приходили в себя после гибели вертолета.
И в этой тишине я почти услышал, как дрожат мои руки, как стучит,
словно в истерике бьется, мое сердце. И я бросил винтовку перед собой, а
сам отошел к шахматному столику.
- Влип! - думал я, массируя пальцами надбровные дуги, чтобы сдержать
слезы. - Снова влип! Опять разделил этот мир на "наших" и "ненаших"!..
Нет, хватит! Пошли они все к черту! Это был самый последний раз и, пусть
хоть четвертуют меня, хоть акулам скормят, но никакого стреляющего железа
я в руки больше никогда не возьму!
А шахматные фигуры стояли на положенных квадратах и, глядя на них, я
чувствовал все более усиливающееся раздражение, теперь это раздражение
относилось к ним. И, подойдя вплотную к столику, я занес над ним правую
руку, готовый смести все эти молчаливые фигуры, но в этот момент замер,
подумав о том, что глупо злость на самого себя вымещать на ком угодно,
пусть даже на шахматах. Но все равно меня что-то не устраивало на доске и,
чуть-чуть успокоившись, я понял, в чем дело. И уже более спокойным, но
сильным жестом, я освободил доску от офицерского воинства, и белого, и
черного, оставив на доске только пешки. Теперь пешки противостояли пешкам
и было это более жизнеподобно.
А внизу снова стреляли. И по улицам ехали какие-то машины, рыча
моторами, и что-то они везли в своих, закрытых маскировочным камуфляжем
кузовах, но я уже не играл в эту игру.
Я спустился в свой номер, бросил прощальный взгляд на удобную кровать
и побежал вниз по лестнице.
Выйдя из гостиницы, я сразу повернул за угол, избегая открытых
пространств, и пошел по тропинке, петлявшей между кустов и деревьев и
ведущей к набережной.
На пересечении тропинки с улицей пришлось остановиться, чтобы
пропустить три грузовика, два из которых не были военными. Это меня
удивило - на открытых кузовах машины везли кирпичи, металлические
строительные леса и, кажется, мешки с цементом.
Оглядевшись по сторонам, я перебежал улицу и нырнул в продолжение
этой тропинки.
Перестрелка еще продолжалась, но очевидно дело шло к концу. Вместо
автоматных очередей звучали одиночные выстрелы, да и они тонули в шуме
моторов въезжавших в город машин.
И вдруг совсем рядом раздался знакомый голос:
- Стоять! - по-командирски рычал на кого-то генерал Казмо. - Смирно!
Я осторожно пробирался на голос и внезапно остановился, пораженный.
На улочке перед генералом выстроились в шеренгу семь или восемь
солдат. Все они были в военной форме, которую я сам однажды носил во
Вьетнаме.
- Сержант! - рявкнул генерал. - Ваше отделение должно прочесать все
постройки в конце набережной! Пленных не брать!
- Слушаюсь! - в свою очередь рявкнул сержант и побежал со своими
подчиненными выполнять приказ.
Мне захотелось убить генерала, но тут же я вспомнил о данном себе
пять минут назад обещании.
А в это время снова зазвучал его голос.
- Ко мне! Быстро! - кричал он, но я не видел, к кому он обращался,
пока перед ним не остановился Тиберий и еще один парень из его десятки.
- Где остальные? - строго спросил генерал.
- Там! - Тиберий показал рукой на небо.
- Патроны остались? - спросил Казмо.
- Нет, - сказал Тиберий.
- Хорошо! - генерал выглядел очень самоуверенно. - Быстро на виллу,
передайте Феликсу приказ: выдать еще боеприпасов. Уйдете в горы! В плен не
сдаваться! Исполняйте!
Тиберий и второй парень побежали за угол двухэтажного домика, стены
которого радовали взгляд ласковым розовым цветом. Бежали они медленно и
видно было, как Тиберий припадает на правую ногу, а второй парень пытается
поддержать его, не дать ему упасть.
Генерал тем временем посмотрел по сторонам и пошел себе спокойной
походкой прямо по середине улицы в сторону моего любимого кафе.
