и три года назад, когда по землям
ванов ходил безумный илбэч. Хулгал, в ту пору ещё не старый и не
хромой, отправился искать новые земли. Тогда много говорили о
десятках сухих оройхонов, стоящих в неведомых краях и ждущих
себе хозяев. Хулгал прошёл по пылающему болоту до самого конца,
где влага далайна как встарь разъедала поставленную Тэнгэром
стену. Всего на запад от острова изгоев оказалось три оройхона
-- для сильного мужчины не расстояние, но их надо было пройти по
узкой полосе между далайном и аварами, в дымной и душной жаре,
среди испарений, от которых непривычный человек умер бы через
полчаса. Хулгал выбрался назад к концу дня и рассказывал, что
остался жив лишь благодаря тому, что носил с собой губку,
пропитанную благовонным соком туйвана, а на адских оройхонах
примотал её к лицу.
-- Я ходил туда и вернулся живым, -- заканчивал повествование
старик, -- поэтому знаю, что и безумный илбэч мог добраться так
далеко. Я не спрашиваю, зачем он это сделал -- для того он и
безумец, на то и илбэч. Но кто ответит, как ему удалось не
просто дойти до таких пределов, но и поставить там оройхон? Или
это легче, чем плюнуть в далайн? Тогда и я хотел бы стать
илбэчем, чтобы построить себе дом чуть получше этого, -- старик
замолкал и обводил взглядом слушателей, смущённых кощунственной
концовкой рассказа, и не торопясь отхлебывал из поднесенной
чаши мутное пойло.
У Шоорана не было благовонной губки, не было ничего, что могло бы
помочь в пути, но всё же он равнодушно ступил на землю
мёртвого оройхона и, не оглядываясь, пошёл дальше. Он не думал,
что вернуться ему не удастся, не думал вообще ни о чём, мозг,
одурманенный испарениями, был неспособен на такую работу. Просто
он видел, что не может здесь жить и шёл куда-нибудь, где будет,
пусть даже хуже, но иначе, чем здесь.
По краю мёртвого оройхона не было тропы -- почти дюжину лет здесь
никто не ходил. Хрупкая кость, трухлявые хитиновые обломки,
догнивающие остатки туш -- всё было густо смочено нойтом и жарко
курилось, нагретое близким соседством аваров. Местами завалы
достигали высоты человеческого роста, пробраться сквозь эту кучу
тлена было невозможно, и приходилось двигаться, прижимаясь
вплотную к аварам, покрытым шелушащейся коростой горящих
отбросов. И повсюду душная парная гарь.
Шооран шёл вслепую, прижав локти к готовой разорваться
груди и закрыв ладонями лицо. Он спотыкался о груды праха,
проваливался в горячие лужи, и лишь новые, на совесть сшитые
мамой буйи спасали до поры его ноги.
В ту минуту, когда казалось ничто не сможет пробудить уплывающее
сознание, Шооран ударился грудью обо что-то твёрдое и с трудом
заставил себя понять, что это такое. Перед ним, перегородив
прибрежную полосу, и далеко разбросав толстые как ствол туйвана
щупальцы, лежал чёрный уулгуй. Этого зверя люди называли младшим
братом Ёроол-Гуя. Среди зверей ни один не был так громаден и ни
один не походил до такой степени на великого бога глубин. Чёрный
уулгуй никогда не вылезал на берег, но мог, выбросив вверх разом
несколько рук, схватить неосторожного, вздумавшего разбирать
прибрежный завал. Говорили, что уулгуй дотягивался до жертвы за
четыре дюжины шагов, и потому не так много находилось охотников
бродить по кромке оройхона. Лишь во время мягмара уулгуй не
появлялся у берега, а если появлялся, то бывал выкинут на камни и
сам становился добычей людей.
Из круглых костяных блях, покрывающих щупальца, искусные
оружейники делали доспехи более легкие и гибкие, чем твёрдый
панцирь из спины гвааранза. Самые большие пластины шли на щиты. А
где-то в глубине упругого тела скрывался костяной обруч,
невыносимой для глаз белизны. Из такого обруча выточена корона
царственных ванов, и потому ни один простолюдин не должен
приближаться к телу уулгуя, ежели вдруг того выбросит на берег.
-- Конечно, корона -- это серьёзно, -- говорил, рассказывая об
уулгуе, насмешник Хулгал, -- и добрый ван наложил запрет только
из опасения, что кто-то стащит обруч. Но видит мудрый Тэнгэр, я
бы не стал и смотреть на корону, лишь бы мне позволили набрать
дюжину-другую пластин со щупалец. А голова вместе с короной
пускай принадлежит вану.
В прежнее время один вид чёрного уулгуя поверг бы Шоорана в
трепет, но сейчас он не думал ни о царском запрете, ни о
невероятном богатстве, лежащем перед ними, ни о том, что жизнь
может ещё теплиться в распластанном теле. Шооран лишь застонал
при виде лишнего препятствия и, цепляясь за пластины, полез
через щупальце, перегородившее дорогу.
