красные галочки.
- Этот человек жаден и очень неумен, - сказал экзарх. Бариша
возразил:
- Все берут. Его накажешь - другие встревожатся.
Экзарх сказал:
- Это неважно, откуда человек берет деньги. Важно, что он с ними
делает потом. Надо поставить Гайсина на место, где его пороки
способствовали бы не только его личному обогащению, но и всеобщему благу.
Но, конечно, Бариша был прав насчет того, что у экзарха не было
привычки пугать людей, потому что чиновник с перепугу, что его когда
хотят, тогда и посадят, начинает вытворять вовсе неизвестно что.
И вот, спустя неделю после этого разговора, зашел господин Гайсин в
сад при малой городской управе, и видит: к коньку малого храма привязана
маслобойка, у маслобойки сидит молоденькая служанка и качает маслобойку,
как колыбельку. Господин Гайсин понял, что дурочка только что из деревни,
потому что кто же в таком месте сбивает масло? А вокруг, как положено,
спеют персики и сливы, виноград уже наливается бирюзой и яшмой, нежный
пруд с уточками и селезнями, мостики с бронзовыми перилами перекинуты
подобно радуге. Вечереет, и дневная жара спала, и воздух напоен ночными
ароматами.
- Ах, - говорит Гайсин, - какой прекрасный сад! Хотел бы я быть
белкой, чтобы порезвиться в его ветвях!
А новая служанка ничего не говорит, только качает колыбельку.
- Ах, - говорит господин Гайсин, - как прекрасно это озеро, поистине
подобное небесному озеру! Хотел бы я быть удочкой, чтобы ловить рыбу в
этом озере!
А новая служанка ничего не говорит, только качает маслобойку и
краснеет.
- Ах, - говорит господин Гайсин, - как прозрачен этот ручеек! Я хотел
бы быть мостиком, чтобы изогнуться над ним.
Тут новая служанка, не переставая качать колыбельки, говорит:
- Ах, сударь начальник, не подобает заниматься такими делами в таком
месте.
- Гм, - говорит господин Гайсин, - однако это ты права! - И даже
поразился такой тонкости в суждениях.
- У меня, - говорит девица, - есть домик в Нижнем Городе, а садик при
нем - не мой. И если бы этот садик был мой, я охотно пустила бы вас им
полюбоваться.
В общем, уговорились они, что вечером господин Гайсин осмотрит садик
в Нижнем Городе.
Садик ему понравился, он в садике нагулялся вдоволь, и рыбы в озере
наловил столько, что удочка его совсем устала, и повадился он в садик
каждую ночь.
И вот через месяц, на рассвете уже, слышит - в дверь стучат.
- Беда, - шепчет женщина, - ведь это мой благоверный отыскал меня в
городе.
Оглянулась: в комнате ширма, циновки, два ларя: большой и маленький.
- Лезь, - говорит - в большой ларь.
Гайсин полез, ни жив, ни мертв, глядит в щелочку: вперся деревенский
мужик, ноги как пень, нечесаный, с солеными пятнами на рубахе, глядит на
стенку, а на стенке - зеркальце, подарок Гайсина.
- Ах ты, - говорит, - сука, спуталась, в город утекла!
Тут они стали ругаться страшно, вся улица сбежалась.
- Ладно, - говорит эта деревенщина, - ты мне, порченая, не нужна -
пошли к судье на развод и добро делить.
А какое добро? Чугун, да медная ложка, да два резных ларя. Мужик все
это подцепил, на телегу - и в суд. Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв,
нагишом, и молится, чтобы ларь на людях не открывали. "Хорошо, - думает, у
нас не варварские обычаи, не публичный суд".
Вот их развели. Мужик вцепился в большой ларь и кричит:
- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый.
А женщина полезла ему в глаза, визжит:
- По справедливости большой ларь мой, а ты бери малый!
А Гайсин лежит в ларе ни жив, ни мертв, потому что он узнал судью по
голосу, и думает: "Лучше бы у нас были варварские обычаи, чем попасться
господину Арфарре". Потому что Гайсин знал, что Арфарра плотской мерзости
в чиновниках не терпел.
