островами. В мокрых оройхонах, хоть они и считались покорными,
никакого порядка не было, жители там шатались где хотели и
немногим отличались от мятежников и изгоев. По ночам на сухие
края набегали шайки грабителей, вооружённых костяными пиками и
режущими хлыстами из уса членистоногого парха. По этому
страшному оружию грабители называли себя "ночными пархами". Они
уносили с собой всё, даже то, что казалось невозможно сдвинуть с
места, а к утру исчезали неведомо куда, словно проваливались в
шавар. В провинции, где мокрых оройхонов насчитывалось вдвое
больше, чем сухих, бороться с грабителями было крайне трудно. К
тому же, мешала скудость средств -- власти выделили одонту совсем
небольшой отряд: двойную дюжину цэрэгов и позволили, если
понадобится, вооружать и содержать ещё сколько угодно воинов,
но... за свой счёт. А какие могут быть доходы с двух оройхонов?
Только-только обеспечить сносное существование, о том, чтобы
состязаться в роскоши с правителями центральных земель -- и речи
нет. Где уж тут вооружать цэрэгов за свой счёт... Во всех делах
приходилось опираться лишь на казённых воинов, гонять их по
всякому поводу, и командиры дюжин, должно быть костерили в душе
доблестного одонта, да пребудут его ноги вечно сухими.
Но сегодняшние события заставили Хоргоона пожалеть, что он не
содержит столько солдат, чтобы выловить и истребить всех
мерзавцев с гнилых болотин. Любимый сын, рождённый от седьмой
жены и названный в честь отца Хооргоном, вернулся домой избитым.
Бандит, ворвавшийся с мокрой стороны, напал на него среди бела
дня, глумился и угрожал, нацелив в горло нож, и лишь особая
милость вечного Ёроол-Гуя спасла ребёнка от страшной смерти. А
сыновья цэрэгов, приставленные к малышу для игр и защиты, ничем
не помогли ему. Нечего сказать -- отличные солдаты растут в
землях вана! По счастью, один из парней признал нападавшего и
указал, где тот живёт. Одонт повелел изловить и привести негодяя
и приготовился усладить свой взор зрелищем его медленной смерти.
Когда дюженник Мунаг привёл Шоорана, лицо одонта удивлённо
вытянулось. Преступник оказался так мал, что Хоргоон усомнился,
того ли сборщика харваха доставили к нему. Однако, призванные
телохранители (сам юный Хооргон лежал в постели) дружно
подтвердили: "он". Да и вид мальчишки, не научившегося ещё
скрывать чувства, изобличал его -- злодей явно узнал своих
жертв. Теперь возраст гнилоеда не смущал судью -- в конце концов,
ползающий зогг ещё мельче, но не безобидней.
-- Где ты взял нож, вонючая тварь? -- багровея спросил одонт.
Мунаг поднялся к суурь-тэсэгу, на котором восседал одонт и,
наклонившись начал шептать в волосатое ухо. Шооран, брошенный на
колени у подножия суурь-тэсэга, разбирал лишь отдельные, случайно
долетавшие к нему слова: "...игрушка... совершенно безобидно...
дети просто перепугались... у меня никто не смеет... слежу день и
ночь... разумеется, надо наказать..."
Одонт взял из рук дюженника ножик, брезгливо осмотрел его, легко
двумя пальцами разломил на части. Отбросил в сторону обломки и
перевёл взгляд на Шоорана. Да, преступник мал, но он вырастет,
возьмёт настоящее оружие. И раз он однажды поднял руку на
благородного...
-- В шавар! -- приказал одонт.
-- Нет! Не дам! -- Шооран узнал голос мамы.
Одонт поднял взгляд на женщину, бьющуюся в руках цэрэгов.
-- Это его мать, -- пояснил Мунаг. -- Она сушильщица...
женщина-сушильщик.
-- Знаю. Ну и что?
-- У нас больше нет сушильщиков, а она сдаёт по два ямха
харваха, за себя и за сына, и ещё продаёт столько же. Без неё мы
не сможем отчитаться перед казной.
-- Я же не её наказываю, -- поморщился одонт. -- Пусть она
работает как и прежде.
-- Если тронуть её сына, она работать не станет. Я её знаю --
бешеная баба. Подорвётся, но не станет.