Мёртвый уулгуй спросил его:
-- Зачем ты топчешь меня, когда я умер и не могу защититься от
твоих ног?
-- Ты лёг на дороге, а я должен идти, -- ответил Шооран.
-- Зачем тебе ходить куда-то? -- возразил брат Ёроол-Гуя. --
Посмотри на меня: я лежу там, где встретил смерть, и мне больше
ничего не надо.
-- Мне всюду твердили: "Уходи!" -- сказал Шооран, -- поэтому я
иду и нигде не могу остановиться.
-- Останься здесь, -- предложил чёрный уулгуй. -- Будем лежать
вместе, а когда моё тело распадётся, ты возьмёшь бесценный доспех
и корону ванов.
-- Я не могу здесь жить, -- сказал Шооран.
-- Разве ты пришёл сюда жить? -- удивился брат Многорукого, и
Шооран упал от этих слов и не мог подняться. Он лишь сунул
руку за ворот жанча и вытащил нить жемчуга, удивительно голубого,
нездешнего цвета.
-- У тебя есть все богатства мира, -- сказал уулгуй, -- нет лишь
покоя. Спи...
Ожерелье притягивало взгляд, заставив обожженные глаза широко
раскрыться.
-- Нет, -- сказал Шооран и поднялся, сам не поняв, как это
произошло. -- Я не шёл сюда, я уходил оттуда. Ты могуч и подобен
богу, но ты не человек и умер покорно. Люди продолжают жить даже
когда это невозможно, и если они умирают, то это происходит не
по их вине. Не сердись, добрый уулгуй -- я пойду дальше. Я ещё
могу идти.
Он не понимал, куда идёт и сколько дюжин шагов прошёл. Дважды он
сослепу налетал на авары и лишь по счастливой случайности не
свалился в далайн. Несколько раз он падал, а поднявшись, не
знал, куда идти и, не задумываясь, шёл прямо. Он не заметил, как
в дымке далайна начала вырисовываться линия берега, и увидел
оройхон, когда до него оставалось не больше двенадцати шагов.
Не удивляясь и не испытывая вообще никаких чувств, Шооран
выбрался на него и побрёл прочь, подальше от дымного кошмара
мёртвой земли. Если бы оказалось что он, потеряв направление,
сбился с пути и вернулся обратно, то Шооран на животе пополз бы к
Боройгалу, согласился бы принять смерть от руки изгоев или
рождённого в сухости одонта, лишь бы не возвращаться в
преисподнюю, из которой только что вышел. Однако, хотя он прошёл
уже далеко, ему не попалось ни одного человека.
Шооран остановился. Где люди? Не Ёроол-Гуй же их съел? Если бы
эти места недавно посетил Многорукий, он бы съел всё, а здесь...
шуршат под ногами поваленные стебли хохиура, облепленные толстой
нетронутой шубой харваха, оставляя извилистый след, ползёт
выгнанная мягмаром из укрытия паршивая тайза. Сразу видно, что
Ёроол-Гуя не было здесь много месяцев.
Шооран обломил толстую тростину хохиура, ковырнул ею неровную
поверхность грязи. С первой же попытки он добыл несколько крупных
чавг. Шооран разломил чешуйчатую скорлупу, вывалил на ладонь
студенистый клубень. Осторожно сжал руку, и между пальцами потёк
сок. Первым делом Шооран вымыл перепачканные в нойте руки, потом
осторожно обмыл садняще лицо, смочил терпким соком
растрескавшиеся губы. Третью чавгу он проглотил целиком, потом
четвёртую, пятую... Никогда ещё Шооран не ел так много. Живот его
раздулся и громко булькал при каждом движении, запах чавги уже
вызывал тошноту, а Шооран не мог остановиться, добывал всё новые
клубни, лил сок на голову, мыл лицо, руки, даже запачканный и
порванный жанч. Впервые он видел столько чавги: мелкой и огромной
-- с кулак величиной, и теперь не знал, как себя вести. Набил
чавгой сумку, снял даже жанч, и лишь внезапный приступ дурноты
заставил его прекратить бессмысленное занятие.
Шооран сел на камень -- сел, вымыв его сперва соком! -- и
задумался. Оройхон на который он попал, ничуть не походил на
оставленную позади землю изгоев. Казалось, здесь вообще никто не
жил. Если бы Шооран не видел всё это своими глазами, он бы не
поверил, что такое возможно. Скорее всего он просто-напросто
умер. Мама рассказывала, будто в одной из дальних земель люди не
поклоняются Ёроол-Гую, а верят, что только Тэнгэр обладает
настоящей властью. Эти люди убеждены, будто после смерти уйдут за
пределы далайна, туда, где стоит алдан-тэсэг. Всякий умерший
очутится у подножия алдан-тэсэга и сможет начать восхождение. Но
