жалкому отребью, которому не нашлось никакого иного клочка земли.
Даже на ночь западные не могли уйти на сухое, смерть и болезни
косили их беспощадней всего, западные изгои презирались всеми и
всему миру платили ненавистью. Ждать помощи оттуда было так же
наивно, как и с востока. Но больше идти было некуда -- на юге
пылала граница, на севере колыхал влагу далайн.
День поисков на разграбленном оройхоне не принёс добычи никому, и
к вечеру уцелевшие люди собрались на совет. Говорили только
мужчины, ведь именно им предстояло искать выход. Выход
оставался единственный -- идти на запад, но делать это можно было
по-разному. Ещё день назад, возникни такая нужда, мужчины
собрались бы в отряд, и западным изгоям пришлось бы немедленно
сдаваться на милость сильнейшего. Но теперь, когда больше
половины обитателей оройхона погибли, такой путь становился
опасным. Изгои могли не только дать отпор, но и попросту перебить
ослабевших соседей, чтобы захватить их земли. Опустошённый
оройхон пока не представлял ценности, а вот приграничная полоса
-- сухая и безопасная привлекала многих.
Дело решил Боройгал -- жилистый, неимоверной силы мужчина,
холодно-жестокий и равнодушный ко всему на свете, кроме
собственного удобства. Всё своё время Боройгал проводил на
приграничной полосе, на мокрое старался не выходить, жил
поборами, а также тем, что добывали две его жены, целый день
копавшие чавгу в самых кормных, но зато и самых опасных местах.
Вчера одна из них погибла, но это слабо огорчило Боройгала. К
детям он был равнодушен, а жён всегда можно найти новых. В жизни
Боройгал ценил лишь обильную жратву, возможность ничего не
делать, да еще крепко заквашенную хмельную брагу, что готовят из
перезревшей чавги.
-- Воевать не станем, -- сообщил Боройгал. -- Людей осталось
мало, так что завтра отправим к западным послов. Мы будем
кормиться на их оройхоне, а потом примем у себя их людей. Но
только крепкие семьи -- те, где есть мужчины. Таких там немного,
но они сила и заставят заткнуться остальную шушеру. Зато мы
обойдёмся без войны.
-- Так ведь и они станут кормить только крепкие семьи!.. --
выкрикнул женский голос.
-- Правильно, -- согласился Боройгал. -- Так и должно быть.
-- А как же мы?
Боройгал повернулся на голос, колючий взгляд царапнул Шоорана,
прижавшегося к матери, которая задала этот вопрос.
-- Тебе надо было думать раньше, -- язвительно сказал Боройгал,
обнажив в улыбке чёрные пеньки сгнивших зубов. -- Я тебя
предупреждал.
Мама взяла Шоорана за руку, молча развернулась и пошла прочь.
Шооран ничего не понял из короткого разговора между матерью и
предводителем уцелевших, но почувствовал угрозу в словах
Боройгала, и теперь был рад, что они с мамой уходят гордые и
непобеждённые. Лишь когда они отошли так, чтобы их стало не
видно, Шооран дёрнул маму за рукав и спросил:
-- А что он тебя предупреждал? Он знал, когда Ёроол-Гуй придёт?
-- Нет, он ничего не знал, -- ответила мама. - Он просто мстит.
-- За что? -- удивился Шооран.
Он знал, как мстят мальчишки, избивая и вываливая в нойте
противника, и знал, за что они могут мстить. Но какова месть
взрослых, Шооран представить не мог и потому, не дождавшись
ответа, снова дёрнул маму за рукав и переспросил:
-- Как это мстит? За что?
-- Когда-то он хотел, чтобы я пришла к нему третьей женой, --
сказала мама, а я отказалась. Вот он и зол на меня.
-- Правильно отказалась! -- поддержал Шооран. -- Этот Боройгал
здоровущий, а бездельник. Я и то лучше промышляю. Согласилась бы,
так тебе же его и кормить пришлось бы.
-- Не в этом дело, -- сказала мама. -- Он свою долю и так
отбирал. Просто я не хотела с ним жить. Ты отца не помнишь, а
ведь этот Боройгал по сравнению с ним словно мелкий жирх. Потому
он и звал меня в жёны, что отцу завидовал... даже после смерти.
А я отказала.
-- Мама, а правда, что мой отец был илбэч, и что наш оройхон
построен им? -- спросил Шооран, на секунду вдруг поверивший в
утешительную сказку всех одиноких мальчишек.
