ним или около него. А теперь, когда в жизни появилась настоящая
большая радость и ещё один родной человек, об этом приходилось
молчать. И только от молчания, от разделившей их тайны, а не от
чего-либо другого, Сай, близкая и любимая, начинала становиться
чужой.
Так прошёл почти целый год. Внешне почти такой же, как все
остальные годы, но наполняли его нетерпеливое ожидание слишком
редких встреч и ещё незаметная, но уже начавшаяся пытка
молчанием. Лишь когда до нового мягмара осталось меньше месяца,
события понеслись словно спасающийся от хищника авхай по
поверхности далайна.
Энжин с чисто мужской слепотой не замечал изменений,
происходящих с его подругой, и Атай сама сказала ему обо всём во
время одной из случайно выпавших встреч. В первый миг Энжин не
поверил новости и, лишь положив ладонь на округлившийся живот
Атай и ощутив толчки ещё не проснувшейся, но уже существующей
жизни, понял, что это правда.
-- Как же быть? -- растерянно пробормотал он. -- Ведь ты
знаешь, что придётся делать...
Это знали все. Великий Ёроол-Гуй ненавидел разврат. Незаконных
детей в стране старейшин не было. Всё остальное -- увы! --
было. Большинство мужчин поступали просто. Немало законных супруг
ходило, прикрывая ладонью расползшийся на пол-лица синяк --
призывающий к молчанию аргумент не ночевавшего дома мужа. А среди
вдов, озверевших от одиночества, и девушек, потерявших последнюю
надежду выйти замуж, по секрету передавались рецепты, как
избежать последствий тайной связи, а если уж их не миновать, то
как ловчей перетягивать растущее пузо и, главное, кто из
охотников и что требует, чтобы отнести и выкинуть в шавар
задавленный плод любви.
Но бывало так, что скрыть грех не удавалось, и тогда Ёроол-Гуй
требовал преступницу к ответу. Мужчин на оройхонах не хватало,
и потому считалось, что второго виновника как бы и нет.
-- Мой ребёнок останется жить, -- Атай произнесла эти слова
тихо, но так, что Энжину сразу вспомнился неприступный вид, с
которым Атай проходила мимо скучающих служителей. -- Я просто не
останусь здесь. Уйду.
-- Куда? -- спросил Энжин и вдруг вспомнил, что повторяет свой
давнишний, ещё не Атай заданный вопрос.
-- Не знаю, -- сказала Атай. -- К ванам или в страну добрых
братьев -- всё равно.
-- Граница охраняется, -- напомнил Энжин, -- да и не пройти
там. Мёртвые земли. Помнишь, что рассказывал старейшина
об огненных болотах?
-- Всё равно, -- упрямо повторила Атай. -- Пойду по мокрым
оройхонам, через границу ползти буду, но здесь не останусь.
Энжин слушал и видел, что так и будет -- она уйдёт. И говорит
она это сейчас только для того, чтобы он, если захочет, мог
идти вместе с ней. А мог и остаться, сделав вид, будто ничего не
понял, и тогда она уйдёт одна, не попросив его ни о чём.
-- Подожди, -- сказал он. -- На той неделе меня посылают в
охранение. Будет легче перейти на мокрый оройхон.
Лишь потом он заметил, что не сказал ни "нам будет легче", ни
"тебе". Просто сам не знал, как поступит, и сказал
неопределённо, отложив решение на последнюю минуту. И Атай не
стала уточнять, что он имел в виду, послушно согласилась:
-- Хорошо, я подожду.
На следующий день Атай исчезла. Энжин не встретил её на работах,
не увидел, вернувшись домой. Он не знал, что думать: бежала ли
Атай не дождавшись его, или же с ней что-то случилось. Спрашивать
людей Энжин не смел, а Сай, обычно снабжавшая его новостями, на
этот раз глухо молчала.
Прошла неделя вместе с назначенным дежурством -- Атай не
объявлялась. Закончился год, наступил весёлый мягмар. Атай не
было.
Шестой день мягмара -- день всеобщего ликования, жертвоприношений
щедрому Ёроол-Гую, отдыха. Охота у шаваров закончена, дары,
принесённые расходившимся далайном, разобраны и отнесены в
кладовые. Съедено праздничное мясо и плоды. Остаётся веселиться.