Тут судья рассмеялся, подозвал стражника и говорит:
- Если по справедливости, - так руби оба ларя пополам, и дай им
поровну.
Тут уж господин Гайсин не выдержал, выскочил из ларя, нагишом.
- Смилуйтесь, - кричит, - больше не буду! Готов хоть в село ехать, -
однако не докладывайте экзарху, а пуще - жене!
Арфарра так разгневался, что кровь пошла со лба. Прогнал мужиков,
велел принести Гайсину одежду и сказал:
- Вы, я вижу, такой человек, который и в деревне порожний сад найдет.
Пишите: сознавая ничтожность, прошу назначить начальником девятой
заставы... И если, - добавил Арфарра, - замечу какое упущение по службе...
И вот третий год господин Гайсин жил на пограничной заставе и,
действительно, за эти три года набеги на границу прекратились совершенно.
В чем тут было дело?
В том, что господин Гайсин был неумен и корыстолюбив.
Границу защищали горы, искусственные валы и сторожевые вышки: "линии
и узлы". Смысл "узлов и линий" был, конечно, вовсе не в том, чтобы
препятствовать вторжению войска. Варвары - это было не войско, а просто
разбойники из-за границы. Налетит десяток-другой, награбит и поскорее
спешит с награбленным обратно. Вот тут-то и приходили на помощь "узлы и
линии". С "узлов" извещали о нападении, а пока варвары, нагруженные
поклажей, копошились у валов, спешили люди из военных поселений, отбирали
награбленное и брали заграничных разбойников в плен.
Эффективность системы сильно повышалась, если пограничникам обещали
третью часть отобранного, и сильно падала, если пограничники сговаривались
с варварами.
Гайсин, как и предполагал экзарх, был неумеренно корыстолюбив и
преследовал всякого налетчика; и чрезвычайно неумен, ибо никак не мог
взять в толк, что если ловить рыбу сплошным бреднем, то на следующий год
ловить будет нечего.
Так все и было по любимой поговорке экзарха: корова черная, да молоко
белое.
Итак, господин Гайсин, в самом смятенном состоянии духа, проверял
опись и численность каравана. Господин Даттам, поднеся ему, как
говорилось, для "кисти и тушечницы", не обращал на него внимания, а стоял,
оборотившись к окну, и разговаривал со своим другом, заморским купцом
Сайласом Бредшо. За окном рубили зеленые сучья яблонь: вчера налетела
летняя метель, снег налип на листья и все переломал. Даттаму все это очень
не нравилось, потому что яблони рубили в загончике арестанты, арестанты
эти были явно контрабандистами и торговцами, а, спрашивается, с каких это
пор на границе так рьяно останавливают торговцев?
Господин Гайсин с поклоном протянул Даттаму бумаги и еще раз оглядел
чужеземца: тот держался очень надменно и одет был много лучше самого
Гайсина, а меч на поясе, с яхонтом в рукояти, и синий, сплошь расшитый
серебром плащ были, ясное дело, личными подарками Даттама.
- Весьма сожалею, - сказал господин Гайсин, - но ввиду неспокойных
времен и личного распоряжения господина экзарха, я должен арестовать этих
чужеземцев.
Сайлас Бредшо изменился в лице, а Даттам вежливо спросил:
- Я правильно понял, господин Гайсин? Вы хотите арестовать людей из
храмового каравана?
А надо сказать, что господин Даттам дал "на кисть и тушечницу" не
золотом, и не государственной бумагой, а самыми надежными деньгами -
кожаной биркой, обязательством на имя храма Шакуника.
"Великий Вей! - подумал Гайсин. - Истинно: вверх плюнешь - усы
запачкаешь, вниз плюнешь - бороду загадишь. Ужасное это дело, если
господин Даттам приостановит платеж по кожаным векселям, но разгневать
экзарха - еще хуже.
Господин Гайсин вынул из дощечек указ экзарха о задержании всех
подозрительных чужеземцев, поклонился бумаге, поцеловал золотую кисть и
показал указ Даттаму:
- Сожалею, но ничего не могу поделать, - сказал он, а про себя
подумал: "Великий Вей! Как это говорится в варварской песне: "Какое бы
решение сейчас ни выбрал я - каждое принесет мне неисчислимые бедствия".
