Бутач был самым большим и отчаянным из мальчишек, он часто
отнимал еду даже у взрослых женщин. Просто так он никого не
трогал, но пройти мимо маленького мальчика да ещё с тугим узлом в
руках, не мог.
-- Что промыслил? -- ласково спросил Бутач.
-- Ничего, -- Шооран попятился.
-- Ну, коли ничего, так давай сюда, -- заключил Бутач. -- Ведь
если это "ничего", то тебе его не жалко. Так ведь?
-- Не дам, -- внутренне похолодев, сказал Шооран.
После таких слов немедленно должна была последовать взбучка,
Шооран внутренне был готов к ней, и даже согласен, что так и
должно быть, но... только не сейчас. То есть, пусть будет какая
угодно взбучка, но тукку он не отдаст. Он поймал тукку сам...
это его тукка...
-- Это мама сказала отнести Боройгалу, -- принялся врать он,
отчаянно надеясь, что упоминание самого сильного из мужчин
остановит грабителя. Однако, на Бутача слова действовали слабо.
Он протянул руку намереваясь вырвать узел из ослабевших пальцев,
но Шооран дёрнулся назад и резко, без размаха хлестнул Бутача
узлом по лицу. Очнувшаяся тукка разом выпустила все свои иглы,
щека Бутача мгновенно вспухла и окрасилась кровью. Узел
развязался, тукка выпала. Ещё в воздухе она извернулась, чтобы
приземлиться на ноги, и, ни секунды не мешкая, кинулась наутёк.
Шооран метнул вслед жанч, но промахнулся. Может быть, он попал бы
и на этот раз, если бы не Бутач. В первый миг тот замер,
захлебнувшись криком -- ядовитые иглы обожгли нестерпимой болью
-- но потом, увидев тукку, пересилил себя и, сбив с ног Шоорана,
ринулся вдогонку.
Шооран поднялся, поднял окончательно изгаженный жанч. Тряслись
руки, дрожали губы. Жизнь, только что казавшаяся замечательной,
погибла безвозвратно. Тукка сбежала, и неважно, поймает её Бутач
или нет: он теперь раздет, и руки болят, и неясно, что сказать
маме, а Бутач, когда вернётся, попросту убьёт его. Такого не
прощают никому и никогда -- рубцы от игл останутся на лице Бутача
на всю жизнь, так что Шоорану теперь лучше сразу и самому прыгать
в далайн.
-- Жирх вонючий! -- выкрикнул Шооран самое страшное оскорбление,
какое только знал.
Скорее всего, Бутач не услышал его, да и что мог добавить крик
к тому, что он уже сделал? Ничто не могло ни исправить беды, ни
сделать ему ещё хуже. Шооран медленно поплёлся к дому. Здесь
уже было много людей: женщины тонкими палочками разгребали жидкую
грязь, выискивая съедобную чавгу, малыши играли в кашу-малашу, а
те, кто постарше -- в запретную, но вечную игру "Мышка, мышка,
засоси!". Шооран не видел никого. Больше всего ему хотелось,
чтобы весь оройхон провалился сейчас в глубины, и пусть, раз мир
так несправедлив, не останется вообще ничего, лишь тягучая
влага и безмолвные твари далайна скверные на вид.
Шооран всхлипнул, дождавшись, наконец, слёз, и словно тяжёлое эхо
донеслось в ответ на его судорожный всхлип. Сосущий чмокающий
звук прокатился над приземистыми тэсэгами, заглянул в
беспросветные недра шавара, вернувшись оттуда усиленным, и
завершился бесконечно сильным мокрым шлепком, гулко отдавшимся в
раскалённом аду приграничных аваров.
Долгий миг в воздухе висела оторопелая тишина, затем все разом
закричали, началась паника. Испугались даже те, кто по
малолетству не мог помнить этого звука: страх был безусловен, его
воспитала память предков, погибавших под шумный хлюпающий вздох.
Люди похватали кто что мог: грудных детей, оставленных на
верхушке тэсэга, где посуше, мешки с чавгой и сырым харвахом,
палки из хохиура и настоящего дерева, ещё какой-то скарб --
бросать нельзя ничего! -- и кинулись к огненной границе на
узкую полосу, свободную и от огня и от влаги. Дети бежали вместе
со взрослыми -- кто-то сбивал их с ног и, не оглянувшись, бежал
дальше, кто-то задерживал шаг и подхватывал на руки. Бежали
трёхлетки, размешивавшие "кашу-малашу", сдуло игроков в "мышку":
лишь один -- чемпион, кого неведомая "мышка" засосала особенно
глубоко, бессильно дёргался, пытаясь освободить увязшие ноги, и
отрывисто, вскриками плакал.
