в мошеннических целях.
Балмейеру удалось похитить вексель на тысячу шестьсот фунтов стерлингов
из почты братьев Фюре, торговых посредников с улицы Пуассоньер, которые
взяли этого мошенника к себе в контору.
С улицы Пуассоньер, из дома г-на Фюре, Балмейер позвонил г-ну Коэну,
банкиру, и голосом Эдмона Фюре поинтересовался, может ли тот учесть этот
вексель. Получив положительный ответ и перерезав телефонные провода, чтобы
предотвратить изменение распоряжения или какие-либо уточняющие вопросы,
Балмейер попросил получить в банке деньги своего приятеля по имени Ривар, в
свое время стяжавшего печальную известность в африканских войсках, где его
переводили из части в часть за всяческие некрасивые истории.
Балмейер забрал себе львиную долю добычи и незамедлительно бросился в
прокуратуру, где донес на Ривара и, как я уже говорил, на самого Эдмона
Фюре.
В кабинете следователя, г-на Эспьера, занимавшегося этим делом,
состоялась весьма примечательная очная ставка.
- Видите ли, мой дорогой Фюре, - заявил Балмейер оторопевшему негоцианту,
- я в отчаянии, что мне приходится вас обвинять, но лучше бы вы сами открыли
всю правду. В этом деле никаких серьезных для вас последствий не предвидится
- так признайтесь же! Вам нужны были сорок тысяч франков, чтобы заплатить
небольшой должок, сделанный на бегах, и вы решили, что заплатит ваша фирма.
Ведь по телефону-то звонили вы!
- Я? Я? - забормотал совершенно подавленный Эдмон Фюре.
- Признавайтесь, вам же известно, что ваш голос узнали.
Негодяя все же посадили за решетку, и он проспал целую неделю в Мазасе
<Во время Третьей республики - тюрьма в Париже.>; тем временем полиция
собрала о нем такие сведения, что г-н Крюпи, в то время товарищ прокурора, а
ныне министр торговли, был вынужден принести г-ну Фюре извинения от имени
судебных органов. Что же до Ривара, то ему заочно присудили двадцать лет
каторжных работ.
Подобных историй о Балмейере можно порассказать сколько угодно. В те
времена он еще не пристрастился к драме и играл комедию, да какую!
Послушайте-ка историю одного из его тогдашних побегов. Что-либо более
забавное придумать трудно: мошенник написал длиннющее безграмотное послание
следователю г-ну Вилле только для того, чтобы иметь возможность положить его
на стол магистрату; оказавшись в кабинете, он рассыпал лежавшие на столе
бланки и ухитрился бросить взгляд на образец постановления об освобождении
заключенного.
Вернувшись в Мазас, жулик от имени г-на Вилле написал письмо, в котором
тот по всей форме якобы просил начальника тюрьмы немедленно освободить
заключенного Балмейера. Теперь недоставало лишь печати следователя.
Такая малость Балмейера не смутила. На следующий день он, снова
потребовав отвести его к следователю, спрятал письмо в ладони и, оказавшись
на месте, принялся кричать о своей невиновности и изображать сильный гнев.
Затем, как бы в волнении схватив стоявшую на столе печать, он опрокинул
чернильницу на голубые брюки сопровождавшего его стража.
Пока несчастный жандарм с помощью весьма сочувствовавших ему следователя
и письмоводителя с печальным видом оттирал свои любимые штаны, Балмейер,
воспользовавшись общим замешательством, хлопнул печатью по приказу об
освобождении и в свою очередь рассыпался в извинениях.
Дело было сделано. Мошенник вышел из кабинета и, с пренебрежением бросив
охранникам бумагу с подписью и печатью, заявил:
- С чего это, интересно, господин Вилле заставляет меня таскать его
бумажки? Что я ему, лакей?
Стражи с почтением подобрали документ, и бригадир жандармов отправил
бумагу по месту назначения, в Мазас. Это был приказ о немедленном
освобождении некоего Балмейера. В тот же вечер негодяй был на свободе.