-- Нет, что ты... -- мама опустилась на землю, притянула к
себе Шоорана, словно младенца укутала его своим жанчем, и Шооран
не возмутился, покорно приник к матери, затих, слушая. -- Я жила
с отцом очень долго, а илбэч не может сидеть на одном месте, он
должен бродить по всем краям, выбирая место для нового оройхона.
Когда проходит слух, что родился илбэч, люди прежде
недоверчивые, соглашаются пропускать через свои острова бродяг.
Это тяжёлое, дурное время. Никто не хочет работать, все снимаются
с мест в поисках новых земель или ждут, что их болотина станет
вдруг сухим оройхоном, а они сами из грязекопателей превратятся в
знатных цэрэгов. Бродяги воруют и грабят, опустошают оройхоны не
хуже Многорукого. В конце концов, жители начинают бить их, забыв,
что среди бандитов бродит и их спаситель. Постепенно слухи
затихают, и люди остаются такими же нищими, как были. А когда и
вправду начинают возникать новые острова, то получается ещё хуже.
Кому-то везёт, а остальные пропадают, потому что Многорукий в
такие годы приходит чуть не каждую неделю. Он ищет илбэча, но
гибнут-то простые люди. Я хорошо помню, как это происходило
больше дюжины лет назад и не хочу второй раз пережить подобное,
хотя именно тогда был построен наш оройхон. К тому времени многие
из людей думали, что истории, которые рассказывают об илбэче Ване
-- сплошная выдумка. Со времён Вана прошло больше двойной дюжины
лет. Ты представить себе не можешь, как это много -- дюжина
дюжин. С тех пор в мире не рождалось илбэчей, или они не
желали строить оройхоны. Хулгал даже рассказывает, что сам Ван
на двойную дюжину лет отдал дар илбэча Многорукому. Не знаю, кто
прав, но только люди отвыкли от чудес. И вдруг оройхоны стали
появляться один за другим. Они возникали каждый месяц, иногда по
нескольку штук. Тогда и начались беды, о которых я говорила. Все
бросились искать лучшей доли, все мечтали о несбыточном, многие
погибли, и никто не стал счастливее. Это продолжалось почти два
года, и когда люди поняли, что илбэч исчез -- скорее всего
Многорукий дотянулся к нему -- то оказалось, что в стране не
стало ни единым сухим оройхоном больше, илбэч натыркал свои
острова как попало, все они непригодны для жизни, лишь изгои
обитают там, и банды ночных пархов прячутся от войск вана. С тех
пор последнего илбэча называют безумным, да наверное он и был не
в себе. Дар илбэча слишком тяжёл для нормального человека, так
что не стоит верить всему, что рассказывают о Ване. Впрочем, наш
оройхон безумный илбэч поставил так, что у нас появилась сухая
полоса вдоль аваров. Поэтому здесь не принято ругать безумного
илбэча. Но и вспоминать о нём лишний раз -- не стоит. Пусть
старик Тэнгэр думает о героях, мы с тобой их ждать не будем. Я бы
никогда не согласилась стать женой илбэча. Через два поколения
его дела покажутся прекрасными, но не допусти мудрый Тэнгэр жить
с ним рядом. Человек не должен мешаться в дела бессмертных и
лишний раз будить Многорукого. Твой отец был обычным человеком,
но самым лучшим из всех, кто ходил по оройхону. Если бы он
захотел, он поселился бы в сухих краях и стал цэрэгом, но он
говорил, что там правды ещё меньше, чем здесь. Поэтому он жил с
нами. Он был добр и не только кормил семью, но и помогал слабым и
одиноким. Пока он не умер, мы жили богаче вана. У отца были
доспехи из панциря огромного гвааранза. В них он в одиночку
спускался в шавар и приносил оттуда таких зверей, что посмотреть
на них сбегался весь оройхон...
-- Когда я вырасту, я тоже буду таким, -- перебил Шооран. -- Я
уже поймал одну тукку, но она убежала.
-- Ну, конечно, -- согласилась мама. -- Ты обязательно вырастешь
и добудешь ещё не одну тукку, ведь ты очень похож на отца. Я
была у него второй женой, люди говорят, что это плохо -- первая
жена чувствует себя забытой и обижается. Но у отца хватало любви
на всех. Мы жили дружно, даже после того, как отец погиб. В
шаваре не было зверя, способного победить его, но крошечный зогг
сумел проползти под панцирь и ужалить в грудь. Три дня отец
мучился, потом почернел и умер. И я теперь даже не могу назвать
его по имени. Но с его первой женой мы продолжали жить дружно.