Шооран бежал вместе со всеми, не разбирая дороги, разбрызгивая
вонючую грязь и перепрыгивая через камни. В усталые ноги
словно вошла новая жизнь, иначе бы он ни за что не сумел
добежать. Перебираясь через россыпь рыхлых камней, он оглянулся
и увидел, как за ближними тэсэгами бугрится, отблёскивая
полупрозрачная студенистая масса, она ползёт, разрастаясь,
настигая бегущих. Оттуда в воздух взлетали плети щупалец с
присосками, роговыми когтями или смертельно-жгучей бахромой;
щупальца отсекали дорогу и тащили извивающихся, кричащих людей.
Другие руки -- тонкие и гибкие ныряли в шавар, выволакивали на
свет то, что пряталось там. Тысячи отростков ощупывали каждую
пядь суши, не пропуская и не щадя никого -- великий Ёроол-Гуй
хотел есть.
Одна из рук шумно упала впереди, преградила путь, растопырив
пальцы, каждый из которых был похож на многоногого жирха, но
Шооран, взбежав на полуразрушенный тэсэг, сумел перепрыгнуть её,
не коснувшись отростков. Кто-то мчался впереди, кто-то кричал
сзади, Шооран ничего не разбирал и лишь вскрикнул, почувствовав,
как его крепко ухватило за плечо, разом остановив. Шооран
завизжал, повалился на землю, пытаясь высвободиться и бежать
дальше, но неожиданно услышал негромкий и оттого особенно
невозможный в эту минуту человеческий голос:
-- Да остановись ты! Куда рвёшься? Тебе так необходимо
изжариться поскорей?
Шооран открыл глаза и понял, что остался жив. Он сам не заметил,
когда перескочил невысокий каменный поребрик, ограничивающий
мокрый оройхон, и теперь у него под ногами была сухая твёрдая
земля пограничного оройхона. Противоположный, огненный конец
этого острова упирался в край мира, но здесь было даже не очень
жарко и, главное, совершенно безопасно. За плечо Шоорана держал
хромой Хулгал, на которого Шооран налетел сослепу, когда не
разбирая дороги, нёсся к огненным грудам аваров. Те из людей, кто
успел скрыться в пограничном оройхоне, подобно Шоорану не могли
остановиться и рвались вглубь, в самое пекло. Огонь, боль от
ожогов, казались не так страшны, как тяжело ворочающийся всего в
нескольких шагах Ёроол-Гуй. Было невозможно представить, что
узенький поребрик, разделяющий оройхоны, неодолим для могучего
гиганта. Ведь сами люди каждый день, не замечая, переступали эту
преграду. Только Хулгал и остановленный им Шооран остались на
краю, в нескольких шагах от смертельной зоны.
-- Не тронет, кишка тонка нас здесь достать, -- злорадно
проговорил Хулгал.
Неловко переваливаясь, старик подошёл ближе и плюнул на
ползущий совсем рядом щупалец: бесконечно длинный и тонкий как
нитка.
-- Вот ведь пакость какая, там ему только попадись, а здесь
ничего не может. Я его хорошо знаю -- везёт мне на встречи.
Раньше тоже бегал от него, отворачивался, а теперь -- не боюсь.
Но-но, место знай, тварь! -- крикнул он и ударил палкой по
кончику даже не щупальца, а словно бы уса или волоса, который
слепо шарил по краю поребрика, безуспешно пытаясь перелезть через
него.
Ус мгновенно обвился вокруг палки, натянулся струной и с
лёгкостью вырвал её из старческой руки.
-- Вот скотина! -- огорчённо сказал Хулгал. -- Палку слопал. Как
же я теперь ходить буду?
Шооран не слушал болтовни старика, вызванной тем же нервным
потрясением, что заставляло других лезть в огонь или лежать
ничком, закрыв руками голову. Самого Шоорана тоже трясло, и он
следовал за Хулгалом словно сомнамбула, и если бы Хулгал перешёл
сейчас роковую черту, то и Шооран, даже не поняв, что делает,
тоже отправился бы на гибель.
Чудовище, взгромоздившееся на оройхон, на восемь суурь-тэсэгов
разом, молчало, смолкли и крики погибавших; кроме громады
Ёроол-Гуя на опустошённом оройхоне не осталось ничего живого.
