утирает опалённую физиономию. -- Что ты за него хочешь?
-- Нам с сыном негде жить.
-- И ты полагаешь, что я позволю тебе войти на острова сияющего
вана только потому, что ты умудрилась украсть где-то немного
харваха? -- возмутился одонт. -- Может быть, ты желаешь к тому же
поселиться в моём доме и каждый день есть горячее?
-- Я никогда и ничего не воровала, -- возразила мать. Этот харвах
я собрала и высушила сама.
-- Сушильщики всегда нужны, -- задумчиво произнёс одонт. --
Если бы ты была одна, я пожалуй, пропустил бы тебя...
-- Мама, не бросай меня! -- отчаянно зашептал Шооран. -- Я буду
тебе помогать, я тоже стану сушильщиком...
Мама крепче сжала руку Шоорана и твёрдо ответила:
-- Я пошла на это только ради сына. Вы должны пустить нас обоих
или обоих прогнать.
-- Ты говоришь так дерзко, словно Ёроол-Гуй отличает тебя от
других людей. Гнилоеды, разговаривающие со мной таким тоном,
очень скоро узнают, кто живёт в шаваре. Но сегодня я добр и
пропущу вас обоих. Ты будешь готовить харвах для войск
царственного вана, да не узнают его ноги сырости. Каждую
неделю ты должна сдавать по два ямха хорошо высушенного харваха.
Всё остальное, что ты изготовишь, пойдёт в твою пользу.
-- Кроме праздника мягмара, -- возразила мать. -- Эта неделя
принадлежит Многорукому, сушильщики в это время не работают.
-- Ладно, ладно, -- согласился одонт. -- Мунаг, проводи её и
покажи, где они будут жить.
Опалённый взрывом цэрэг сделал знак рукой, и Шооран вместе с
мамой ступил на землю царственного вана.
Ничего вокруг не изменилось. Также справа курились раскалённые
авары, а слева тянулся мокрый оройхон, на котором копошились
грязные оборванные люди. Правда, Шоорану показалось, что эти люди
чересчур грязны и слишком оборваны. Но скорее всего, это
действительно всего-лишь показалось из-за того, что жители
спешили раболепно поклониться идущему цэрэгу. На родном оройхоне
Шоорана никто так низко не сгибался даже перед могучим
Боройгалом. И было ещё одно отличие: всё пространство на сухой
полосе, почти вплотную к аварам было поделено на маленькие
квадратики. На каждом квадратике кто-то жил, на колышках была
натянута кожа водяных гадов, защищающая от огня аваров и мозглых
туманов, несущих с далайна лихорадку. Под тентами хранились
какие-то вещи, хотя хозяина порой не было видно рядом -- значит
воровство процветало здесь не так пышно, как на свободном
оройхоне.
Мунаг свернул к одному из закутков, отдёрнул шуршащий полог.
Сначала Шооран не понял, что лежит перед ними на драной
подстилке. Почудилось, что это кукла вроде тех, что лепят из
грязи во время праздника мягмара, принося жертву Ёроол-Гую. И
лишь потом он понял, что перед ним человек. Обмотанные тряпками
руки, вздувшееся лицо, сквозь трещины обугленной кожи сочится
сукровица. Закатившиеся глаза слепо поблёскивают сквозь щёлки
опухших век, и лишь прерывистое дыхание указывает, что лежащий
жив.
-- Это наш сушильщик, -- сказал Мунаг. -- Ты могла выторговать
гораздо больше, чем получила. Но всё равно, -- стражник тряхнул
бородой в мелких колечках сгоревшего волоса, -- ты шальная баба.
Не думал, что такие бывают. Будете жить здесь. Сегодня или
завтра этого стащат в шавар, и всё добро станет вашим. Клянусь
алдан-тэсэгом и вечными мыслями Тэнгэра, в первый раз вижу
женщину-сушильщика! Право слово, ты мне нравишься, хоть и
бешеная.
-- Не смей ругаться на мою маму! -- сказал Шооран.
-- И сынок у тебя под стать. Мелкий как жирх, а наглый, словно
у него Ёроол-Гуй в приятелях. Давай, парень, вырастешь -- в
помощники себе возьму. Мне нравятся наглые. Желаю вам подольше
уцелеть.
Мунаг повернулся и пошёл по дорожке, насвистывая под нос и
задевая древком копья за развешанные кожи.
Шооран долго смотрел на лежащее тело, а потом спросил:
-- Мама, что с ним?
-- Наверное у него вспыхнул харвах во время сушки, -- ответила
мама, -- и он сгорел.
