прижавшись к ним подбородком беззвучно цедит сквозь сжатые зубы
проклятия умершей сопернице. Подобные сцены вызывали тягостное
чувство неуместности. Вины перед Сай Энжин больше не испытывал,
ненависти -- тоже.
Что касается остальной жизни, то она изменилась лишь к худшему.
Появился новый район, часть людей с обжитых оройхонов власти
отправили туда, и остальным пришлось больше работать. А легче
не стало -- также они вставали по хриплому сигналу трубача,
съедали ту же миску каши, шли на ту же работу. Так зачем было
всё? И было ли?
Прошёл год, увенчанный безрадостным мягмаром, потом второй,
третий... В бороду, которую он бросил брить, вплелись белые нити,
давно не снилось по ночам пламя, не тревожило слово "илбэч",
и лишь видение далайна и запрокинутое лицо Атай преследовали
его. Но он по-прежнему был на хорошем счету у баргэда, и когда
ему исполнилось три с половиной дюжины лет, его произвели в
охраняющие. Это означало, что теперь он будет не просто стоять
с палкой на краю мокрого оройхона, а нести службу на границе.
Длинные полосы мёртвых оройхонов отделяли древнюю землю старейшин
от более новых земель -- государства вана и страны добрых
братьев. Порядка в тех краях было куда меньше, но зато илбэчи в
те эпохи, когда они появлялись, чувствовали там себя
вольготней, и потому сопредельные страны были обширней и сильней
воинской силой. Впрочем, нападать через мёртвые земли, где пяток
цэрэгов мог сдерживать целую армию, было делом безумным, и потому
пограничные гарнизоны оказывались невелики и состояли в основном
из стрелков при ухэрах. Но теперь, пока власти не забыли ночного
потрясения и не могли быть уверены, что илбэч не прячется где-то,
пытаясь бежать к противнику, караулы были усилены за счёт
немолодых и многократно проверенных служителей. Оказался среди
них и Энжин.
Второй раз в жизни он увидел далайн. Далайн не изменился, да и не
мог измениться за прошедшие годы. Так же сгущался над ним туман,
так же двигались ленивые бугры, размазывались о берег, с
небрежной щедростью убивая своих же обитателей. Далайн был вечен
и не помнил ничего. Но зато помнил, вернее, заново вспомнил
Энжин. В первую же ночь он сбежал, ушёл по полосе пограничных
оройхонов, не гадая, сможет ли дойти, и как встретит его земля
вана. О Сай он, уходя, не думал, да и потом не вспоминал.
Любовь, когда-то связывавшая их, давно умерла. Любовь вообще
плохо уживается с непримиримостью и ложью. Всё остальное ей
дозволено.
Идти в темноте по мёртвым оройхонам оказалось невозможно. Утро
полуживой Энжин встретил на краю далайна. Близкие авары душили
низко стелющимся лиловым дымом, мокрая губка не спасала от
ядовитых миазмов, да и вода у Энжина кончалась. Он знал, что
надо, пока ноги послушны, уходить отсюда, но сильнее жажды
жить в воспалённом мозгу засели две мысли: вот он, далайн, и
рядом нет никого, кто мог бы помешать свести с ним счёты; и
другая, более страшная -- а вдруг всё, что было тогда, много лет
назад, лишь привиделось ему, и теперь он никто, и ничего не
может?
И тогда полуживой и полубезумный человек вместо того, чтобы
бежать сломя голову, качнулся к далайну, поднял руки, шепча
проклятия, словно Сай в ночные часы, и начал творить оройхон.
Этот оройхон -- нелепый и бесполезный квадрат суши торчит ровно
на полпути между землёй старейшин и страной вана. Там никто не
живёт, потому что выжить там невозможно, но всё же теперь пройти
с одного берега на другой стало проще. В тех редких случаях,
когда старейшины соглашаются в обмен на жемчуг и сухой харвах
продать вану искристый кремень, баргэды встречаются здесь с
посланцами вана. Поэтому необитаемый оройхон называется Торговым.
Всё это происходило потом, а пока безумный илбэч окончил работу
и, даже не ступив на новый оройхон, впервые за много лет
засмеялся и пошёл дальше.
С другой стороны проход охранялся не так строго, ведь здесь не
ловили таинственно исчезнувшего илбэча, поэтому Энжин сумел
пробраться мимо поста, где скучали доблестные цэрэги, и войти на
землю вана.