Одонт задумался. Он понимал, что Мунаг прав -- недаром же
говорят, что легче высушить далайн, чем заставить работать
сушильщика, если он не хочет. А без харваха плохо придётся не ей,
а ему -- царственный ван особо заботится о содержании артиллерии
и строго спрашивает с одонтов, если харвах начинает поступать с
перебоями. К тому же, не так много провинций, в которых сходятся
мокрые оройхоны, где харвах собирают, и огненные, где его сушат.
Так что спокойствие и сама должность Хоргоона зависели не столько
от порядка на вверенных оройхонах, сколько от производства
взрывчатого порошка. Последнее время наместника не тревожили эти
проблемы, но теперь он понял, что забывать о них не следовало. И,
как ни жаль, но раз у него нет других сушильщиков, придётся
выполнить требование этой взбесившейся тайзы и отпустить её
отродье.
Хоргоон внимательно взглянул в лицо женщины. Обычная гнилоедка,
гадкая и грязная. Она даже не подозревает, сколь многое зависит
от её ловкости и удачливости. Особенно -- от удачливости; уже
год она работает, и до сих пор ни одной вспышки. Кто знает,
может не так и проста эта тварь. И лицо её, опалённое жаром
аваров, кажется слишком чистым, и из-под накинутого на плечи
грубого жанча виднеется край талха, какой в этих краях носят
только жёны цэрэгов. Наместник досадливо потряс головой, на
мгновение близоруким глазам почудилось, что на шее гнилоедки
голубеют жемчуга. Ну, этого попросту не может быть! Гнилоедка
должна быть глупа, грязна, и, несомненно, она такова и есть и
закричала на одонта просто от глупости, а не потому, что
чувствует свою власть. Он, владыка этих мест, хозяин жизни и
смерти, он сумеет поставить дурную бабу на место.
Одонт поднял руку, требуя тишины.
-- Мальчишка совершил преступление, которое нельзя оставить
безнаказанным, -- начал он, -- но преступник ещё слишком мал, и
поэтому отвечать за него будет мать!
Одонт скосил глаза на женщину. Та стояла, очевидно моментально
успокоившись, на её лице сановник не заметил и тени испуга. И
вновь за распахнувшимся воротом жанча дразняще заголубел призрак
ожерелья. Несомненно, женщина знала себе цену или же просто была
лишена страха. Обязательно в ближайшее же время надо будет
озаботиться подысканием новых сушильщиков. А пока... Одонт
вздохнул и закончил приговор:
-- На виновницу накладывается штраф. В течение трёх дней она
должна внести в казну восемь ямхов просушенного харваха.
-- Завтра начинается мягмар, -- сказала мать. -- Мне нечего будет
сушить...
Наконец-то на лице гнилоедки появилась растерянность!
-- Ничего, -- злорадно сказал Хоргоон. -- Сырой харвах тебе
принесут. А мальчишку, -- добавил он, чтобы окончательно
закрепить свою победу, -- выпороть!
* * *
Праздник мягмара -- весёлый мягмар, буйный мягмар, великий
мягмар. Знать, простолюдины и изгои отмечают его по всем
оройхонам. В этот день старик Тэнгэр закончил свой труд, и
Ёроол-Гуй справляет новоселье. Ежегодно в первый день мягмара
мерно дышащий далайн вскипает и покрывается пеной. Это пляшет в
бездонных глубинах владыка всего живого -- вечный и
неуничтожимый Ёроол-Гуй. Далайн бушует, и на берег бывают
выброшены удивительные монстры, каких в иное время вряд ли можно
встретить. И только сам многорукий хозяин в течение всей
праздничной недели ни разу не явится на поверхности.
Наслаждаясь безопасностью, идут к далайну знать и священники,
несут дары живому и жестокому божеству, просят себе удачи и
новых богатств, а простой люд спешит на трудный, но прибыльный
промысел. Вздувшийся далайн затопляет шавар, из которого
выбирается вся нечисть, скопившаяся там. Тукка и крепкоспинный
гвааранз бродят по оройхону среди дня, и надо только суметь их
взять.
На сухих оройхонах тоже происходят изменения. Источники воды,
слабевшие в течение всего года, наполняются новой силой,
постепенно замиравшая жизнь бурно пускается в рост. Первый
урожай после мягмара всегда самый обильный, по нему легко судить
обо всём грядущем годе. И живущие в сытости и безопасности
земледельцы тоже идут в это время к далайну, просить у чужого
бога хорошей воды. Бросают в бурлящую глубину пучки хлебной травы
и слепленные из земли человеческие фигуры. Приносят и более
серьёзные подношения. Поют жалобно и протяжно, а потом, после
очистительных молитв предаются разгулу, каждый в меру своих
достатков.