Так он сбежал во второй раз. А когда за кражу денег у Фюре его арестовали
в первый раз, ему удалось дать тягу, подставив ножку и запорошив глаза
перцем жандарму, который вел его в тюрьму. В тот же вечер, повязав белый
галстук, Балмейер отправился на премьеру в "Комеди Франсез". Когда же
трибунал приговорил его к пяти годам общественных работ за кражу денег из
ротной кассы, он тоже чуть было не сбежал, попросив товарищей засунуть себя
в мешок с ненужной бумагой, отправлявшейся на свалку, однако непредвиденная
перекличка расстроила столь хорошо задуманный план.
...Впрочем, о похождениях молодого Балмейера можно рассказывать до
бесконечности. Под именами графа де Мопа, виконта Друэ д'Эрлона, графа де
Мотвиля, графа де Бонвиля, элегантный, всегда одетый по последнему слову
моды, удачливый игрок, он разъезжал по приморским и курортным городам -
Биаррнцу, Экс-ле-Бену, Люшону, - проигрывая по десять тысяч франков за
вечер, окруженный хорошенькими женщинами, ссорившимися из-за его улыбки.
Этот искусный шарлатан был к тому же и соблазнителем. Служа в полку, он
покорил - по счастью, лишь платонически - сердце дочери своего полковника.
Теперь вам ясно, что это был за человек?
И вот с этим-то человеком и собирался вступить в единоборство Жозеф
Рультабийль!
***
Я полагал, что мне вполне удалось познакомить м-с Эдит с прославленным
бандитом. Она слушала в глубоком молчании, которое в конце концов меня
встревожило; наклонившись над молодой женщиной, я увидел, что она спит.
Такое поведение могло дать мне вполне ясное представление об этой особе, но
так как у меня появилась возможность вволю предаться ее созерцанию, во мне
родились совершенно противоположные чувства, которые позже я тщетно пытался
изгнать из своего сердца.
Ночь прошла без неожиданностей. Я приветствовал наступающий день вздохом
облегчения. Тем не менее Рультабийль позволил мне отправиться спать лишь в
восемь утра, уже вовсю погрузившись в дневные заботы. Он был тогда среди
рабочих, напряженно трудившихся над заделкой пролома в башне Б. Работы
велись столь толково и быстро, что к вечеру форт Геркулес оказался закупорен
так же плотно, как это выходило на чертеже. Сидя на большом обломке
известняка, Рультабийль рисовал план замка, который я здесь привел, и
говорил со мною, в то время как я после бессонной ночи отчаянно таращил
глаза, чтобы не дать им закрыться.
- Видите ли, Сенклер, дурак может подумать, что я укрепляюсь в целях
обороны. В этом заключена лишь меньшая часть правды; я укрепляюсь прежде
всего, чтобы иметь возможность рассуждать. Я заделываю проломы не столько
для того, чтобы через них не проник Ларсан, сколько для того, чтобы не
позволить моему разуму сбежать. Я, к примеру, не смог бы рассуждать в лесу.
Какие там могут быть рассуждения? В лесу мысли разбегаются в разные стороны.
Другое дело - неприступный замок. Тут, мой друг, чувствуешь себя, словно в
запертом сейфе: если вы находитесь внутри и к тому же вы не сумасшедший, то
и ваш разум находится при вас.
- Да, разумеется, - отвечал я, тряся головой, - обязательно нужно, чтобы
ваш разум находился при вас.
- Ладно, - наконец сжалился он, - идите-ка ложитесь, а то вы спите на
ходу.
Глава 9
Неожиданный приезд Старого Боба
Услышав в одиннадцать утра стук в дверь и голос матушки Бернье, которая
крикнула, что Рультабийль распорядился вставать, я поспешил к окну. Рейд был
великолепен; море стало таким прозрачным, что солнечный свет пронизывал его,
словно зеркало без амальгамы; вода точно перестала скрывать под своею толщей
находившиеся на дне утесы и водоросли. Ментонское побережье своим изящным
изгибом заключало эту массу чистой воды в цветную рамку. Белые и розовые
гараванские виллы, казалось, появились на свет лишь этой ночью. Полуостров
Геркулеса напоминал плавающий на воде букет; даже древние камни замка и те
благоухали.
