стал жабой. Страшно захотелось броситься в воду, отмыться, но до воды было
далеко. До воды надо было возвращаться тем же путем по тропинке, потом по
ступенькам. И чувство усталости победило.
Я переложил мясо на резиновый коврик между задними и передними
сидениями и сел за руль.
Снова зашипела под колесами дорога.
Машина ехала медленно.
В воздухе пахло морем.
Впереди показался заброшенный ботанический сад и я, предчувствуя его
краски и ароматы, успокаивался и пытался ни о чем не думать.
И вот я снова в зеленом царстве заброшенной, а если точнее - то
наконец оставленной в покое природы.
Аллея бежит прямой линией, но теперь это уже не аллея, а центральная
дорожка сада. Она узковата - грузовик бы здесь не проехал, но джипу это
удается, хотя мне и кажется каждую минуту, что вот-вот я соскользну на
землю правыми или левыми колесами.
Здесь ничего не меняется. Здесь все так же прекрасно. Здесь легко
уживаются вместе естественная жизнь и естественная смерть. И никто не
плачет по умершим птицам и засохшим цветам. И нет здесь ничего лишнего.
Когда-нибудь, наверно, этот диковинный сад-лес разрастется и обовьет
своими лианами деревья, которые вырастут и среди ржавых вольеров.
И главное - чтобы заросли тропинки, чтобы никто из тех, кто ходит по
ним, не смог больше приходить в эти места.
А вот и воззвание, достойное нашего века.
"Животных не кормить!"
Въехав в ворота зоопарка, я повернул направо.
Плавно проплывали по обе стороны дорожки ржавые решетки вольеров.
В царстве белых костей только шум мотора нарушал тишину.
Но и этот шум скоро умолк. Я остановил джип перед знакомой клеткой и
спрыгнул на землю.
Волки встретили меня негромким рычанием. Они стояли посередине клетки
и голод легко читался в блеске их глаз.
Я подошел вплотную к решетке и смотрел на них.
А они рычали все громче и в их рычании слышалось требование мяса. Они
словно знали, что я привез им еду.
Самец приблизился ко мне и я услышал его дыхание.
Я сделал шаг назад.
- Сейчас, сейчас вы получите свою порцию... - шептал я, наблюдая за
волками.
И уже перед тем, как повернуться к машине, опустил на мгновение свой
взгляд вниз и тут же застыл на месте. Я еще не понимал, что я вижу, но
нервная дрожь уже охватывала меня, и горечь подкатывала к горлу.
Внутри клетки под самой решеткой валялись клочки рыжей шерсти,
оскаленная мордочка Эсмеральды с замершим тупым взглядом в никуда, и
рядом, отдельно, обглоданные до костей четыре лапки, связанные капроновым
шнуром.
Я все еще стоял без движения и пялился на этот шнур. Это было похоже
на страшную мученическую казнь никому не мешавшей собачонки. Я просто не
мог представить себе, чьи руки могли завязать этот капроновый узел?! Я не
мог представить себе, что эти руки спокойно держат вилку и нож три раза в
день в том же "обеденном" кафе около гаража. Что эти руки машут кому-то на
прощанье... И пожимают при встрече другие руки?!.
Медленно, уже не слушая и не обращая внимания на волчье рычание, я
попятился к машине и остановился лишь тогда, когда почувствовал спиной
разгоряченное солнцем железо.
Казмо сказал, что их не кормили три дня?! Похоже, что Эсмеральда была
их последней едой.
И снова старый вопрос прозвучал в моих мыслях.
Почему они должны жить, если все остальные обитатели зоопарка давно
мертвы?!
Мысль о равенстве мертвых завладела моим сознанием и я уже думал, как
могу я, поклявшийся больше никогда в жизни не брать в руки оружие,
уравнять этих волков с другими обитателями зоопарка.
И думал я над этим долго, но ответа не находил. Без оружия я ничего
сделать не мог.
Но нарушать свою клятву я тоже не собирался.
А нагревшийся металл джипа жег мне спину и я, не выдержав, повернулся
лицом к машине. Взгляд мой упал на кусок мяса. Нет, думал я, хоть и тяжело
мне было тащить эту мертвечину, но вам она не достанется. Я не знаю,
сколько вам надо дней без еды, чтобы вы умерли сами, но сюда я больше не
приеду.
Самец, высунув свой нос через прутья решетки наружу, громко рычал на
меня, а волчица теперь спокойно лежала посреди клетки.
Я завел мотор и, развернувшись, поехал обратно.
На душе было скверно, но и тело мое снова выходило из-под контроля.
Было просто гадко, и я ощутил на языке вкус крови, а в коленях - дрожь.
Солнце все еще стояло высоко, а я уже видел мрачную тень следующей
бессонной ночи, нависшей надо мной.