Обычно жёны кличут друг друга сёстрами, но мы и в самом деле жили
как сёстры. Любви твоего отца хватало нам даже после его смерти.
Наверно мы и сейчас жили бы вместе, но два года назад её взял
Многорукий. У неё остался сын, он уже совсем взрослый и живёт
сам, ты должен его знать, его зовут Бутач.
-- Что?.. -- спросил Шооран. -- Бутач -- мой брат?
-- Ну, конечно, -- сказала мама. -- Ты разве не знал?
-- Нет... -- прошептал Шооран и, помолчав, добавил совсем тихо:
-- Лучше бы я отдал ему мою тукку. Тогда мы оба сумели бы
убежать. Я же говорил, что Бутач остался на оройхоне.
-- Тихо! -- сказала мама. -- Если он погиб, то называть его по
имени нельзя. Имена всех умерших принадлежат Многорукому.
-- Мама! -- укоризненно сказал Шооран. -- В это верят только
женщины, а я -- мужчина. Даже Многорукого я не боюсь называть
по имени. Его зовут Ёроол-Гуй. Вот видишь -- ничего не случилось.
-- Всё равно -- не надо, -- сказала мама. -- Не зови беду. Вот,
поешь чавги и давай спать. Завтра мы уходим отсюда.
Они поужинали остатками старых запасов, легли на жаркую от близких аваров
землю, прижавшись друг к другу и укрывшись одним жанчем. И, уже
засыпая, Шооран повторил:
-- Всё-таки лучше бы я отдал мою тукку...
* * *
Наутро, едва туман, плывущий по небу окрасился в жёлтый цвет,
мама подняла Шоорана, и они отправились на восток. Там,
разумеется знали о беде, постигшей соседей, и давно приготовились
гнать прочь ищущих пристанища людей. Несколько дюжин воинов в
роговых панцирях, в высоких утыканных иглами башмаках, в шлемах с
прозрачными забралами, сделанными из выскобленной чешуи, ходили
вдоль поребрика или сидели, положив на колени короткие копья.
Поскольку положение было чрезвычайное, то командовал отрядом
одонт -- наместник вана. Это был грузный и уже немолодой мужчина,
чрезвычайно страдающий от необходимости таскать на себе доспехи
из кости и грубой кожи водяных гадов. Одонт сидел, сняв шлем и
обмахиваясь пропитанной благовониями губкой. Пот каплями выступал
на его лице и лысине. Вид у одонта был совершенно невоинственный,
и Шооран немало удивился, когда мама направилась прямо к этому,
никакого уважения не вызывающему толстяку.
Один из стражников, не поднимаясь с места, потянулся за камнем,
лениво швырнул его в женщину.
-- Эгей, гнилоедка, уползай в свой шавар, ты здесь никому не
нужна!
-- Доблестный одонт, -- не глядя на стражника и не обращая
внимания на удар, произнесла мать, - да пребудут вечно сухими
твои ноги! Я пришла торговать, и у меня есть, что предложить
тебе.
-- Что у тебя может быть?! -- оскорблённый невниманием цэрэг
замахнулся копьём -- Убирайся вон!
-- Я принесла харвах.
-- Мокрая грязь!
-- Мой харвах сухой, -- возразила мать.
-- Покажи, -- впервые заинтересовался разговором одонт.
Мама достала из заплечной сумы пакетик из выдубленной кожи
безногой тайзы, протянула его одонту. Начальник развернул
свёрток, добыл из него щепотку коричневого порошка, понюхал,
положил на камень и, повернувшись к цэрэгу, приказал:
-- Проверь.
Цэрэг недовольно опустил копьё и склонился над крошечной щепотью
порошка.
Шооран во все глаза следил за воином. Он не понимал, откуда у
мамы харвах. На всём оройхоне один Хулгал осмеливался сушить это
зелье, да и то лишь потому, что был калекой и не мог иначе
прокормить себя. "Недолгий, как жизнь сушильщика", -- говорила
поговорка. Хулгал уже лишился глаза и двух пальцев на левой руке.
Сушить харвах -- всё равно, что дразнить Многорукого, так
неужели Хулгал запросто подарил маме столько зелья? Такого не
может быть.
Цэрэг ударил по концу копья кремнем, раздался громкий хлопок,
яркая вспышка заставила воина отшатнуться.
-- Хороший харвах, -- похвалил одонт, наблюдая, как стражник
