что через год так поразила бродягу Хулгала. Возможно, он
продолжал бы строить ещё, уходя всё дальше в неизвестность, но он
просто не смог дольше быть без воды в соседстве с жаркими
аварами. Единственную бывшую у него чавгу он высосал на второй
день, а потом лишь жевал оставшийся во рту волокнистый комочек.
На третий день сдавшийся Энжин побрёл через дым назад и нашёл
путь свободным.
Оказавшись на привычно-мокром оройхоне, Энжин первым делом
принялся копать чавгу. Если бы ему попалось нетронутое место, он
опился бы сока и получил удар, но удачи не было, и Энжин остался
жив. Отдышавшись, он пошёл к сухой полосе, где его должны были
ждать жёны. Но уже на полпути он встретил Эрхаай. Она выползла
из зарослей хохиура, тараща круглые бесцветные глазки, и
испуганно окликнула Энжина:
-- Не ходи туда. Там цэрэги!
Энжин мгновенно нырнул в хохиур и, присев на корточки рядом с
Эрхаай, спросил:
-- Где остальные?
-- Наминай закололи цэрэги, а Курингай убежала, но её тоже
поймали и закололи. Это всё Наминай сделала. Цэрэги хотели нас
только выгнать, а Наминай стала кричать, что это наша земля, что
мы сюда первыми пришли, и тогда они проткнули её копьём.
-- Надо посмотреть, что там, -- сказал Энжин. -- Вряд ли это
облава. К тому же, там остались наши вещи.
Он, пригнувшись и прячась за тэсэгами, начал подкрадываться к
поребрику. Эрхаай засопела недовольно, но поползла следом. Облавы
и в самом деле не было. Несколько цэрэгов сидели среди
раскиданного скарба, грызли сушёный наыс и лениво
переговаривались.
-- Не понимаю, -- сказал один, -- зачем одонту понадобилась сухая
полоса? Проку с неё никакого...
-- Зато на ней удобно держать границу, -- заметил цэрэг постарше.
-- Здесь же нет границы, -- удивился молодой. -- Там вообще
ничего нет...
-- Мало ли что нет, а границу держать надо, -- возразил старый
служака.
-- Ничего вы не понимаете, -- лениво сказал дюженник, сидящий на
скатанной коже. -- ведь тут где-то бродит илбэч. Завтра ещё
подойдут наши, и начнём облаву. Учтите, одонт запретил убивать
бродяг -- илбэча надо взять живым. Ясно? Чтоб эти бабы были
последними!
-- А вдруг баба и была илбэчем? -- предположил кто-то.
-- Скажешь тоже!.. -- возразили ему. -- Так не бывает. Илбэч
всегда мужчина.
-- В законе об этом ничего не сказано, -- разъяснил дюженник, --
поэтому брать будем всех.
-- Интересно, -- вновь начал первый, -- что одонт будет делать с
илбэчем? Ну, поймаем мы его, так он же умрёт сразу...
-- Это не наше дело. Может и не сразу помрёт, так его заставят
строить. Если хоть один сухой оройхон поставит, так это для
нашего Хоргоона уже великое дело будет. Провинция маленькая, сам
понимаешь.
-- А вдруг илбэч тем временем сбежит? Ищи его потом по всей
стране...
-- Не сбежит. На мокром караулы поставлены. Туда дюжина Ёмсога
ушла. А через сухое какой же дурак побежит? Мужики любого бродягу
насмерть затопчут.
Дальше Энжин слушать не стал. Он, пятясь, пополз назад, пока не
натолкнулся на тихо пискнувшую Эрхаай. Приказав ей сидеть молча,
Энжин стал ждать ночи. В темноте они проползли мимо цэрэгов и
ушли на сухое, умудрившись даже прихватить кое-что из своего
добра.
Идти по сухим оройхонам действительно казалось самоубийственным
предприятием, но Энжин нашёл блестящий выход. Они с Эрхаай
взвалили на плечи корзины с вещами, присыпали их сверху собранным
накануне харвахом и, не скрываясь, двинулись по иссохшей полосе
вдоль аваров. Здесь не встречались караулы, а главное, здесь
нечего воровать, и потому никто не смотрел на встречных с
подозрением. За один день они прошли насквозь всю страну и на
следующую ночь выбрались на побережье неподалёку от границы с
государством старейшин. Меньше всего Энжин хотел бы возвращаться
туда, и двое бродяг бесцельно заметались по стране,
превратившейся в огромную ловушку.
