- Бочки побило в назидание всем тем, кто раньше радел о
справедливости, а теперь радеет о выгоде.
Многие задумались, но тут вперед выступил новый сын Небесного Кузнеца
и сказал, что бочки упали к тому, что Небесный Кузнец велит людям бросить
индиго и пользоваться краской из храма Шакуника, которая вдвое дешевле.
Люди устыдились: потому что сын Мереника уже дважды видел про эту краску
сон, но тогда его не послушались.
Потом все опять вышли к озеру, стали щупать куль и говорить, что это
скверные времена, когда небесные знамения можно потрогать руками.
Большинство считало, что чиновники тоже захотят потрогать куль руками; а
это не очень-то хорошо, если понаедут чиновники и начнут все трогать
руками.
Тут стали чесать языками и спорить - с неба это или из-под земли;
многим казалось, что это люди из Погребиц достали колдуна и напустили
морок; тут вперед вышел староста Маршерд, снял кафтан, чтоб не замарать,
вынул секиру с серебряной рукоятью и стал рубить кусты на берегу.
К вечеру прорыли канал и спихнули куль или что там это было в воду,
потому что никому не хотелось иметь дела с чиновниками.
Маршерд вернулся домой поздно вечером; положил секиру обратно в
рундук, крякнул и сказал, что давно там хорошо не трудился.
Старая Линна стукнула перед ним миской с кашей и сказала:
- Сдается мне, что то, что сделано сегодня, принесет нам много
несчастья. Не думаю я, что сегодняшний ваш труд угоден небу.
- Всякий труд угоден небу, - возразил Маршерд, - а призвание человека
в том, чтобы умножать имущество.
Эти слова старой Линне не очень-то пришлись по душе, потому что когда
пророк двенадцать лет назад разъяснял, что всякий труд угоден небу, он
имел в виду труд по прополке ойкумены от плохих чиновников; и притом
Маршерд опустил перед словом "имущество" слово "общее". Но возражать
женщина не стала, не женское это дело, перечить мужу.
На следующий день жители Погребиц собрались на берегу. Огромный
стальной боб подмял под себя рогатины, на которых крестьяне мочили
прошлогоднюю коноплю, и лениво тыкался в рассевшуюся дамбу, перекрывавшую
озерной сток.
Господин Радашойн, местный деревенский чиновник, сразу понял, что эту
штуку сделали и пустили вниз посадские колдуны: потому что она не походила
ни на что небесное и была гладкая, как яйцо, а это как раз, по учению
Белых Кузнецов, обновленный мир должен быть гладким, как яйцо.
- Правильно рисуют, что боги больше людей, - высказался деревенский
пастух Суун. - Это, наверное, корчага Суюнь.
- Точно, - сказал кто-то, - вывалилась, понимаешь, с небес на землю,
наверное, в небесной кладовой мыши прогрызли дырку.
- В Лосском храме, - возразил господин Радашойн, - у корчаги еще две
ручки и яшмовый узор на горлышке.
- Вот именно, - сказал упорно Суун, - понаедут чиновники и начнут
выяснять, куда мы дели ручки и кто украл яшму.
Господин Радашойн оглянулся и с удовлетворением увидел, что,
беспокоясь о приезде чиновников, Суун высказал мысль, владевшую всеми
крестьянами. А надо сказать, что у господина Радашойна сын скоро ехал в
столицу на экзамены, и по этой причине господин Радашойн охотно мерял
крестьянские поля государственной мерой и, как говорится, "считал одно за
три". Так что господину Радашойну проверявшие тоже были ни к чему - одни
лишние траты.
- Если это небесная корчага, - сказал деревенский староста, - так
пусть и лежит в земле, как положено.
Господин Радашойн распорядился: отвести корчагу в глухую заводь
Козий-Гребень, подрыть берег и засыпать ее землей. Исходя из опыта
строительства общественных дамб, он понимал, что деревня потеряет на этом
неделю - и это в пору сева. Но к вечеру все было готово.
- Воистину, - вздохнул староста, - правильно сказано в законах
Иршахчана: "Если в общине едина воля крестьянина и чиновника, жреца и
ремесленника - чего не может свершить такая община".