-- Мама, не надо быть сушильщиком! -- закричал Шооран. -- Пойдём
отсюда, я не хочу, чтобы и ты сгорела!
-- Ничего, мальчик, -- сказала мама. -- Я буду очень осторожной.
* * *
Сырой харвах собирают в зарослях хохиура. Жёсткая трава быстро
вырастет и, ещё не созрев, начинает гнить. Толстые ломкие стебли
густо покрываются рыжей плесенью. Это и есть харвах. Грязные
хлопья соскребают с веток, пока не наберётся полная торба --
тяжёлая и мокрая. Потом мама прожарит харвах на аваре, и он
превратится в тончайшую пыль, без которой не выстрелит ни тяжёлая
пушка-ухэр, ни лёгкий татац, что свободно переносят двое солдат.
Уже больше года, как Шооран с мамой живут под рукой великого
вана, и ничего плохого за это время не произошло. Шооран вырос,
теперь он сам собирает харвах, ходит за ним по всему оройхону и
не раз доходил к самому далайну. Больше он не бегает от далайна
сломя голову, хотя и понимает, что разгуливать там зазря -- не
стоит. Впрочем, этот оройхон почти безопасен всего побережья в
нём -- дюжины три шагов, а значит, всегда можно успеть
перескочить границу. Гораздо опаснее в центре -- там далеко
бежать.
Шооран поднял голову. Тяжёлая низкая волна только что
расплескалась о край оройхона, влага ещё стекала сквозь груду
разбитой живности, и какие-то мелкие существа, изгибаясь,
прыгали на камне, стараясь достичь родной стихии. На самом краю
конвульсивно шевелящейся кучи Шооран заметил толстое
цилиндрическое тело. Зверь был ростом почти с человека, и
гораздо толще. Он шлёпал по камню стреловидным хвостом, но сразу
было видно, что толстяк не может сам доползти до уреза
влаги. Его гладкое брюхо лоснилось, словно намазанное жиром.
Авхай! Отличная находка! Не так часто этот зверь, совершенно
беспомощный на берегу, но необычайно ловкий в далайне, бывает
выброшен на сушу. Конечно, есть авхая нельзя, но зато у него
хорошая кожа. Будет маме новый жанч.
Шооран, натягивая на ходу рукавицы, подбежал к гигантскому червю,
ухватил его за хвост, покраснев от натуги, волоком оттащил шага
на три от остальных существ. Пускай половина из них уже мертва,
стоять рядом всё равно не стоит -- чем меньше имеешь дела с
тварями из далайна, тем дольше проживёшь. Ыльк в руку вцепится --
мало не будет.
Авхай не сопротивлялся, на берегу тяжёлое тело не слушало его, но
всё же волочить тушу до дома было немыслимо. Придётся потрошить
добычу здесь, и бегом, пока кожа не задубела и не стала ломкой,
нести её маме.
С собой у Шоорана был только деревянный нож, которым он
соскребал харвах, но Шооран в любую минуту мог превратить его в
настоящий кинжал -- оружие опасное и запрещённое для всех, кроме
благородных цэрэгов. Шооран достал из пояса тщательно спрятанное
лезвие из прозрачной кости, вставил его в продолбленную выемку
на ноже, покачал двумя пальцами, проверяя, прочно ли оно вошло в
паз, примерившись ударил в основание головы авхая и быстро повёл
нож вниз к хвосту. Кожа с треском уступила инструменту, упругая
туша сразу обмякла, белая каша внутренностей хлынула наружу,
заляпав всё вокруг. Шооран ухватил авхая за хвост, вытащил из
зловонной лужи, тряхнул несколько раз, чтобы из шкуры вылились
остатки наполнявшей её жижи, а потом свернул ещё живого зверя в
рулон. Авхай шевелил длинными усами, обрамляющими беззубый рот, и
эти замирающие движения выпотрошенного, превращённого в вещь
тела, наполняли Шоорана гордостью удачливого добытчика.
Шооран подхватил почти полную сумку с харвахом, пристроил сверху
скатанного в трубу авхая и поспешил к дороге.
По верхушке поребрика, разделявшего два оройхона была проложена
тропа. Шооран выбрал именно этот, более долгий, но зато
безопасный путь -- в центре мокрого оройхона, куда редко
заглядывали караулы, его запросто могли ограбить. Не бог весь
какая ценность -- невыделанная шкура авхая, но Тэнгэр не думает о
тех, кто не желает думать сам. И главное -- лишние четверть часа
пути оправдывались тем, что часть дороги проходила вдоль сухого
оройхона.
