не надо. Государь Иршахчан и так видит в зеркало, что творится на свете.
Сжег бы чистый лист, и все. Это писцы норовят побольше слупить с
деревенского парня.
Кузнец повел Шуму в харчевню.
В харчевне не соблюдали ни предписаний, ни обычаев относительно числа
блюд и порядка их следования. Подали и верченую курицу, и барашка
пластами, и луковник, и масляную разварку, и сыры губчатые, и даже в
лепешки напихали требухи, словно праздник. Одно слово: Нижний Город!
Шума уплетал за обе щеки, а кузнец подкладывал и хвастался жизнью.
Шума и сам видел, что тот живет неплохо: штаны камчатые, кафтан каразея,
на поясе серебряная ложка.
Кузнец хвалился ремеслом иголочника, только Шума ему не верил. Даже
староста говорит: в Нижнем Городе всякий либо нищий, либо вор. И харчевня
- воровская. Всем известно: всякий богатый - либо вор, либо наследник
вора.
Шума навострил уши.
За соседним столом, собрав кучку слушателей, человек в малиновом
кафтане с атласным кушаком рассказывал байку. Байка была интересная. Байка
была о том, как при прошлой еще династии один горшечник не мог заплатить
налога. У него описали козу и обещали описать даже кур, но тут какой-то
прохожий бог подарил горшечнику семечко тыквы, и из этого семечка выросла
тыква, наполненная золотыми монетами, так что и налог заплатили, и козу
выкупили, и даже купили племяннику место при управе.
Сотрапезники слушали завороженно, а потом один сказал, что все это
брехня и что деньги размножаться не умеют, а наоборот, только тают: вон,
когда он был мальчишкой, курица на рынке стоила одну розовую, а теперь -
целых две.
- Так это ж было при прошлой династии - сказал атласный кушак, - а
при прошлой династии деньги умели размножаться, потому что на них рисовали
лик императора. И еще потому, что они были из золота, а не из бумаги. Вот.
Это бумага сохнет, а золотые деньги умножаются.
Глаза Шумы округлились.
- Это что же он говорит, - прошептал сирота, наклонившись к кузнецу,
- про погибель-то, про гадость - деньги!
- Цыц, - сказал кузнец. - Говорит то, что велели ему говорить в
управе наместника Рехетты. Господин экзарх выпросил право чеканить золото,
как при прошлой династии.
Нижний Город!
Городской судья Анхеля сидел в своем кабинете, опершись руками о
мраморный стол и задумчиво глядя в кольчатую корзинку с доносами. Господин
судья любил вино, женщин, игру в "сто полей" и хорошую литературу. Доносы
были написаны обыкновенно безграмотно, и вдобавок на скверной серой
бумаге. Они были плохой литературой, и господин судья их не любил.
"Беззаконные времена, - думал судья, брезгливо проводя пальцем по верхнему
листу: - По закону от общности имущества должно родиться трудолюбие и
исчезнуть распри. А нынче наоборот: народ развращен, и о том, чем владеют
сообща - мало заботы и много распрей".
Третья бумага заставила его нахмуриться. Управитель цеха горшечников
из дальней Шукки не поленился сообщить о подозрительных речах посещавшего
цех чиновника: "А работников смущал так: "Богатство происходит от труда, а
не от указов начальства. Труд создает разницу между тем, что принадлежит
всем и стало принадлежать одному труженику. Чиновники говорят: "Мы возьмем
у тебя часть труда, а взамен дадим "справедливость" и "безопасность". Но
какая справедливость там, где отбирают труд? Человек должен принадлежать
себе, а не государству. Тогда он стремится к праведному стяжанию, а
богатство страны возрастает. Если правитель указывает, как сеять рис и
делать горшки - то его указания рано или поздно станут собственностью
чиновника. Поэтому правитель ничего не может сделать больше, как
предоставить народу обмениваться богатствами, добытыми трудом. Маленькие
люди приходят на площадь и там меняют зерно на горшки, а горшки - на
одежду. Никто не станет меняться с другим, если это невыгодно. При обмене
не надобна справедливость чиновника, при обмене достаточно взаимной
выгоды".