Господин Радашойн кивнул и подумал, что староста Нушанек опустил
конец цитаты: "А чтобы воля была едина, должно быть единым и имущество".
Через неделю в посаде бывших бунтовщиков объявился чиновник экзарха
для особых поручений и вместе с ним - двое тощих, в зеленых паллиях,
монахов-шакуников.
Шакуников в провинции недолюбливали.
Шакуники - отчаянные обманщики, и духи, которые им служат, тоже
обманщики.
Торговцы Храма ходили в страну Мрака, золото храма было намыто из
подземных рек, а души чиновников стояли у них в подземельях в хрустальных
кубышках. Разобьешь кубышку - и нет человека. Кроме того, монахи сперли из
Небесной Управы зеркало Иршахчана и шпионили в него за каждой травкой на
земле и каждой звездой на небе, что подобает лишь Иршахчану.
В Посаде покупали у храма шерсть из страны Мрака и все время помнили,
как храмовые колдуны обманули восставших Кузнецов и разжирели с краденого.
Монахи интересовались падающими звездами и небесными знамениями вообще.
Староста хмурился:
- Вот в Погребицах, сказывают, двухголовый поросенок родился. Потому
как - грешники. - И прибавил: - А мы тут на мирской сходке решили: синюю
краску теперь покупать у храма.
В Погребицах инспектор экзарха созвал сходку и стал требовать с
крестьян упавшую звезду. Напомнил закон:
"Если в общине кто-то преступил закон и если его выдадут, община
свободна от наказания. Если не выдадут, то наказанию подлежит вся община."
Староста Нушанек сжег жертвенный доклад Иршахчану и поклялся:
- Никакой упавшей звезды мы не трогали, а если кто трогал, так пусть
сгорит, как этот доклад.
Чиновник оштрафовал крестьян за недостачу конопли и уехал ни с чем.
Двое монахов ехали домой в храмовой лодке под шелковым навесом.
- Опыт, брат Адуш, опыт, - говорил один. В окрестных деревнях никто
ничего не видел. Я больше доверяю наблюдательности крестьянина, нежели
воображению астролога...
Брат Адуш хмурился и кусал губы при слове "опыт", но в глубине души
был рад. Он сам понимал: ни одно небесное тело не может упасть на землю по
такой траектории - природа покамест не удосужилась снабжать метеориты
веслами, как лодки. Мало ли глупостей примерещится одинокому монаху,
торчащему ночью у телескопа! Если из-за единичного наблюдения
пересматривать закон тяготения, - вся астрология обрушится непоправимо,
как обрушился, подмытый весенними водами, берег в Козьем-Гребне, мимо
которого едет лодка.
В день, когда чиновник экзарха созвал в Погребицах сходку, Шума
собирал в горах лесной лак и вернулся промокший и грязный. Шума был
мирским сиротой. Каждый попрекал его лишним куском хлеба. Мир пока не
давал ему поля, а деревенский староста отказался послать его в городское
училище: чиновник из сироты - как пасечник из медведя.
Лака набралось мало. Баба, жена лаковара, рассердилась, заглянув в
короб:
- Не для себя работаешь, для мира!
- А вы поменьше лаковых цацек в город возите, - посоветовал Шума, -
всю тлю на семь суней в округе вывели. Тоже мне - для мира.
Баба замахнулась на него мужниным кочедыком и прогнала без хлеба.
В этот день у деревенского гончара помер сын. А через неделю гончар
позвал сироту Шуму и сказал, что отдаст ему синюю куртку сына, если тот
отвезет на базар горшки. Раньше гончары на базар не ездили, а сдавали всю
продукцию деревенскому чиновнику, а тот уж оделял крестьян горшками, а
гончара - рисом. Но в Погребицах гончар трудился для общества только с
тем, чтобы не выходить на государственное поле, а остальную посуду возил в
столицу провинции, Анхель, - за два дня можно было обернуться туда и
обратно. Куртка была еще новая, и трех лет не прошло, как сшили.