Он быстро увидел разницу между двумя странами. Земля была
чудовищно перенаселена. Когда Энжин попытался войти на сухой
оройхон и напиться воды, его жестоко избили и вышвырнули обратно.
Пришлось привыкать к чавге, которую прежде он ел только во время
торжественных богослужений. Одно дело вкушать кисловатый чуть
пованивающий нойтом комочек раз в месяц под пение собравшихся
вокруг суурь-тэсэга служителей, совсем другое -- питаться чавгой
постоянно.
Избитый, брошенный в нойт Энжин выжил чудом. Его подобрали изгои
-- три изуродованных и неясно почему ещё дышащих женщины.
Спасительницы немедленно и дружно объявили себя законными
супругами Энжина. Очевидно и здесь, где само существование было
понятием относительным, устойчивое семейное положение что-то
значило.
Сопровождаемый самозваными жёнами Энжин обошёл всё побережье
страны вана. Мокрые оройхоны были единственным местом, где можно
было передвигаться. По поребрикам между сухими оройхонами были
проложены ровные тропы, существовали и дорожки внутри оройхонов,
но ходить по ним, если ты не цэрэг, было рискованно. На полях
работали не безразличные ко всему на свете служители, гнущие
спину за миску каши, а хозяева, готовые перервать горло всякому,
посягнувшему на их сокровище. Впрочем, из-за невероятной
скученности далеко не все земледельцы могли позволить себе даже
ту нищенскую жизнь, которой наслаждались рабы Ёроол-Гуя в земле
старейшин.
Новая семья Энжина так и осталась образованием чисто
экономическим. Ни о какой душевной или физической близости жёны и
не помышляли, просто вместе было легче выжить. Женщины копали
чавгу, скребли харвах, по возможности подворовывали на сухих
оройхонах, Энжин с редкостным безразличием к опасности разгребал
завалы зверья на самом краю оройхона, добывал кожу, липкую чешую,
морской волос, рыбью кость -- всё, что обычно достаётся людям
лишь во время мягмара. Ведь кроме Ёроол-Гуя, грозящего всему
оройхону, существует ещё и уулгуй, опустошающий прибрежную кромку
и встречающийся куда чаще своего старшего брата.
Энжину справили многослойные буйи и широкополый, с длинными
рукавами и глухим воротом жанч -- единственную одежду, в которой
можно более или менее безопасно работать на мокром оройхоне.
"Приоделись" и жёны. Странный, противоестественный союз,
почему-то называвшийся семьёй, начинал оправдывать своё
существование. Постепенно Энжин научился многим премудростям
нечеловеческого житья. Он узнал, как правильно выбирать место
для ночлега и расстилать кожу, заменяющую постель, чтобы не
залило ночью нойтом. Он мог вымыться соком одной чавги, а
оставшейся в кулаке выжимкой исхитрялся ещё и почистить жанч.
Научился ценить жирха и привык есть его сырым. Главным в этом
искусстве было как можно быстрее глотать куски, а потом сдержать
отрыжку -- иначе могло стошнить даже самого бывалого едока.
Жители сухих оройхонов тоже промышляли чавгой и харвахом,
поэтому долго задерживаться на одном месте не удавалось. Энжин со
своими женщинами постепенно откочёвывал всё дальше на запад,
пока не достиг края земли. Здесь он снова увидел мёртвые болота.
Тут было два таких оройхона, дымивших на всю округу и избегаемых
даже изгоями.
Энжин бесшабашно направился прямо к границе, рассудив, что
поблизости от нее прибрежные завалы всего богаче, но не подумав,
как он будет работать там, где впору только не умереть. Виденное
лишь однажды, но насмерть врезавшееся в память зрелище пробудило
в душе и остальное, что Энжин предпочитал не вспоминать, опасаясь
за рассудок и не замечая, что в том и состоит уже много лет его
тихое помешательство. Но сейчас ядовитый дым, одурманивший
голову, снял запрет, горящие поблизости авары помогли
превратиться в пламя, и Энжин, забыв, зачем он сюда пришёл, за
два часа сотворил свой первый оройхон в стране вана.