Судья фыркнул. Вольнодумный чиновник, на которого был писан донос,
был господином Адарсаром, инспектором из столицы. Судья встречался с ним.
Человек был феноменально глуп, как все болтуны, уверовавшие в свою
собственную болтовню, и всем напоминал: "Когда экзарх Харсома был еще
простым подданным, а не наследником престола, он был лучшим моим учеником
в лицее Белого Бужвы. Он предлагал мне любой пост в Варнарайне, но дело
мудреца - советы, а не распоряжения". Инспектор вот уже месяц во все совал
свой нос, дальше этого носа ничего не видел, бормотал о благе маленьких
людей и был, по-видимому, искренне убежден, что его послали в Варнарайн
оттого, что наконец оценили его мысли, а не оттого, что он бесплатно
предан своему бывшему лучшему ученику.
Судья перелистал еще пару бумаг и соскучился окончательно. Он тяжело
поднялся, подошел к черному сейфу с серебряной насечкой, откинул круглую
крышку и опростал корзинку с доносами. Потом поскреб за ухом, поклонился
духам-хранителям, вернулся обратно за стол и справился у охраны, правда
ли, что вчера за учиненный дебош задержан казенный флейтист Вилань? И,
получив утвердительный ответ, распорядился:
- На допрос его. Вместе с флейтой.
Копия доноса не долетела до подземного огня: сильный воздушный ток
подхватил ее и понес. Вскоре она лежала на столе второго помощника
судебной управы.
Городской судья был человеком наместника. Второй помощник судьи был
человеком аравана.
Наместник и араван - два высших лица во главе провинции. Когда-то был
араван выборным магистратом, а наместник - государственным уполномоченным.
Но интересы народные и государственные давно пребывали в высшей гармонии.
Оба чиновника назначались императором и, как гласили законы Иршахчана,
"совместно блюли справедливость".
Император Веспшанка в "Наставлениях Сыну" так разъяснил закон
Иршахчана: "Пусть араван занимается делом наместника, а наместник
занимается делом аравана. Тогда из провинции не прекращаются доносы, и в
столице растет осведомленность. Тогда нововведения невозможны, и народ
пребывает в довольстве. Когда же доносы прекращаются, араван и наместник
подлежат смене: ибо ничто так не способствует единству государевой власти,
как рознь ее чиновников."
Однако провинция Варнарайн была отдана в экзархат наследнику
престола. Это значило, что араван Баршарг и наместник Рехетта были преданы
экзарху, и доносы друг на друга слали экзарху же и лишь с дозволения
последнего - государю.
Господин второй помощник считал своего непосредственного начальника
человеком некомпетентным и всегда искал случая это доказать. Что лучше
доказывает некомпетентность, чем важный донос, оставленный без внимания?
Адон был чиновником наблюдательным. "Странно, что в доносе написано,
что упавший с неба предмет был гладкий и железный. Когда крестьяне видят
привидения, эти привидения пестры, многоруки и безвкусны. Донос развлечет
господина аравана, - он, говорят, суеверен..."
В империи было два рода магии: черная и белая. Белой занимались
колдуны и гадальщики в узаконенных местах. Вся прочая магия была черной.
Араван Баршарг любил черную магию оттого же, отчего любил роскошь,
деньги и войну - это был вызов законам Иршахчана. Кроме того, он был
чрезвычайно рациональным человеком - а рациональней магии ничего нет.
Араван Баршарг был рыжеволос, голубоглаз и высок, с жилистым, как
кора имбиря, телом. Он был потомок одного из знатных аломских родов, почти
совершенно истребленных при государе Иршахчане за недостаток
почтительности. Сила его была такова, что он рассекал деревянный болван с
одного удара, и однажды, на спор, убил перед строем солдат пленника -
ударом кулака в висок.
Итак, через два дня второй помощник Адон явился к аравану Баршаргу.