Я, наплевав на осторожность, пересек дорогу прямо за его спиной, но
он не обернулся.
Тропинка вывела меня в задний дворик какого-то домика и там, увидев
сарай и вход в погреб, я решил спрятаться.
Двери в сарай оказались наглухо забитыми, но зато погреб был открыт и
я спустился по мокрым бетонным ступенькам вниз, аккуратно прикрыв за собой
крышку. Все сразу погрузилось в полную темноту и я застыл на предпоследней
ступеньке, боясь сделать следующий шаг. Но очень быстро глаза мои стали
привыкать к темноте и уже через минуту или две я смог отличить самое
светлое место в погребе - рядом с винными бочками из потолка торчало
отверстие вентиляционной трубы, выходящей наружу, но, по-видимому, из-за
того, что там, сверху, эта труба была прикрыта зонтиком-колпачком против
дождя, яркий свет в погреб не проникал. Но все равно под этим отверстием
темнота была более разряженной и я подошел туда, еще раз осмотрел
небольшой погреб, пытаясь найти табуретку или хотя бы что-нибудь, на чем
можно было сидеть, но ничего не увидел, и прислонился к бочкам,
прислушиваясь к жизни наверху, в городе. Но там было тихо, или, что вполне
возможно, никакие звуки просто не проникали в погреб.
Я стоял в этой тишине и сырости, и ощущал своей кожей, как холод
обволакивает меня, как зябнут пальцы на ногах.
А там на город сейчас опускается вечер, и покрасневшее солнце
готовится покинуть небосвод.
Я смотрел на стоявшие на полках бутыли с вином и, отвлекая свои мысли
от холода, удивлялся, что даже в такой темноте стекло может порождать
блеск, матовый, но заметный для глаз блеск.
Как раз, наверное, в это время на площади святого Лаврентия должен
был бы звучать выбранный мною гимн города, который так и не стал вольным.
Странно думать, что именно сегодня должен быть отпразднован первый День
Независимости...
Все-таки это была прекрасная мечта! И вот только там, в погребе, я
смог по-настоящему ее оценить. Даже обидно стало, что, наслаждаясь
собственной свободой и мечтая о том, чтобы она продлилась до конца моей
жизни, я практически ничего не сделал для этого. Даже проблема создания
или поиска гимна была для меня довольно обременительной, а о чем-то еще я
и думать не хотел: каждому свое - мне был поручен гимн, Тиберию - герб,
остальным - бескровная или "кровная" революция и последующее построение
свободного города-государства. Еще одна утопия окончилась приказом
"Пленных не брать!"
Это была прекрасная мечта. Наверно, единственная в своем роде.
И именно за ее неудавшееся осуществление отдали свои жизни ребята,
получившие из рук генерала Казмо боеприпасы, а из уст его - весь набор
призывающих к подвигу слов. "До последнего патрона... святая
обязанность... свобода или смерть..." Ферзи никогда не погибают. В крайнем
случае, они сдаются. Погибают пешки...
Но все-таки это была прекрасная мечта.
Я провел рукой по торцевому кругляшу бочки - гладко обтесанный дуб -
потом опустил ладонь на деревянный краник, находившийся почти на уровне
днища. "Интересно, - подумал я, - неужели вино в бочках не дает осадка?!"
А холод уже огрубил кожу моих рук, лишив ее гладкости.
Но ведь никто не отменял сегодняшний праздник. Никто не объявлял о
том, что он не состоится. Просто те, кто знал о нем, или погибли, или
убежали, или, как я, где-то прячутся... И никто не может мне помешать
отпраздновать этот день здесь, в чьем-то погребе... Никто?! Это я опять
преувеличиваю. Могут, очень даже могут помешать, обнаружив меня здесь и
помня о приказе: "пленных не брать".
Но я не собираюсь лишать себя этого, может быть последнего для меня
праздника!
И я открыл краник и услышал, как зажурчал ручеек вина, проливаясь на
пол погреба. Я подставил сложенные лодочкой ладони, подождал, пока они
наполнились почти "до краев". Потом поднес ко рту...
