-- Зачем ты здесь? -- испуганно спросила она. -- Быстро беги
домой! Тут не надо быть.
-- Вот, -- Шооран кивнул на мешок. -- Я его перебрал. Только он
всё равно плохой. Не надо его сушить, я лучше потом наберу
нового. И не клади так по-многу. Пожалуйста...
-- Глупенький! -- мама обняла Шоорана. Шооран сморщился от боли
в спине, но ничего не сказал. -- Если класть харвах помалу, он
чаще взрывается. Запомни -- трус живёт меньше всех. А ты не
сможешь набрать столько харваха, так что придётся работать с
этим.
-- Всё равно, -- сказал Шооран, -- не надо сегодня больше сушить.
Видишь, как полыхнуло.
-- Это уже второй раз, -- призналась мама. -- Но завтра он будет
ещё хуже, поэтому надо побольше успеть сегодня. А я пока сделала
всего два ямха. Но теперь дело пойдёт легче, ведь ты мне
помогаешь. С перебранным харвахом гораздо проще работать. Иди,
перебирай. Только сюда больше не приходи, я зайду сама. Заодно
отдохну по дороге.
-- Давай я этот переберу, -- Шооран подошёл к чану.
-- Нет, -- сказала мама. -- Харвах вынимают из чана только на
авар. А иначе... плохая примета.
-- Ладно, ты только приходи скорее, -- Шооран взял пустой мешок и
пошёл к дому. Дома пересчитал мешки и принялся за работу. Он
вытаскивал кусочки листьев, небрежно содранные волокна, всякий
сор и ворчал про себя. Какой это к Ёроол-Гую харвах! Его
перебираешь, словно чавгу копаешь в грязи. Мама придёт, а он ещё
и с одним мешком не управился...
Сильный удар прервал его сетования. Шооран вскочил и, сбив стойку
навеса, побежал туда, где над аварами расплывалось дымное облако.
Не было ни единой мысли, никакого чувства, он просто бежал, не
думая, есть ли в этом хоть какой-то смысл.
Когда он добежал, пламя уже погасло. Мама лежала возле
расколотого взрывом авара, из которого медленно, словно тягучие
внутренности авхая вытекал расплавленный камень. Шооран ухватил
маму под мышки, потащил прочь от огня, бормоча:
-- Сейчас, мама, сейчас я тебе помогу...
Должно быть, в последнюю секунду мама вскинула руку, защищаясь,
либо осколки пошли низом, но лицо пострадало не так сильно, и
Шооран смотрел только на него, стараясь не видеть груди и живота,
где было жуткое месиво из обрывков жанча, угля, каменной крошки
и запёкшейся потемневшей крови.
-- Мама, -- уговаривал Шооран, -- я тебя уложу поудобнее и воды
принесу. Там осталось...
Запрокинутая голова мёртво качалась между его рук. С шеи сползло
лопнувшее забытое ожерелье, прощальным подарком скользнуло к
ногам Шоорана. Лишь тогда он понял, что вода уже не нужна, и
ничего не нужно.
* * *
В те дни, когда великий илбэч Ван ходил по оройхонам, мир был
иным. На мокрых островах ничего не росло, лишь безмозглые
обитатели шавара -- тайза, жирх и колючая тукка копошились в
нойте. Но однажды, когда Ван выстроил очередной остров, из
далайна явился Ёроол-Гуй. Илбэч стал одной ногой на новый
оройхон, а другой на старый и засмеялся, потому что не в первой
ему было так играть со смертью. Однако, Ёроол-Гуй не бросился на
берег как обычно, а остановился и открыл главные глаза, чтобы
посмотреть на человека вблизи.
-- Что смотришь? -- крикнул Ван. -- Тебе всё равно меня не
поймать!
-- Здравствуй, илбэч, -- ответил Ёроол-Гуй. -- Сегодня я не буду
охотиться за тобой. Я пришёл сделать подарок.
Всякий житель оройхона, даже малые дети слышали о том, как на
исходе срединных веков Ёроол-Гуй произнёс своё последнее слово, и
знает, что с тех пор он не издал ни звука, но хитроумный Ван
умел слышать мысли и разбирать несказанное, а значит, мог
разговаривать даже с вечным Ёроол-Гуем.
-- Мне не надо твоего подарка, -- сказал Ван, -- всё, что мне
нужно, у меня есть. Или, может быть, ты хочешь снять проклятие и
подарить мне счастье? Так знай, что хотя я живу один и в
безвестности, я всё равно счастлив тем, что могу притеснять тебя
по всему далайну.
