латинскими буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были длиннее и
барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы, Эуфорбии.
Краски, звуки, окружавшие меня в этом месте, были совершенно земными,
но так это было непохоже на то, что встречалось моему взгляду на
протяжении всей предыдущей жизни, это было другим, словно есть и было две
земли: одна собственно ЗЕМЛЯ, а другая - место обитания ГОМО САПИЕНС,
место, которое заслужил этот вид, настолько талантлив, насколько и
порочен.
Идя дальше, то и дело останавливаясь, дыша запахами орхидей и
экзотичных смол, я приблизился к указателю, который настойчиво советовал
повернуть налево и пойти вдоль другой тропы. К сожалению, надпись, некогда
украшавшая указатель, исчезла. Может, будь я в состоянии прочитать эту
надпись, мой интерес к указанному направлению был бы невелик. Но ржавчина
поверх уже невидимого слова создавала тайну, загадку, а идти мне было
легко, спешить я не спешил, и вот так, даже и не задумываясь, я ступил на
рекомендованную молчаливым указателем тропу и покарабкался вверх.
Тропа, впрочем, не только поднималась, но и приспускалась к морю. Шла
она примерно на одном уровне, колеблясь в пределах десяти метров. И
привела меня к большому щиту перед открытыми навечно железными воротами.
На щите было что-то нарисовано. По сохранившимся линиям я смог определить,
что изображено там некогда было животное, не угадать - какое именно
животное нарисовано - оказалось выше моей догадливости.
Войдя в ворота, я уткнулся носом в ржавый барьер, над которым
монументально, и самое удивительное: при полном отсутствии ржавчины,
красовалась надпись на английском языке: "Животных не кормить!"
Я подошел ближе и заглянул сквозь ржавую сетку внутрь вольера. Было
совершенно глупо ожидать увидеть здесь животных заброшенного зоосада. Тем
более, что кто-то просил их "не кормить", кто-то, кто явно не кормил их
уже много лет. Но глаза мои отыскали бывшего жителя этого вольера -
крупный белый скелет, на котором кое-где еще держались кусочки
пергаментной кожи с клочьями шерсти, лежал в правом дальнем углу. Я
инстинктивно внюхался в воздух этого места, готовый сделать шаг назад,
почувствовав отвратительный запах разложения, но воздух был тот же и даже
показался мне чуть слаще, чем среди орхидей.
Медленно бредя вдоль бесконечно сменяющих друг друга вольеров, я
отыскивал глазами белые кости бывших обитателей, и тут же шел дальше.
Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от пребывания в ботсаду.
Ощущение-догадка о том, что человек, придумавший конц-лагеря и лагеря для
интернированных лиц, был большим любителем животных и очень частым
посетителем зверинцев. Может, он любил и людей, может быть, он любил и
людей не меньше, чем животных. И, возможно, иногда по воскресеньям
отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего лагеря и там
они: он, его жена и двое подрастающих детей гуляли вдоль колючих
заграждений, вдоль человеческих вольеров, над которыми так же возвышался
плакат-предупреждение: "животных не кормить". И, нагулявшись вдоволь, он
заводил мотор своего автомобиля и вез свою семью в ближайший ресторанчик,
где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за руки, уже сидя
за столом, они шептали молитву, благодаря господа за пищу данную им днесь.
А потом ели. И что-то еще было у них вечером: может, театр, может, кино. И
так шла жизнь, оставляя заброшенную флору цвести, а заброшенную фауну -
вымирать.
Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад, но тут
донесся до меня звук, похожий на рычание зверя. И так неожиданно он
прозвучал в этом месте, что я остановился как вкопанный и замер. И снова
услышал его, теперь уже более отчетливо. И даже определил направление,
откуда он доносился. Медленно я развернулся и прикипел взглядом к
вольерчику, стоявшему чуть в стороне от остальных. И тут же заметил за
сеткой движение.
Не веря собственным глазам, я подошел туда и увидел пару волков.
Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на меня. Вид у
них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика с водой лежали еще не
полностью обглоданные кости какого-то животного. Сначала я было подумал,
что - человека, но это скорее от испуга. Кости были широченными и
длинными, и принадлежать они могли лошади или быку.
"Не кормить", - вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над барьером
у входа. Но кто-то ведь кормит этих волков! Кто-то приносит им мясо,
наливает воду. И они знают своего добродетеля, иначе давно бы уже и его
съели. Кто-то их любит...
Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных красавцев
с расстояния. Рассматривал и думал: почему они живы, когда остальные
обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад оказался заброшенным так
же как и сад ботанический? Почему город, так любимый мною, не позаботился
об этом ближнем для него свете, оставив на произвол мир природы, даже не
освободив его перед тем из клеток и вольеров?
Уже выходя из этого грустного зоопарка, я увидел останки семейства
дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке, специально низкой,
чтобы дети могли наклониться и сверху рассматривать красивые трехцветные
колючки. Колючки, торчащие в разные стороны, лежали теперь на земле в
нескольких местах, из-под них выглядывали маленькие тоненькие косточки,
тоже отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.
С радостью я вернулся в "царство растений", но как приятный хмель,
так и радостное настроение мое ушли безвозвратно. Хотя, конечно, говоря
такое громкое слово "безвозвратно", я имею в виду всего лишь - до утра или
до завтра. Человеку свойственно преувеличивать свои ощущения и эмоции, а
мне это свойственно тем более. Я, может, и живу еще только благодаря этим
преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится, но себе я
громко заявляю: "я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!" Так же я думаю, должно быть, и
о Ирине; наверняка трудно преувеличить мои чувства по отношению к городу,
но ведь если я не могу быть уверен: насколько я искренен внутри себя, то
кто же мне скажет правду?! Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..
Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь
свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю
себе слово "гимн" и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть разными
неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных
и непридуманных слов, которые, возможно, когда-нибудь и мне помогут
собраться из осколков эмоций в нечто целое, поднять решительно голову и
жить дальше, жить, не смотря ни на что и вопреки всему, несогласному со
мной. Когда-нибудь... Но все-таки это не будет ни военная песнь, ни песнь
о могуществе. Но что это будет?! Как найти слова? Где искать их?! Еще бы
полстаканчика того вина. Только полстаканчика, и не надо рядом генерала
Казмо, не надо рядом никого. Полстаканчика вина - и мыслям - отдых, глазам
- розовое марево, опускающееся на город, воображению черноволосую девушку
с маленькой рыжей собачкой, медленно плывущую в этом розовом мареве...
Когда я вернулся в гостиницу, уже вечерело. В коридоре негромко
звучал четкий голос, сообщавший кому-то вновь прибывшему правила поведения
в городе.
В номере горел свет. Айвен распаковывал какие-то ящики - они лежали
на полу и было их до десятка.
- А, привет! - оглянулся он на меня. - Тут к тебе приходили и
оставили вон то...
Он показал взглядом на сложенную китайскую ширмочку, стоящую подле
моей кровати.
- Как дела с гимном? - спросил Айвен.
- Медленно... - признался я, преувеличивая результаты. На самом-то
деле дела с гимном обстояли никак.
- Ничего, - ободрил меня мой сосед. - Главное, чтобы ты не запоздал к
принятию декларации о суверенитете.
- А когда это будет?
- Дня через четыре... - задумчиво ответил Айвен.
Я прислонил ширмочку к стенке - в этот вечер она мне была не нужна.
Присел на кровать. Моя психика заканчивала переваривать впечатления от
прошедшего дня и веки были не против сомкнуться.
- Ну-ка, глянь! - прозвучал глуховатый, чуть ли не утробный голос и я
поглядел на Айвена.
Его глаза весело смотрели на меня через круглые очки новенького
противогаза.
- Ну как? Класс?! - спрашивал он.
- Откуда у тебя?! - удивился я.
Он ткнул рукой в посылочный ящик.
- Мама прислала, я попросил...
- ?! - я только открыл рот, а вымолвить так ничего и не смог.
- Она у меня на военном заводе работает, вот и... - и он развел
руками, полагая, что такого объяснения мне достаточно.
- Щелкни-ка меня, отошлю ей фото на память! - Айвен протянул мне
фотоаппарат.
Я сделал два снимка.
- Чуть-чуть жмет, - признался сосед, стаскивая с головы маску
противогаза. - Надо бы разносить... был бы я сейчас в роте - кто-нибудь из
молодых мне бы его за два дня разносил! Ну ничего...
От висков вниз у Айвена шли красные полосы от жесткой резины маски.
Я захотел спать. Зевнул так, что Айвен зевнул вслед за мной.
- Я настольную включу, а ты ложись! - с пониманием произнес он.
Настольная лампа показалась мне намного ярче, чем плафон из матового
стекла, свисавший с потолка, и я все-таки поставил ширму.
Уже лежа на кровати и готовясь ко сну, я слышал, как Айвен вскрывал
другие посылки и доставал оттуда что-то железное, завернутое в бумагу.
Удивительно, как много могут сказать звуки...
А поздно ночью, я даже не знаю в котором часу, пришла Ирина. Пришла и
подвинула меня к стенке. Я сначала не мог понять, что со мной происходит,
принимая все за сон, но ей удалось разбудить меня. И я снова был счастлив,
впитывая кожей ее тепло, целуя и почти облизывая ее лицо, гладя ее волосы,
шепча ей десятки нежных пушистых слов.
Утром она снова ускользнула и я проснулся уже один, проснулся оттого,
что сну моему кого-то недоставало, недоставало тепла, недоставало дыхания
Ирины.
Я проснулся, сходил позавтракать и зашел в ее кафе.
Мы пили кофе и она спросила: "Как дела с гимном?"
Я ответил: "Пока никак".
"Ничего, - сказала она. - Это трудно... но когда ты его напишешь, о
тебе все узнают!"
И в голосе ее прозвучала будущая гордость за меня.
Я вздохнул. Может, Господь не оставит меня без помощи в этом трудном
и ответственном деле. Я надеялся.
И вот уже я снова на набережной, один на один со своими мыслями, один
на один с желанием создать гимн, которым смогу гордиться.
Легкие облака плывут по небу, притупляя острые солнечные лучи. Кричат
чайки, кружа над яхточками и прогулочными лодками. С трех пирсов
отдыхающие герои удят рыбу.
Город тих и спокоен. Он дремлет в счастливом неведении, он
блаженствует, не зная, какая судьба ему готовится его же гостями. Он стар,
даже более, чем стар - древен и все эти мимолетные странички его же
истории его не волнуют.
Может, начать гимн со слов о древности города и о его истории?!
Нет, не годится! Из его истории нечего брать. Вся история - лишь
сооружение из камней храмов и их последующее разрушение. Какой храм
разрушит грядущая революция?! Что о ней скажут потомки? Или так же, как в
России будут проклинать создателей нового, строителей куполов, увенчанных
рубиновыми звездами?!
Но разве в гимне главное - материализованное государство? Нет,
главным должен стать народ... Но опять и это слово мне не нравится, и
звучит оно как-то деревянно. Человечество, массы, люди, человек...
Вот я, кажется, и нащупал верное слово. Главным в гимне должен стать