Длинные процессии направляются с дарами на обычно пустынный
мокрый оройхон. Движутся старейшины, окружённые непобедимыми
цэрэгами; охотники со своими трофеями идут, чтобы вернуть
Многорукому часть по праву принадлежащих ему богатств. Шагают
опалённые пламенем сушильщики, которых все боятся и презирают за
их смертельное ремесло. Стоят у края далайна с повинной головой,
бросают вниз пряди собственных волос -- просят немного жизни.
Лишь трудолюбивые баргэды, хранящие, учитывающие и выдающие всё,
что есть на оройхонах, остаются на месте. Они не могут уйти даже
на один день, без них жизнь прекратится, народ умрёт с голоду.
Из простых служителей на праздник допускаются лишь те, кого
власти сочли достойным лицезреть картину жертвоприношений. Каждый
заранее оповещён о высокой чести, и за всю историю страны ещё не
было глупца, отклонившего её.
Энжин стоял в общей толпе за спинами цэрэгов. Смотрел, как летят
в далайн снопы, сыплется мука и сладкие плоды. Слушал пение
сестёр непорочности. "О бессмертный повелитель! Прими дары от
твоей земли!" Энжин впервые был здесь, впервые видел далайн.
Сухих оройхонов много, и не каждый служитель хотя бы раз в
жизни попадает на праздник. Многие лишь по рассказам знают, что
такое шестой день мягмара.
Жертвы становились богаче, пение громче. Лился хмельной сок,
падали драгоценные осколки дающего искры кремня, что во всём мире
встречается лишь на кресте Тэнгэра. "О отец наш, Ёроол-Гуй! Тебе
отдаём мы лучшую из женщин!" -- голосили непорочные шлюхи. И
покачнувшийся Энжин увидел, как плывёт над головами поднятый на
сильных руках резной паланкин, и в нём сидит Атай. Её руки и ноги
были связаны, но мало кто замечал путы, скрытые широкими рукавами
нарядной одежды. Зато фигуру праздничный талх облегал плотно,
чтобы всем был виден округлый живот женщины.
Энжин не умер на месте, не бросился на копья цэрэгов, не сделал
вообще ничего. Словно загипнотизированный взглядом Ёроол-Гуя он
мог лишь стоять, смотреть и ждать.
-- Она хороша как любовь и нужна как дыхание, но мы отдаём её с
радостью, о могучий!..
Голова Атай была запрокинута, отрешённый взгляд не замечал
окружающего. Энжин слышал, что женщинам, предназначенным
Ёроол-Гую, дают пить вино, а если они отказываются, то поят
насильно, вливая вино в разжатый рот. Он ещё не знал, что
будущими бесконечными вечерами, наедине с полной чашей он с
бессмысленным упорством будет думать об одном: сама пила Атай или
вино вливали насильно?
Атай молчала и безмолвно молчала толпа, лишь молельщицы выводили
речитативом:
-- О великий, прими нашу женщину! Её руки -- ласка, её губы --
счастье, её глаза -- свет жизни. В ней наше будущее и надежда.
Возьми её!
Не родив кругов, без брызг и ряби раскрылась липкая влага
далайна, принимая живое подношение. Напряжённо ожидавшая толпа
ахнула и за этим вздохом никто не услышал крика Энжина.
Последний день недели стремительно катился к вечеру. Радостный
мягмар закончился. Завтра начнётся страда -- сначала на
плантациях наыса, затем и на полях. Завтра может вынырнуть
недовольный жертвами Ёроол-Гуй -- и горе оказавшимся на берегу
охотникам, собирателям харваха и беглым преступникам, которым
негде скрыться, кроме как на запретном мокром оройхоне.
Возмездие настигает их там в лице самого бога. Горе тому, кто
останется на мокром оройхоне после конца мягмара! Это
преступление ещё большее, чем зайти без дела и позволения на
соседний оройхон или поменяться с кем-нибудь назначенной работой.
И всё же, когда под грохот труб и костяных досок процессия
двинулась обратно, один человек, словно не слыша сигнала, остался
у далайна. Его никто не замечал, цэрэги и шпионы равно стремились
уйти отсюда поскорей. Мимо, шлёпая по замешанной на нойте грязи
-- здесь нет места заносчивости ванов! -- прошествовали жрецы и
старейшины. Простой народ обтекал его со всех сторон, торопясь
добраться к дому и урвать перед завтрашним днём пару лишних часов
отдыха, а Энжин стоял, вперившись взглядом в далайн, словно туда
ещё падали дары.