Когда едва дышащий Энжин вернулся к тому месту, где стояла
лагерем семья, его встретил невиданный переполох. Немудрящий
скарб был увязан, словно женщины приготовились к немедленному
бегству и ожидали только появления Энжина. Однако, впервые среди
жён не оказалось согласия. Наминай требовала идти на восток, где
образовалась сухая приграничная полоса -- захватывать удачное
место. Глуповатая Эрхаай полагала, что следует спешить к новому
оройхону, который, конечно же, в ближайшие дни станет сухим. Что
касается Курингай, то она хотела бежать как можно скорее и от
сухой полосы, где несомненно начнётся всеобщая драка, и вообще из
этих мест. Энжин, как обычно, своего мнения не имел, и никак не
решил спора готового перейти в потасовку. Жёны напрасно взывали к
главе семьи, он сидел безразличный или начинал говорить на темы,
никак не связанные с предстоящим решением. Лишь когда он случайно
упомянул, что разбуженный Ёроол-Гуй несомненно вот-вот будет
здесь, споры прекратились, и все поспешили на подаренную
провидением сухую полосу.
Там по-прежнему курился дым, горела на аварах густая слизь, и
громоздились возле бывшего побережья кучи тлеющей мерзости. Но
уже не так остро бил в ноздри запах, и было ясно, что ещё
день-два -- всё лишнее выгорит и на высохшей земле можно будет
ставить палатку.
Женщины выбрали для жилья место как можно дальше от новой
границы, совсем недалеко от сухих оройхонов и приготовились
защищать свои владения от всех чужаков, какие только могли
появиться. Энжин продолжал пребывать в прострации. На самом деле
в нем шла мучительная работа. Он осознал наконец, свой дар илбэча
и теперь раздумывал, перебирая один вариант за другим, как, не
погубив самого себя, помочь остальным людям. В испорченном
рассудке крепко засела мысль: сухой оройхон -- это плохо. Его
заберут цэрэги и баргэды, а всем остальным достанется лишь больше
работы. Безумный илбэч решил строить вдоль границы двойной ряд
оройхонов -- один мокрый, где смогут кормиться изгои, другой -- с
огненными аварами и сухой полосой, где они смогут жить.
Оскорблённый Ёроол-Гуй бесчинствовал на побережье, но всё же
через день Энжин, не сказав ни слова своим подругам, отправился к
далайну и выстроил ещё один оройхон, нарастив вдаль мёртвую
полосу.
С поднятыми руками и пылающим взглядом Энжин готовился ступить на
новый оройхон, когда поверхность влаги взорвалась изнутри
бешеным водоворотом, и Ёроол-Гуй рухнул на приграничный оройхон,
отрезав Энжину путь к отступлению. Случись это несколько дней
назад, Энжин, наверно, умер бы от страха, но сейчас он, словно
легендарный Ван погрозил кулаком корчащемуся на аварах чудовищу и
пошёл вдоль границы, туда, где не закрытая аварами высилась стена
Тэнгэра.
Щупальцы Ёроол-Гуя, коснувшись огня, шипели и обугливались, но
на смену им из бугристого тела вырастали новые. По туше
проходила дрожь, напоминавшая биение мягмара, потоки мертвящей
влаги, липкого нойта и голубой, словно жемчуг, крови текли по
камням, гигантское облако дыма затянуло окрестности, достигнув
сухих оройхонов, так что недавно назначенный одонтом
благородный Хоргоон принуждён был запереться в алдан-шаваре и в
течение недели не показываться наверху.
И всё же, сгорающий заживо и тут же заново рождающийся
Ёроол-Гуй не желал уходить с аваров. Возможно он чувствовал, что
отрезал илбэча на мёртвой полосе, и ждал, когда тот задохнётся в
чаду. Так и должно было случиться -- у Энжина не было с собой ни
губки, ни воды, ни, тем более, сока и смолы туйвана, но у него
не было также чувства опасности и рассудка, в привычном понимании
этого слова. Энжин продолжал строить, и это спасло его.
Следующий оройхон полыхнул ему в лицо жаром, но хотя это была
мёртвая земля, дыма и отравленного смрада здесь не было, ведь
нойт ещё не успел образоваться и наползти на авары. Лишь сзади
его нагоняло смертоносное марево, и Энжин побежал дальше.
Три дня бесчувственный Ёроол-Гуй не сходил с костра, который
сложил для себя сам, но затем верно и его сила начала сдавать.
Многорукий сполз в далайн и исчез. За эти три дня Энжин
поставил вдоль границы четыре оройхона, создав ту дорогу смерти,