- За свободу! - произнес я и окунул губы в прохладное, чуть-чуть
терпкое вино.
После двух жадных глотков мой "ручной бокал" опустел и я снова
подставил его под журчащую струю.
Кажется, вино помогало от холода. Во всяком случае я больше не думал
о сырости.
Я пил, пока не почувствовал, как отяжелел мой язык. А когда
почувствовал это, то решил, что пришла пора петь гимн. И, выровнявшись,
вытерев мокрые от вина ладони о спортивные брюки, я запел, безбожно
фальшивя, но совершенно искренне:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду Я...
Ну вот, думал я допев гимн, торжественная часть праздника окончена и
теперь можно расслабиться. А как можно расслабиться, если ты сидишь в
темном погребе, сидишь ночью, и только в одном тебе повезло - это винный
погреб.
И я снова подставляю ладони под струю и, набрав в них вина, "умываю"
лицо. Потом снова набираю и пью, пью. Потом облизываю ладони ленивым
языком и снова подношу их под краник.
Жаль, что не на чем сидеть. Но ничего, еще немножко вина, и я смогу
комфортабельно устроиться прямо на полу, но, конечно, не в винной луже.
А праздничное настроение уже при мне и я даже внутренностями своими
чувствую эту долгожданную независимость...
Эту полную независимость сегодняшних событий от меня...
И мою полнейшую зависимость от них...
И еще немного вина в мои ладони... Я выпью это вино в другом углу
погреба. Я совсем забыл, что спустился сюда по ступенькам.
Присаживаюсь на холодный бетон и думаю о том, что напоследок
необходимо произнести хотя бы один значительный тост.
А глаза слипаются и мысли мои скорее напоминают кроссворд, чем
связную идею.
Но все-таки я разглядываю этот мысленный кроссворд и шепчу -
произносить громко мне уже не под силу - тост, кажущийся мне удачным:
- За День Зависимости!..
А глаза слипаются; отяжелевшие руки устали держать в сложенных
лодочкой ладонях вино, но вылить его на пол жалко, да и стыдно не выпить
после такого тоста.
Еще один глоток и я снова вытираю мокрые ладони о свои спортивные
брюки, а глаза уже закрываются и я сдаюсь. Не осталось во мне больше
бодрости, чтобы сопротивляться наступающему сну. И, опустив голову на
поджатые под себя колени, я ухожу в завтра.
Моя ночь длилась недолго. Холод оказался в конце концов сильнее сна.
Еще находясь в состоянии полудремы, чувствуя винную тяжесть в голове,
я попытался вырваться из этого холода и, превозмогая дрожь в коленях,
поднялся по бетонным ступенькам погреба к выходу и распахнул дверцу.
Низко свисавшие звезды заглядывали мне в лицо. Теплый, ласковый, как
женские пальцы, ветерок дотронулся до щек, до подбородка.
Густое черно-синее небо начиналось сразу над головой и я мог
дотянуться до него руками.
Выбравшись из погреба, я присел на скамеечку, вкопанную в землю около
сарая и, наслаждаясь южным ночным теплом, снова закрыл глаза.
Я не спал и даже не дремал. Я слушал ночь и слышал в ней что-то
чужое, но не очень громкое. Может быть, это был шум вчерашнего боя, все
еще звеневший в моих ушах и моей памяти.
Невесомое тепло воздушными потоками кружилось вокруг меня, укачивало,
как ребенка, но в то же время пробуждало во мне бодрость.
И отчетливее издалека звучали, отдаваясь эхом, чьи-то разговоры и
какой-то шум.
Я сидел с закрытыми глазами, пока не услышал пробуждающуюся жизнь.
Сначала это была маленькая птичка, спрятавшаяся в винограде, потом -
чайки.
А черно-синюю густоту неба уже растворяли первые солнечные лучи, и
звезды гасли на моих глазах, сначала поднимаясь высоко-высоко над землей,
а потом исчезая, будто кто-то вытягивал их на ниточках вверх, на другую