В воспалённом хоть и не потерявшем сообразительности мозгу Энжина
прочно перемешались ненависть к далайну с тяжёлым
недоброжелательством ко всем, кто живёт на сухом. Только изгои, с
которыми ему нечего было делить кроме изорванной кожи на постель
и куска жирха, казались безумному илбэчу достойными жалости. На
побережье Энжин поставил отдельный, уступом выдающийся в далайн,
оройхон и поспешно, не задержавшись ни на час, двинулся на запад,
где уже поняли, что илбэча им не поймать, и, вероятно, сняли
караулы.
Появившись там, Энжин построил оройхон, продливший сухую полосу,
но уже не пытался на ней поселиться, а вновь сбежал. Эрхаай
уговаривала его остаться, убеждая, что илбэч, несомненно,
выстроит что-нибудь ещё, и тогда они заживут на славу, но
Энжин не стал её слушать, и они расстались. У Эрхаай достало
разума понять, что названный супруг окончательно свихнулся и
не желает ни искать лучшей земли, ни добывать кость и кожу, а
значит, кормить его не стоит.
Энжин шёл на восток. Навстречу ему двигался необычайно
умножившийся поток бродяг. По стране разнеслись
фантастически преувеличенные вести о новых землях, и многие люди,
бросив скудный быт, кинулись за счастьем. Ошпаренный Ёроол-Гуй
свирепствовал небывало, но бродяг меньше не становилось.
Постепенно они стянулись к созданной Энжином сухой полосе --
единственному месту, где можно было жить. Полоса оказалась
перенаселённой сильнее, чем сухие оройхоны, пребывающие под
властью вана. Началась резня. Власти не торопились прекращать её,
ожидая, что вышедшие из повиновения изгои истребят себя сами. Но
быстрей и надёжней любых карательных мер прекратило распри
известие, что совсем неподалёку выросло разом два оройхона, а
если появится третий, то в стране будут новые сухие земли.
Толпы ринулись туда по краю далайна или прямиком через сухие
края. А молва уже сообщала о новых оройхонах, возникших в другой
части страны.
Два года Энжин играл в прятки со всем миром. В первые месяцы
кроме чудовищной дороги смерти он выстроил дюжину и четыре
оройхона, но раскидал их так, что они могли служить прибежищем
изгоям, и больше ни для чего. Лишь самый первый оройхон, у
которого образовалась сухая полоса, представлял какую-то
ценность. Впрочем, на эту полосу одонт Хоргоон войска вводить не
стал, рассудив, что так ему никаких двойных дюжин не хватит. Там
сложилась своеобразная республика, называемая повсюду "Свободным
оройхоном". Не стали власти преследовать бродяг и на новых
землях. Слишком велика стала длина побережья, изрезан берег.
Постепенно бродяг становилось меньше -- набеги Ёроол-Гуя, жизнь
на мокром, стычки с земледельцами и цэрэгами делали своё дело.
Армии бродяг больше не существовало, уцелевшие превратились в
обычных изгоев. Где-то среди них прятался и Энжин, прекративший
всякую работу и успешно изображающий бандита. Он понимал, что
если товарищи по несчастью проведают, что он и есть илбэч,
наделавший столько переполоха, он не проживёт и получаса из
отпущенных ему Ёроол-Гуем суток. Поэтому Энжин со скучающим
лицом слушал размышления остальных бедолаг, куда бы мог
запропаститься илбэч, а если кто-нибудь спрашивал его мнение,
нарочито зло отвечал:
-- А ну его к Ёроол-Гую! Пропал -- и хорошо. Спокойнее жить.
На самом деле в сердце озлившегося на весь свет илбэча созрел
новый план. Он решил бежать ото всех, выстроить сухой оройхон
лично для себя и жить там одному. Надо было лишь дождаться, пока
людям наскучит искать новые земли, и тогда уйти по мёртвой полосе
и там, если удастся, начать жизнь заново. Поэтому и затаился
вдруг безумный строитель и долгих два года бродил по побережью,
ел тухлую чавгу и ждал. Лишь когда затихли последние слухи, и
никто уже не надеялся на чудеса, Энжин отправился в путь.
На плече он привычно нёс корзину с сырым харвахом, позволявшую
ему ходить, не вызывая излишних подозрений. К тому же, и цэрэги,
если в эти места занесёт отряд, гораздо мягче отнесутся к мирному
сборщику харваха чем к простому бродяге. Ведь должен же кто-то
собирать для них в этих местах огненное зелье.