Тот был в скверном настроении.
- Сколько вам за это дали? - спросил он о последнем ходатайстве.
Второй помощник был правдивым человеком:
- Три тысячи розовых.
Баршарг бросил бумагу обратно.
- Мало! Такое дело стоит в два раза больше.
За ужином судебный чиновник показал Баршаргу донос о небесном
кувшине.
Араван брезгливо поморщился.
- Каких только чудес не встретишь на бумаге! То о людях с песьими
головами, то о старостах с чистыми руками. Об одном только чуде не читал,
вот уж чудо так чудо: урожай, убранный без потерь.
Второй помощник Адон отужинал с араваном Баршаргом и откланялся.
Господин араван поднялся на башню управы и там долго глядел на бумаги,
разложенные на столе. На бумагах была карта звездного неба, и звезды были
вдесятеро гуще, чем двадцать лет назад, когда молодой Баршарг кончал
столичный лицей. Кто бы мог подумать, сколько вещей, невидимых просто так,
можно увидеть через стеклянный глаз Шакуника! И кто бы мог подумать, что,
увидев больше звезд, мы не увидели в них ни больше порядка, ни больше
смысла...
Господин араван положил жалобу в сафьяновую папку и спешно отправился
во дворец к экзарху.
Араван Баршарг прошел темным ночным садом и ступил на порог
башенки-беседки. Экзарх Харсома чуть кивнул ему, приглашая сесть. Сам
Харсома сидел в глубоком кресле меж узорными столбиками беседки и слушал
бумагу, которую читал его молодой секретарь Бариша.
Пламя одинокого светильника перед секретарем прыгало вверх и вниз, и
вместе с ним прыгали на столбах золотые лепестки, унизанные стеклянными
каплями. Потолок и углы пропадали в терпкой благовонной темноте. Секретарь
читал письмо столичного инспектора, старого учителя экзарха. Экзарх
подарил инспектору диковинную черепаху с золоченым панцирем, а тот по
скромности переслал подарок в соседнюю провинцию, другу, а письмо сунул
под панцирь: как ребенок, право! Секретарь поглядывал на экзарха: не
скажет ли чего. Но лицо экзарха оставалось по ту сторону освещенного
пятна. Только видно было, как тонкие, холеные руки покручивают золотое
кружево паллава - свободно свисающего через плечо конца ткани. Официальной
одежде вейских императоров и членов их рода полагалось быть нешитой.
Правило это вместе с другими припомнил двести лет назад второй
государь династии Амаридов, варваров-аломов, завоевавших империю. Он
принял освященное двухтысячелетней традицией имя Иршахчана, обновил его
законы и запретил аломский язык, одежду и прическу. Тогда же он усыновил
чистокровного вейца, будущего государя Меенуна. Экзарх Харсома тоже не был
родным сыном государя. Сын троюродной тетки государя Неевика, он был
усыновлен двенадцать лет назад. Прежний наследник, родной сын государя,
был признан душевнобольным и отправлен в монастырь, где никто, впрочем,
ему не препятствовал бездельничать и развратничать, как прежде.
"В Варнарайне перестали уважать отжившее, - читал секретарь, - но не
научились уважать человека. Города полны нищих и воров, а управы кишат
взяточниками. Государство отбирает у людей зерно, сосед - землю, а богач -
труд. Рынки кишат народом, но торгуют на них не труженики, а нищие, не
своим товаром, а своим трудом. Маленький человек остался рабом государства
и стал рабом богача. Деньги множатся сторицей, - но не как рис, а как
пырей. Праведное богатство человек бережет и приумножает. Деньги любимцев
экзарха идут на подкуп, на роскошь и разврат. Их дома на бумаге
принадлежат храмам и казне, но их легко узнать - роскошью они не уступают
государевым покоям, и у входа в них - тысяча ступеней, как в управе, а от
описания мерзостей за их стенами блекнут чернила небесных ведомств.
Каждый шаг экзарха - как смоква: снаружи блестит, а внутри муравьи, и