Берег опустел, потемневшие облака налились кровью. Всё замерло,
лишь далайн, тяжело дыша, продолжал свою работу. Ему не было
дела до людей, их даров и потерь. Лишь на шипах какой-то
пучеглазой твари выплеснутой волной, белел обрывок тонкой
материи. Но мало ли тканей было скинуто сегодня в бездну?..
Только теперь, когда поздно стало что-либо делать, сознание
вернулось к Энжину. Он чувствовал, как рвётся душа, сгорает, не
оставляя золы, пламя вырывается через ладони поднятых рук, и
весь он, как это прежде бывало лишь во сне, превращается в факел,
пылающий нестерпимой болью и светом. А рядом холодный и мокрый
лениво шевелящийся враг готовится плеснуть своим дыханием и
погасить, оставив чёрную головешку. Себя было не жаль, всё
лучшее, что в нём было, далайн уже забрал и не вернёт. Оставалось
мстить: бессердечному чудовищу, равнодушной влаге, злым людям --
всем, до кого сможешь дотянуться.
Пламя рванулось с ладоней, беззвучно разбилось о холодную
поверхность. Далайн вспучился, заметались в его толще безмозглые
уроды, а в самой пучине содрогнулся от удара многорукий
Ёроол-Гуй, закружил, отвыкнув за многие годы от боли, и свечой
пошёл наверх, туда, где ещё не осознавший себя илбэч творил
землю.
Когда новорожденный оройхон заслонил простор, Энжин не
успокоился, не испугался и даже не понял, что произошло. Он видел
лишь, что враг отходит, и побежал следом, стремясь ещё раз
ударить, не думая, что в нем проснулся тот самый дар, о котором
говорят сказания. Не думал он и о том, что Ёроол-Гуй спешит
сейчас сюда и в любую минуту может вынырнуть и схватить его, ведь
мягмар кончился. Энжин выбежал к далайну и вновь ударил, уже
зная, что он увидит, и радуясь... чему? Лишь выстроив третий
оройхон кряду и упав от усталости в жгучую грязь Энжин понял, что
Атай не вернётся, даже если он высушит весь далайн. Энжин встал
и медленно побрёл назад, к тому, что он когда-то называл жизнью.
Он чудом успел уйти от Ёроол-Гуя, обрушившегося на берег через
полчаса после его ухода, и чудом избегнул встречи с караулами.
На оройхоне царило безмолвие. Энжин на ощупь отыскал свою
палатку, откинул полог, согнувшись прополз внутрь. В темноте
ничто не шелохнулось, лишь потом из самого угла прозвучал
неестественно спокойный голос Сай:
-- Ты где был?
Энжин не ответил. Лёг, спрятав лицо в подстилке, стараясь
ничего не слышать.
-- Я спрашиваю, где ты был? -- повторила Сай. -- У кого?..
Можешь не отвечать, но знай, что я всё равно её найду, и эта
новая девка отправится вслед за первой, за твоей любезной Атай!
Энжин медленно поднялся, зажал ладонями уши, чтобы не слышать
свистящего шепота, летящего из затхлой тьмы:
-- Вы, мужики, развратники, и ты точно такой же как все. Тебе
наплевать на семью, на меня, на закон, в конце концов! И шлюху
ты выбрал себе под пару, эту шаварную тварь... Жаль я не смогла
сбросить её в далайн своими руками!..
-- Замолчи, -- тихо сказал Энжин.
Он вышел из палатки и остаток ночи просидел, привалившись к
тэсэгу и глядя сквозь темноту туда, где ещё день назад стояла
палатка Атай.
Утром оройхоны облетела невероятная весть: объявился новый илбэч.
За одну ночь на побережье возникли три свежих оройхона, и
следовательно, один из старых стал сухим -- в стране появилась
дополнительная пригодная к жизни земля. Никогда прежде такого не
случалось. Даже во времена древних илбэчей не появлялось три
оройхона в один день. Служители передавали друг другу новости --
одна невероятней другой, цэрэги и баргэды всех рангов были
подняты по тревоге. Приказ требовал изловить илбэча и доставить
его в совет старейшин. Энжин этого не знал, но многолетняя
привычка заставила его затихнуть и постараться стать незаметным.
Через неделю вышло официальное распоряжение -- илбэч должен
объявиться. Оно заставило Энжина ещё ниже пригнуть голову. Он
уже раскаивался в сделанном и не понимал, как ему удалось такое.
Сомневался даже, было ли это с ним в действительности. Верил в
былое лишь когда проснувшись среди ночи, понимал, что Сай тоже не
спит, а забившись в угол палатки, обхватив колени руками и