По числу отпразднованных мягмаров считают года, если
земледельцы отмечают месяцы по собранным урожаям, то на мокрых
оройхонах нет иного отсчёта времени. Щедрый мягмар -- обещание
будущей жизни и будущих бед. Бесшабашная неделя пройдёт быстрее,
чем хотелось бы, и едва в далайне осядут пышные холмы
грязной пены, как многорукий убийца вынырнет из глубины, чтобы
доказать, сколь напрасны были жертвы и молитвы, обращённые к
бессердечному Ёроол-Гую.
А пока неделя только началась, и все гуляют, радуясь, что хотя
бы одна, причём самая большая беда сегодня не грозит. И только
двое преступников -- Шооран и его мама не могут позволить себе
отдыха. Приказ одонта строг: в течение трёх дней -- восемь ямхов
харваха. Когда мама привела домой избитого Шоорана, мешки с
мокрым зельем уже дожидались её. Мама развязала один из мешков и
тихо ахнула: набранный на далёких от границы островах, долго и
небрежно хранившийся харвах слежался и уже начинал преть. Сушить
его надо было немедленно, и мама, не сказав больше ни слова,
взвалила пару мешков на спину и отправилась к большому авару,
особенно далеко вторгавшемуся на сухую полосу, "своему авару",
как называла она его.
Шооран, превозмогая боль в истерзанной острым хитином спине, тоже
подошёл к одному из мешков. Плох был харвах, хуже некуда. Ни у
одного из сборщиков мама не стала бы брать такой. Шооран, присев
на корточки, старался распушить слипшуюся рыжую массу, выбирал
попадающиеся кусочки листьев и молча, про себя, чтобы и
всезнающий Тэнгэр не услышал, чёрными словами ругал одонта,
толстомордого наследника, его бесчестных прихлебателей,
сборщиков, наскрёбших где-то этот, с позволения сказать, харвах,
чиновного баргэда, принявшего такую работу. Проклинал и гнилой
хохиур, спасший их с мамой год назад и продолжающий кормить до
сегодняшнего дня.
С грехом пополам перебрав один мешок, Шооран понёс его маме.
Нести мешок на спине не мог -- хитиновая плётка из живого волоса
иссекла кожу на спине. Спасибо Многорукому, что палач не взялся за
хлыст -- чешуйчатый ус парха бьёт хуже топора.
Мама стояла перед жарко светящимся аваром, мокрый харвах шипел на
на раскалённой поверхности, удушливый пар поднимался столбом. В
одной руке мама держала метёлку из ненавистного отныне волоса,
собранного по краю далайна, в другой -- лопатку, вырезанную из
панциря какой-то твари. Надо было успеть, прежде чем высушенный и
прокалённый харвах вспыхнет, смести его в подставленную
посудину. Эти пятнашки со смертью и составляли суть работы
сушильщика.
Шооран, замерев следил за мамиными движениями. Шелковистые на вид
пряди метёлки трещали, касаясь огненной скалы, запах палёного
рога заглушал даже вонь скворчащего харваха. В какое-то мгновение
Шооран заметил что на сметённой поверхности остался след,
должно быть, волос не смог сдвинуть попавшийся в дурно собраном
харвахе лист или кусочек стебля, и тотчас оттуда, причудливо
извиваясь, побежала огненная змейка. Шооран отлично знал, что
значит этот огонёк. Когда-то он любил наскрести кое-как
пригоршню харваха, кинуть его на авар и издали наблюдать,
как он трещит, как высохший порошок бугрится по краям, шевелясь
словно живой. А потом по поверхности пробегала такая вот
змейка, и харвах оглушительно взрывался, разбрасывая искры. Всё
это промелькнуло в памяти, пока огонёк торопился к лепёшке
харваха, показавшейся вдруг невообразимо огромной. Но за
мгновение до неизбежного взрыва мама поддела горячий харвах
лопаткой и отшагнула в сторону, развернувшись и прикрыв его
своим телом. Остатки харваха на аваре вспыхнули, но их было
слишком мало, хлопок получился слабым.
Мама бросила недосушенную лепёшку в чан с сырым харвахом, начала
перемешивать. Шооран заметил, что руки у неё дрожат.
-- Мама! -- позвал Шооран.
Мама подняла голову и лишь теперь увидела Шоорана.