-- Я проклял тебя в те времена, когда ты ещё не родился,
а вечность была молодой, и не сниму проклятия, пока вечность не
одряхлеет, -- возразил Ёроол-Гуй, -- подарок же я принёс не
только тебе, но и всем людям: тем, кого я не пожру сегодня,
поскольку сегодня я добр, и тем, кого не пожру никогда, ибо из-за
тебя, илбэч, не могу достать их. Мне стало скучно убивать столь
слабых людей, вы не похожи на могучего Тэнгэра, я хочу, чтобы вы
стали сильнее, и принёс вам средство для этого.
С этими словами Ёроол-Гуй бросил на берег тонкую тростинку. Она
вонзилась в грязь и превратилась в стебель хохиура.
-- Дарю его тебе и всем людям, -- сказал Ёроол-Гуй. -- Когда этот
стебель обрастёт рыжим харвахом, собери его, и твоя сила
умножится беспредельно. Может быть тогда мне будет не так
скучно. А пока -- прощай!
Далайн сомкнулся над Ёроол-Гуем, а Ван ещё долго стоял на
границе, ожидая подвоха и стараясь разгадать смысл коварных речей
Многорукого. Наконец, он сказал:
-- Не верю Ёроол-Гую и не хочу его подарков ни сегодня, ни в
будущие дни.
Сказав так, Ван сошёл на оройхон и тяжёлым башмаком из кожи тукки
втоптал стебель в нойт. Но он не заметил, что один, самый
маленький корень остался в земле. И когда Ван ушёл строить новые
земли, стебель ожил и начал расти. От удара он наклонился, и с
тех пор ни один стебель хохиура не растёт прямо. А на молодых,
чистых побегах можно видеть чёрные крапинки -- следы игл с
башмака илбэча.
Немало лет скитался Ван в чужих краях, возводя один оройхон за
другим и прячась от людской молвы, а когда вернулся домой, то не
узнал родных мест. Вдоль всего далайна вкривь и вкось торчал
хохиур, люди скребли и сушили харвах. Повсюду грохотали татацы и
большеротые ухэры. Везде шла война. Люди и впрямь стали сильнее,
но свою силу обратили против себя, чтобы убивать друг друга на
радость Ёроол-Гую.
-- Остановитесь! -- крикнул илбэч, но голоса его никто не
услышал, ибо люди оглохли от взрывов.
Тогда Ван пришёл к далайну, встал правой ногой на один оройхон, а
левой на другой, и принялся звать из глубины Многорукого. И когда
Ёроол-Гуй выплыл, Ван спросил:
-- Зачем ты сделал это?
-- Теперь я убиваю людей даже там, где не могу их достать, --
ответил Ёроол-Гуй, -- и мне приятно ваше горе. Даже если ты
застроишь сушей весь далайн, я знаю, что люди всё равно истребят
друг друга.
-- Исправь своё зло! -- крикнул илбэч, -- и я обещаю больше не
строить оройхонов.
-- Что же, я согласен, -- сказал Ёроол-Гуй. -- Люди не смогут
избить себя окончательно. Правда, мне не по силам пожрать весь
харвах и извести хохиур на всех оройхонах, ведь ты построил их
так много. Цэрэги с сухих земель не послушают меня и не прекратят
пальбы. Но зато мне подвластны огненные авары, вставшие по моему
слову на твоём пути. А без авара невозможно высушить харвах.
Сушильщики меньше всех виноваты в бедах твоего народа, и поэтому
я проклинаю их. Отныне харвах начнёт взрываться во время сушки,
станет калечить и убивать. Жизнь сушильщика будет тяжела, а век
не долог. На этот путь ступят лишь те, у кого нет иного пути, кто
иначе всё равно погибнет. И пусть они знают, что нельзя спастись
самому, приближая всеобщую гибель. Иди, бывший илбэч Ван, и будь
спокоен -- стрельба скоро утихнет.
Ван повернулся и пошёл, не думая о своей жизни, но Ёроол-Гуй не
стал хватать его.
С этого дня в течение дюжины дюжин лет в далайне не появлялось
новых оройхонов.
ГЛАВА 2.
Шёл мягмар, пещеры шавара были переполнены нойтом, и умерших
хоронили в далайне, принося в жертву Ёроол-Гую. Маму завернули в
полог палатки, уложили на носилки и с песнями унесли. "О отец
наш, Ёроол-Гуй! Тебе отдаём мы лучшую из женщин..."
Шооран не принимал никакого участия в действе. Сидел, забившись в
угол, уставившись в бесконечность немигающими глазами. К далайну
не пошёл -- не мог слышать ликующих похоронных песен, пришедших
из тех времён, когда в праздник мягмара бросали в далайн не куклы
и трупы, а живых людей. "О великий, прими нашу женщину!.. Её руки
-- ласка, её губы -- счастье, её глаза -- свет жизни..."