Незадолго до вечера Энжин добрался к Свободному оройхону. Шёл,
вспоминая, что его карьера в землях вана началась именно здесь,
этот оройхон был построен первым. А теперь ему не позволят
остаться тут лишней минуты. Пройти мимо -- ещё куда ни шло, но
только не трогать чавги, не подходить к шавару, не глядеть на
хохиур. Здесь всё было общее, но ничто не доставалось чужакам. И
Энжин шёл по поребрику между оройхоном и сухой полосой, тактично
не глядя по сторонам.
-- Мышка, мышка, засоси! -- услышал он детский голос.
Мальчуган от силы лет трёх, очевидно сбежавший из-под присмотра,
влез в глубокую лужу и сосредоточено топтался на месте, глядя,
как замешанная на нойте жижа затягивает его буйи. На чумазой
физиономии сияло блаженство, вызванное запрещённой и потому
особенно притягательной игрой. Нойт поднялся ему выше колен, но
игрок не замечал, что сам уже не сможет вырваться из объятий
цепкой мышки, и радостно продолжал увязать всё глубже.
-- Эге! -- сказал Энжин. -- Да так ты вовсе утонешь. Ну-ка,
герой, вылезай!
Он шагнул в грязь и, ухватив пацана, выдернул его из жадно
чмокнувшей ямины. Мальчуган обижено заверещал.
-- Бутач, ты опять за своё?.. -- на поребрик с сухой стороны
выбежала молодая женщина. Она приняла орущее сокровище из рук
Энжина, начала сбивчиво благодарить его.
-- Ладно... -- отвечал Энжин. -- Мне это ничего не стоило, я и
так с ног до головы в грязи.
Но женщина уже подхватила корзину и повела Энжина на сухую
сторону к большой палатке, стоящей рядом с поребриком.
-- Вы обязательно поедите с нами, -- говорила она, -- и
переночуете. А иначе вам негде будет. Вы знаете, этот неслух
проворней тукки, уследить за ним невозможно. Один раз он уже чуть
не утонул в нойте -- и лезет снова. Просто не знаю, как и быть.
Энжин сидел, слушал болтовню женщины, продолжавшей что-то ловко
делать по хозяйству. Ему казалось, что он попал домой, и больше
никуда не надо идти.
В волосах женщины матово сияли драгоценные украшения: сделанные в
виде полумесяцев заколки из кости бледного уулгуя. И Энжин
подумал, что надо быть не только очень богатым, но и очень
уверенным в себе человеком, чтобы позволить жене носить такую
роскошь среди бела дня. Бледный уулгуй был редчайшим зверем,
добыть его казалось просто невозможно. В отличие от чёрного,
бледный уулгуй был невелик, жил не в далайне, а в шаваре, в
нижнем ярусе, полностью залитом нойтом, близко к выходу
никогда не показывался, даже во время мягмара. И уж конечно,
Энжин и не слыхивал, чтобы кто-нибудь мог справиться с бледным
уулгуем в одиночку. Бляшки со щупалец зверя шли на женские
украшения, хотя не у всякого одонта любимая жена могла расшить
талх радужными костяными кружочками. А вместо коронного обруча в
теле малого уулгуя находили два белых полумесяца. Их-то и увидел
илбэч в волосах собеседницы.
Через несколько минут появился отец маленького Бутача. Он шагал,
громко напевая, и волочил за усы убитого парха.
-- У нас гости?! -- дружелюбно воскликнул он, увидев сидящего
возле палатки Энжина. -- Я рад вам.
Энжин встал и неловко поклонился.
-- Бутач опять влез в яму, -- сказала женщина, -- а этот человек
его вытащил.
-- Спасибо, старик, -- сказал охотник.
Впервые Энжин услышал это обращение и вдруг подумал, что он
действительно годится в отцы и этому охотнику в посечённом, но
прочном панцире, которому позавидовал бы любой цэрэг, и
прекрасной матери упрямого Бутача, немедленно забывшего все
обиды при виде парха. И потом в одиноких разговорах с самим собой
Энжин называл себя таким именем.
От аваров, неся большое блюдо с лепешками, подошла вторая жена
охотника. Она была совсем молодой и удивительно напоминала Атай.
А может быть, это лишь показалось Энжину оттого, что женщина была
в положении. У неё был отрешённый взгляд, словно она
прислушивалась к тому, как растёт в её теле будущий ребёнок. Жёны
из благополучных семей, ожидая ребёнка, носили на нитке
жемчужину. Этот знак говорил, что мать берёт слёзы будущего