Да! В таких случаях варвары звали гадальщиков и спрашивали, как
поступать, но господин Гайсин был человек положительный и суеверия
презирал.
Даттам глядел на указ: на указе стояла тринадцатая печать,
черно-розовая. Даттам видел сотни указов экзарха, а черно-розовую печать
видел в третий раз в жизни: первый раз - на бумагах, предоставлявших храму
право монопольной торговли, второй раз - на бумагах, предоставлявших право
чеканить золото. Даттам вспомнил: господин экзарх в своем летнем дворце, в
покое, похожем изнутри на жемчужину, подняв руку, любуется запястьем с
изумрудами: "Я люблю эти пустяки за то, - сказал, улыбаясь, экзарх, - что
цену им придает лишь людская прихоть, а не вложенный труд. И бесполезная
эта роскошь дает работу миллиону бедняков, а торговля этой роскошью -
другому миллиону". Снял запястье и продолжил: "Из темного - светлое, из
истины - ложь, и разве не бывает так, что идут смутными путями, а приходят
к нужному? Таковы пути государства, таковы и пути торговли".
Даттам, закусив губу, глядел на черно-розовую печать. Вот цена словам
экзарха! Он еще не стал государем, но уверен в победе. Вот - первый шаг к
тому, чтобы внешняя торговля опять была монополией государства. Сегодня
этот сброд в загончике за окном, а завтра - он, Даттам.
Господин Даттам отложил указ и поглядел на господина Гайсина. Арест
чужеземцев означал бы, что храм слабее экзарха. Этого бы Даттаму никто не
простил.
Лицо господина Гайсина стало как вареная тыква, он вытащил из рукава
платок и стал протирать им круглую, как яйцо, макушку.
- Господин Даттам! - с отчаянием сказал он. - Я бы... Я бы... Но ведь
с вами - господин Арфарра! Ведь ему... Ведь он шесть докладов о таком
указе подавал! Ведь он мне никогда не простит!
Тут господин Даттам молча усмехнулся и вышел.
Сайлас Бредшо остался сидеть и тупо глядеть за окно, где пилили
дрова, и чувствовал он себя так же, как чувствовал себя три года назад
господин Гайсин, сидя в большом ларе и слушая спор. Только, будучи в
отличие от господина Гайсина, человеком умным, он не сомневался, что таких
споров случайно не бывает и знал, про кого писан черно-розовый указ.
Через полчаса Даттам вернулся в сопровождении бывшего наместника
Иниссы, бывшего королевского советника господина Арфарры. Несмотря на то,
что день был уже теплый, Арфарра был в толстой меховой накидке, и долго
возился, распутывая ее и ища печать у пояса. А Даттам стоял с ним рядом и,
не очень даже тихо, шептал на ухо.
Арфарра, грустно усмехаясь, сказал Гайсину:
- Указ запрещает допускать на землю ойкумены чужеземцев. Но Горный
Варнарайн теперь - часть ойкумены. А эти люди - граждане города Ламассы,
стало быть - подданные государя. В чем же дело?
Гайсин кое-что сообразил:
- В вашем личном разрешении! - выпалил он.
Арфарра сел за стол, нашарил тушечницу и стал писать.
Даттам, скрестив руки, смотрел, как он пишет. "Боже мой, - думал он,
- неужели мы - одногодки? От этого человека осталось имя - и печать. Да -
и еще знания. Великий Вей, - это смешно, что люди, думающие подобно
Арфарре, поглощают столько книг. Ибо что такое знание? Всякий человек при
всяком строе жаждет обзавестись неотчуждаемым и прибыльным имуществом.
Потому в королевстве так ценят предков и родовую честь: у сеньора можно
отнять и жизнь, и замки, - а честь без его согласия отнять нельзя. Поэтому
в империи так ценят образованность: можно сместить человека с должности,
но нельзя отнять его знания. И ужасно смешно, что люди, подобные Арфарре,
не замечают, что их существование противоречит их собственным убеждениям
гораздо более, чем существование столь ненавистных им казнокрадов.
Даттам скрестил руки и подумал: этот человек понимает, что потерял