И я прибавил скорости, пытаясь выскользнуть из-под этой надвигающейся
на мое сознание тени.
Пронеслись мимо и остались позади ржавые решетки вольеров.
То правые, то левые колеса соскальзывали с узкой дорожки
ботанического сада и я всякий раз резко бросал машину в другую сторону.
И слышал, как, хлюпая по днищу джипа, катаются два куска оттаявшего
мяса.
А тень тоже набирала скорость и обходила меня с двух сторон пытаясь
зажать в клещах темноты.
И я выжал полный газ. Двигатель ревел во всю мощь. Джип трясло так,
словно он собирался взлететь.
И мне показалось, что тень отстала.
Но теперь мне не хватало воздуха и я слышал, как тарахтит мое сердце.
И понял вдруг, что, убив рыжую собачонку, кто-то просто мстил Адели.
За что - я не знал, но мог догадываться. За то, что Эсмеральда была для
нее самым близким живым существом.
В этот момент я хорошо понимал Адель. В этот момент - будь у меня
собака - я бы тоже назвал ее самым близким мне существом. Но собаки у меня
не было. А значит, и не было никого из близких.
Я был один и прекрасно понимал, что этот мир во мне не нуждается.
Он нуждается лишь в тех, кто готов брать в руки оружие, кто не может
жить без приказов, кто просто психически не в состоянии идти вне строя.
Именно их здесь любят! Только их здесь ценят, и для них весь этот
расслабляющий временный мир.
Машина вынеслась на аллею и я отпустил руль.
Встречный ветер пытался высушить мой грязный, оскверненный кровью
пот.
А внутри у меня царствовал хаос. Энергия злости снова расправляла
свои колючие крылья. И горечь снова поползла вверх, ко рту, к гудящей
голове.
И, вспомнив о пачке таблеток, я вытащил ее из кармана и, не глядя на
несущуюся навстречу дорогу, высыпал эти таблетки на ладонь и бросил их в
рот.
Теперь я был уверен, что тень не догонит меня. Теперь я был чуть-чуть
спокойнее и, подняв руки, посмотрел на свои ладони. Левая - это то, что
дано судьбой, а правая - то, что сбудется. Где-то здесь, перед моими
глазами, на правой ладони плясала линия жизни. Но я не знал, была ли это
линия, поднимающаяся от запястья вверх к большому пальцу, или другая,
горизонтальная, обрывающаяся на середине ладони?!
Я опустил руки на руль. И почувствовал, что он сам, без моей помощи,
ведет машину, то беря чуть влево, то вправо.
Какое это счастье - знать, что ты совершенно здесь не нужен и даже
машина, эта железяка с мотором и четырьмя колесами, сама может держаться
дороги!
Я не убирал ноги с педали газа, но показалось мне, что скорость
уменьшилась и перестало трясти.
И спокойнее стало на душе. Я чувствовал приближение внутреннего мира
и согласия с самим собой.
Оглянулся назад и не увидел тени, преследовавшей меня. Она безнадежно
отстала.
Теперь я был свободен. Который уже раз! Я был свободен и эта нынешняя
свобода была совершенно другой. Она была легкой и воздушной, и сам я,
словно потерял вес или вдруг перестал подчиняться закону всеобщего
тяготения, почувствовал необоримое желание взлететь, стремление влиться в
воздух, в небо, в его голубую ткань, окутавшую эту грязно-зеленую землю.
Я встал ногами на сиденье и почувствовал кожей встречное мощное
движение воздуха.
Я наклонился вперед, расставив руки в стороны, ладонями к земле.
Я вдохнул воздуха полные легкие.
И приближавшиеся домики города стали вдруг уходить, проваливаться
вниз, больше не увеличиваясь в моих глазах.
И ноги мои ни на чем больше не стояли.
Я был свободен.
Рядом летели птицы.
Город уменьшался, съеживался, скручивался калачиком, как испуганный
ежик.
А впереди показалось то самое предгорье, с вершины которого я любил
смотреть вниз и чувствовать... чувствовать именно то, что чувствовал я
сейчас: удивительную легкость и свое единение с голубой тканью неба, свою
отныне и навеки неразрывность с этим воздушным миром, пропитанным
солнечными лучами и лунным свечением, звездной пылью и ворсинками птичьих
перьев.
Вершина предгорья приближалась и я узнавал покрытые мхом камни, как
раньше узнавал людей.
Я опустился на самом краю вершины лицом к склонившемуся в скорбящей
позе камню.
И прочитал написанное на нем, удивляясь тому, что арабская вязь
перестала быть мне непонятной:
"Аль-Шамари Мохамед умер в 1411 году. Никто не может умереть иначе,
как по разрешению Аллаха, согласно Книге, определяющей срок жизни каждого.
И нет победителя кроме Аллаха".