Лишь полчища рук Ёроол-Гуя продолжали жить своей жизнью:
бесцельно крошили камень, с жирными шлепками окунались в грязь,
резко разворачивались, будто стремились отбросить что-то. Потом
студенистое тело раздалось в стороны, словно по нему провели
глубокий разрез небывало огромной бритвой, и изнутри выдавился
глаз -- круглый и немигающий, большой, словно чан для харваха.
Глаз жутко вращался, взблескивая чёрной глубиной расплывшегося
зрачка, и вдруг остановился, вперившись почти осмысленным
взглядом в лицо Шоорану. Взгляд тянул к себе, требовательно звал,
и Шооран, шумно выдохнув воздух, шагнул навстречу, но костлявые
пальцы Хулгала сомкнулись на плече, а дребезжащий голос разрушил
наваждение:
-- Ишь-ты, голову дурит. Ты, малец, лучше не смотри, такое не
каждому взрослому вынести можно, того и гляди сам к этому
бурдюку на обед отправишься. Пойдём отсюда, он, похоже, надолго
на наших тэсэгах расселся.
И, словно опровергая слова старика, заструились укорачиваясь
щупальца, захлопнулись десятки ротовых отверстий с тёрками мелких
зубов, скрылся глаз, и вся скользкая туша, вздрагивая и
сокращаясь, поползла прочь. Ёроол-Гуй уходил.
Едва он скрылся из виду, как пограничная полоса ожила: раздались
голоса, стоны, плач -- ошпаренные люди полезли из-под защиты
аваров. Они бегали, искали друг друга, звали погибших.
Шооран молча опустился на камень. Он смотрел туда, где только что
копошились конечности хищной бестии, и медленные слёзы, не
принося облегчения, текли по его щекам. Хулгал что-то говорил,
потом поковылял прочь, должно быть, искать новую палку -- Шооран
ничего не слышал и не замечал. И лишь когда из сгущающейся
вечерней темноты появилась мама, по всему оройхону ищущая
пропавшего сына, схватила его на руки, принялась целовать,
повторяя: "Живой! Живой!..: -- лишь тогда Шооран с трудом
выговорил:
-- Мама, он всех съел: и того мальчика, и Бутача, и мою тукку. У
меня всё было, а он пришёл и съел. Всё -- даже палку Хулгала...
-- Нет, нет! -- смеясь и плача отвечала мама. -- Он нас с тобой
не съел, мы убежали...
-- Всех съел, -- не слыша повторял Шооран.
* * *
На следующий день те, кто остался жив, задумались, как
существовать дальше. Округа была опустошена подчистую, пройдёт
ещё не одна неделя прежде чем в грязи зашевелятся жирхи с
тошнотворной, но всё же съедобной плотью, созреет под чешуйчатой
скорлупой водянистая чавга, а шавар заселят всевозможные
существа, и среди них вожделенная тукка. Сейчас на оройхоне были
истреблены даже заросли хохиура -- вполне бесполезной травы, из
которой только и можно сделать, что палочку для разгребания
грязи. Короче -- не осталось ничего, кормиться предстояло на
соседних оройхонах, что, несомненно, не могло понравиться жителям
этих мест.
Соседи жили с двух сторон, но стороны были явно неравноценны. На
востоке простиралась обширная страна, состоящая из множества
оройхонов, выстроенных Ваном -- илбэчем, жившим много лет назад
и оставившим следы своих трудов во всех землях. Правители
восточных земель называли себя ванами и возводили свой род к
знаменитому илбэчу, хотя всякий знал, что древнее проклятие
обрекало строителя оройхона на одиночество. Но противоречить
царственному мнению никто не смел, тем более, что удачливый Ван
умер неразгаданным, и теперь на его счёт можно было строить какие
угодно домыслы. Ближайший восточный оройхон выходил на далайн
лишь одним углом, и хотя жизнь на нём, казалось, была такой
же, что и на пострадавшем острове, но считался он особым, ибо
прикрывал сухие земли царствующего вана. Соваться туда -- значит
столкнуться с хорошо вооружёнными и безжалостными цэрэгами,
охраняющими от вторжения чужаков перенаселённые земли. Ясно, что
на восток пути не было, в добрые времена цэрэги могли торговать,
но никакой помощи не оказывали ни прежде, ни тем более сейчас.
На запад от того места, которое посетил Ёроол-Гуй, находился
край вовсе безнадёжный. Пограничный оройхон там касался далайна,
так что воздух, и без того нечистый, наполняли тягостные
испарения от кипящего и сгорающего на аварах нойта. Там не было
полностью безопасного места, такого, как здесь, и единственный
мокрый остров, расположенный на западе, давал убежище самому