Распродав посуду, Шума отправился в Верхний Город. Тот кишел в этот
день народом: перед центральной управой вешали злоумышленника. Шума
заприметил лучшие места, откуда можно было посмотреть не только на
преступника, но и на самого экзарха, обязанного присутствовать при
восстановлении справедливости. Места, однако, с нынешнего года были
платные. Поэтому Шума прошел, будто по делу, во двор маслодельной управы,
перемахнул через стену в саду и попал на площадь даром. По дороге он
заметил в саду в куче мусора лепешку, совсем хорошую лепешку, только один
угол сильно оборванный; подивился городским нравам и прибрал было лепешку
на обед, однако не выдержал и съел сразу.
На площади было жарко. Народу было больше, чем во всей деревне, а
камней больше, чем народу. Люди были недовольны тем, что места платные.
- А в древности, - сказала, поглядывая на Шуму, барышня с пестрым
бантом казенной певички, - простой народ бывал на суде, а не только на
казни. Это ж насколько справедливей. И как раз поучиться, как они все
выясняют.
Шума пересчитал бумажки в своем кармане и не поддержал разговора.
В этот миг затрубили раковины, оглушительно закричал народ, -
далеко-далеко напротив Шумы под роскошный балдахин вступал человек. На
человеке была белая нешитая одежда государева наследника и поверх -
шелковый паллий. Тысячи человечков, вытканных жемчугом и золотом,
сливались на подоле паллия у ног экзарха в сплошной узор, прыгали,
смеялись, - а над ними шли ветви золотого дерева. "Правду говорят, что
власть тяжела, - подумал Шума. - Один паллий, наверно, полпуда весит".
Господин Харсома - экзарх Варнарайна, наследник престола, был любим
народом за справедливость и честность. Толпа восторженно кричала. Экзарх
улыбался в ответ: он улыбался все время, потому что на лице его была маска
из рисовой муки. Шума не отрывал глаз от серебристой шапки на голове
наследника, формой напоминающей яйцо со срезанным дном.
"Во имя блага и государства!" - сказал чиновник, огласивший приговор.
Толпа подхватила слова.
Когда народ разошелся, Шума подошел к казенному писцу в каменной
розовой будке.
- Я хочу вручить жалобу, - сказал он.
- Основания? - спросил писец, моргнув мутным глазком.
- В нашу деревню приплыла по воде жуткая вещь. Железная. Длина - сто
шагов. Ширина посередине - двадцать шагов. Форма - как цветок белозубки,
или как яичко в подставке, или... - Шума понизил голос, - как шапка на
голове господина экзарха, только без единого украшения. Крестьяне утаили
ее от государства и похоронили в заводи Козий-Гребень.
- Основания? - повторил писец.
Шума вздохнул и протянул писцу розовую бумажку.
- В одном экземпляре писать - ничего не выйдет, - сообщил писец.
- Почему?
- Одну бумагу подают начальству. Другую - бросают в жертвенник
Иршахчану, чтоб Небесный Государь мог проследить за земными чиновниками. А
то они совсем распояшутся.
Шума вздохнул и протянул еще одну бумажку.
- Пиши в двух, - сказал он. - Мне что. "Во имя блага и государства".
Писец высунул язык и застрочил по бумаге.
- Яичко на подставке, - хмыкнул он вслед оборвышу и закатал бумажку в
рукав. - Скоро грудные младенцы станут писать доносы. И откуда только они
деньги берут?
Шума ждал среди жалобщиков два часа. Когда паланкин городского судьи
остановился у подножья управы, Шума, толкаясь и крича, кинул свою бумагу в
корзину поднимавшемуся по ступеням начальнику. Другую бумагу он опустил в
жертвенник, и та полетела вниз, к подземному огню, чтобы потом дымом
взойти на небеса.
Чья-то рука легла Шуме на плечо, и он присел в ужасе, словно еж,
попавший в бутыль. Рядом с ним стоял бывший деревенский кузнец, недавно
уехавший в город.
- Дурачок, - сказал кузнец. - Когда подаешь прошение, второй бумаги