В разорённую палатку пригнувшись вошёл Мунаг.
-- Ты здесь... -- произнёс он.
Шооран не ответил. Продолжал сидеть, обхватив себя руками,
засунув ладони под мышки, словно от сильного холода.
Мунаг потоптался, смущённо кряхтя, а потом, не глядя на Шоорана,
сказал:
-- Ты, вот что... уходи отсюда.
Впервые Шооран поднял голову, взглянул в лицо дюженника. И хотя
он и теперь не издал ни звука, но Мунаг заволновался и быстро
начал говорить, не отвечая, а просто стараясь заглушить вопрос,
всплывший из глубины широко распахнутых глаз:
-- Я бы тебя оставил -- жалко, что ли? Ты уже большой, как-нибудь
прокормился бы. Но если одонт узнает? Ты думаешь, он про тебя
забыл? И тебе не миновать шавара, и у меня будут неприятности.
Сам понимаешь. Так что, пока никто не видит, бери что здесь тебе
надо -- и уходи.
-- Куда? -- бесцветно произнёс Шооран.
-- А мне какое дело?! -- не выдержав, закричал Мунаг. -- Почему
я должен за тебя думать?! Мать твоя умерла, а ты здесь никто. Вот
и ползи отсюда! Я к тебе по-хорошему, вещи взять разрешил, а
ты...
Шооран встал.
...вещи... какие вещи?.. Жанч на нём, и мамино ожерелье укрыто на
груди. А больше ему, наверное, ничего не потребуется. Вещи
нужны, когда есть куда идти.
Шооран вышел из палатки. Мунаг тяжело шагал
сзади. Через десять минут -- как мал огромный оройхон! -- они
достигли поребрика.
-- Ты не обижайся, -- произнёс Мунаг, коснувшись плеча Шоорана.
-- Я действительно иначе не могу. Что делать... Желаю тебе
выжить... если удастся. На вот, возьми, -- Мунаг протянул
Шоорану отнятый накануне нож.
-- Спасибо, -- сказал Шооран, спрятал нож, перешагнул поребрик и
пошёл дальше, не оглядываясь и не думая, где он сможет
остановиться.
Теперь он шёл по оройхону, где родился и жил, не представляя, как
огромен мир, и не зная, что возможна иная жизнь, чем текущая на
этом кусочке земли, который, если постараться, можно обойти за
час.
Здесь тоже праздновали мягмар: на сухой полосе никого не было,
женщины ушли к далайну разбирать подарки щедрого Ёроол-Гуя,
заготавливать острую кость, чешую несъедобных рыб, кожу, живой
волос -- всё, что так обильно выбрасывает расходившийся далайн. А
мужчины, скорее всего, собрались у шавара: ловят тукку, бьют
жирха, стараются затравить выползшего наружу длинноусого парха
или гвааранза, которого можно взять лишь ударом в глаз. Хотя для
этого надо подойти к зверю вплотную, избежав торчащих
плавательных перьев и тяжёлых клешней, перекусывающих
человеческую ногу легко словно стебель хохиура. Вряд ли
Боройгал решится на такое, должно быть, он тоже стоит на берегу и
командует женщинами, воображая себя царственным ваном.
Шооран не остановился, понимая, что здесь ему не жить. Он слишком
хорошо помнил, как гнали прочь чужаков, бредущих из страны вана,
или изгоев, пытающихся пробраться на свободный оройхон. Пожалуй,
ван правильно сделал, что позволил этому оройхону быть
назависимым: лучшей стражи нельзя придумать -- люди, цепляющиеся
за своё жалкое богатство -- сухую полосу вдоль аваров, сильнее
чем сытые земледельцы ненавидели изгоев, от которых ничем почти
не отличались. Шоорану не позволили бы остаться здесь и на
минуту, и потому он пошёл дальше. Тройная дюжина шагов взрослого
мужчины и впереди вновь поребрик, ещё один оройхон -- последний в
ряду обитаемых.
Ступив на него, Шооран замер в нерешительности, впервые
почувствовав страх. Сухая полоса кончилась, влага далайна
достигала в этом месте огненной границы, две страшных стихии
сошлись в непримиримой вражде. С далайна наползал нойт, авары
встречали его палящим жаром. Нойт кипел, сгорая, удушливая вонь
распространялась далеко вокруг, закладывая грудь, разъедая глаза,
заставляя плакать и натужно кашлять. На краю оройхона, у самого
далайна и то казалось легче. Едва не задохнувшись в отравленном
чаду, Шооран выбежал к далайну. Здесь он увидел людей. Изгоев.
Несколько невообразимых фигур суетились у живого вала по краю