Тропа круто, под прямым углом повернула, а вернее, её пересекла
другая тропа, на которую и свернул Шооран. Теперь слева тянулась
земля воистину сказочная. Конечно, и там, как повсюду, поднимали
свои вершины восемь суурь-тэсэгов, и там каменными горбами
выпирали из земли тэсэги помельче, но нигде не было ни единой
капли нойта, во всяком месте можно было сесть и даже лечь, не
боясь испачкаться, обжечься, отравиться. На узкой, доступной
людям полосе огненного оройхона тоже было сухо, но поблизости от
аваров не росло ничего, а здесь землю покрывала нежная, ничуть не
похожая на жёсткий шуршащий хохиур трава. У этой травы были
тонкие зелёные стебли, на верхушках которых качались гроздья не
то ягод, не то семян -- Шооран не знал, что это, но инстинктивно
чувствовал, что гроздья съедобны, и судорожно сглатывал слюну,
набегавшую от одного вида такого количества вольно растущей
пищи.
В одном месте он увидел, как между тэсэгами течёт ручей. Это была
настоящая вода, которую покупала для него мама. Вода текла
совершенно свободно и, кажется, никуда. В ручье, наполовину
скрытые водой, лежали медлительные толстые звери. Они смотрели
на Шоорана пустым благодушным взглядом и сосредоточено жевали
плавающие в воде растения. Даже отсюда было видно, как беззащитны
эти животные, и как вкусно их мясо. Но в то же время Шооран знал,
что их защищает сила более могучая и опасная нежели самые
ядовитые шипы и острые зубы. Здесь и там на делянках виднелись
фигуры работающих, и если кто-то из них поднимал голову, то
Шооран встречал опасливый и ненавидящий взгляд. Всё вокруг
кому-то принадлежало, и за одну горсть зерна хозяин, не
задумываясь придушил бы похитителя. Чёткие границы, лежащие в
основе оройхонов, определили и границы между людьми. В мирное
время лишь цэрэгам и высшей знати дозволялось свободно
переходить с одного оройхона на другой, остальные годами сидели
на своем крошечном пятачке, радуясь, что они здесь, а не на
мокром, где в любую минуту из вздыбившегося далайна может явиться
жаждущий крови Ёроол-Гуй. И ненависть к болотному отребью:
грязному, вонючему и оборванному, покрытому язвами и болячками,
но живущему на единую каплю свободнее, неугасимо пылала в их
душах.
Всего этого Шооран не знал, он видел лишь, что всякий по левую
сторону дорожки в сравнении с ним живёт, словно восседает на
алдан-тэсэге, и окрашенную восхищением уверенность, что так и
должно быть, и люди там особые, ещё не отравило сомнение. Но
зато гордость в нём уже проснулась, и Шооран шёл, повернув
свёрток так, чтобы на сухой стороне всем была видна голова авхая,
изредка уныло двигавшая усами. Шооран поступал так почти
безотчётно, и даже помыслить не мог, чем обернётся его невинное
тщеславие.
Возле раскидистого туйвана, развалившего узловатыми корнями
небольшой тэсэг, Шоорана окликнули:
-- Эгей, гнилоед, а ну ползи сюда!
Под деревом Шооран увидел нескольких мальчишек. В центре сидел
тот, кто позвал его. Он был значительно старше Шоорана, но вряд
ли сильнее -- ухоженное лицо было по детски округлым и
глуповатым. В руке он держал надкушенный плод, один из тех, что
украшали крону царского дерева.
-- Ползи сюда, когда тебе повелевает сияющий ван! -- потребовал
мальчишка.
Шооран не двинулся с места. Он впервые видел так близко детей
сухого оройхона и теперь поражался их одежде -- чистой и мягкой,
розовым необожжённым рукам и не по возрасту детскому занятию --
дома в великого вана играли только пятилетки -- один приказывал,
другие повиновались, выполняя команды. А здесь сидело и стояло с
десяток почти взрослых парней. Один из них резко взмахнул палкой
и выбил из-под руки Шоорана скатанную шкуру. Шооран наклонился,
чтобы поднять её, но его ударили в спину, свалили и, заломив
руки, подтащили к сидящему толстощёкому мальчишке.
Игра приобрела неожиданно неприятную окраску.
-- Славная добыча! -- сказал толстощёкий, разглядывая Шоорана. --
Как ты посмел ослушаться, вонючка?
-- Я работаю, мне некогда заниматься играми, -- хмуро ответил