Никогда еще природа не казалась мне более нежной, приветливой, любящей и,
главное, достойной любви. Безмятежный воздух, беспечные берега, разомлевшее
море, лиловые горы - вся yoa непривычная для северного человека картина
наводила на мысль о ласке. И тут я увидел человека, который избивал море.
Да, избивал море, избивал изо всех сил! Будь я поэтом, я бы наверняка
разрыдался. Бедняга, похоже, был в страшной ярости. Я понятия не имел, чем
эти спокойные воды вызвали его гнев, но они явно дали ему серьезный повод
для неудовольствия: вооруженный внушительной дубиной и стоя в лодчонке, на
веслах в которой сидел какой-то испуганный мальчуган, человек наносил по
поверхности воды удар за ударом - к молчаливому негодованию собравшихся на
берегу зевак. Однако, как всегда бывает в случаях, когда дело не касается
кого-нибудь лично, никто не хотел вмешиваться. Что же так рассердило этого
буйного субъекта? Быть может, само спокойствие морских вод, которые, на
секунду взволновавшись под ударами безумца, вновь затем становились
гладкими?
***
Тут мои размышления прервал голос Рультабийля: он крикнул мне, что
завтрак будет в полдень. Молодой человек выглядел словно заправский
штукатур, а его одежда свидетельствовала о том, что он прогуливался мимо
свежей каменной кладки. Одной рукой он опирался на метр, другою поигрывал
отвесом. Я поинтересовался, видел ли он человека, который избивает море.
Рультабийль ответил, что это Туллио таким манером загоняет рыбу в сети. Я
сразу же понял, почему местные крестьяне назвали его Морским Палачом.
Заодно Рультабийль сообщил мне, что утром расспросил Туллио насчет
человека, которого тот накануне вечером катал в лодке вокруг форта Геркулес.
Рыбак сказал, что человека этого он не знает; просто какой-то чудак сел к
нему в Ментоне и заплатил пять франков за то, чтобы его высадили на мысе у
Красных Скал.
Я быстро оделся и спустился к Рультабийлю; тот объявил, что за завтраком
появится новое лицо - Старый Боб. Мы немного его подождали, но так как он
все не шел, сели завтракать без него на цветущей террасе башни Карла
Смелого.
Великолепный буйабес - его еще дымящимся принесли из ресторана "Грот",
славящегося на побережье лучшими морскими ежами и мелководной рыбой, -
сдобренный небольшой толикой "vino del paese" <"Местного вина" (итал).> и
поданный в разгар веселого, светлого дня, сделал для нашего успокоения не
меньше, чем все предосторожности Рультабийля. В самом деле, при ярких лучах
солнца мы боялись Ларсана гораздо меньше, чем при тусклом свете луны и
звезд. Ах, до чего же забывчив и отходчив человек! Стыдно сказать: мы гордо,
весьма гордо (я имею в виду себя, Артура Ранса и, естественно, м-с Эдит,
которая по натуре романтична и томна, но поверхностна) посмеивались над
нашими ночными страхами и бдением с оружием в руках на крепостных валах... И
тут появился Старый Боб. Это появление - скажем так - вряд ли могло
натолкнуть кого-либо на мрачные мысли. Мне редко приходилось наблюдать
что-либо более забавное, чем седой и розовощекий Старый Боб, прогуливающийся
под ярким весенним солнцем юга в черном цилиндре, черном сюртуке и черных
очках. Да, мы всласть посмеялись, стоя под сводом башни Карла Смелого. И
старый Боб смеялся вместе с нами: он был воплощение веселья.
Что делал этот старый ученый в форте Геркулес? Видимо, пришло время
рассказать об этом. Как он решился оставить в Америке свои коллекции,
работу, чертежи, Филадельфийский музей? А вот как. Мы помним, что мистера
Ранса считали на родине френологом с большим будущим, но несчастная любовь к
м-ль Стейнджерсон заставила его бросить свои занятия, к которым он
почувствовал отвращение. После женитьбы на мисс Эдит, всячески поощрявшей
его научную деятельность, он почувствовал, что опять с удовольствием занялся
бы наукой Галля и Лафатера. Минувшей осенью, когда супруги появились на
