можешь покататься, привыкнуть к машине. Вечером поставишь джип во дворе.
Ворота всегда открыты.
Я подошел к машине, завел мотор и выехал со двора.
Ехал сначала совсем медленно - все-таки года два за рулем не сидел.
На булыжнике трясло неимоверно, но чувствовал я себя за рулем уверенно и
уже через минут десять выжимал сорок миль по узким улочкам города.
Машина всегда хорошая игрушка для мужчины. Держась за руль, легко
забыть обо всем, даже о женщине. Хотя опять я преувеличивал. Об Ирине я
думал каждую минуту после нашего последнего разговора в кафе. Даже слушая
инструкции Георгия, я думал о ней. И, поворачивая с одной улочки на
другую, я смотрел по сторонам в надежде увидеть ее. Так хотелось увидеть
ее у дороги, остановить машину и предложить ей проехаться. Детские мысли,
конечно, но куда денешься от ребенка, постоянно в тебе живущего?! Если
машина - игрушка, то уж тот, кто ее ведет, просто должен иметь что-то
детское в своем характере. Иначе он не получит никакого удовольствия от
этой игрушки.
Но на улицах города я увидел всего лишь пару человек - из новых
отдыхающих. Заметив джип, они так резво прыгнули в сторону, чуть ли не
прижались к стене дома, вытянувшись, как по команде. Видно было, что они
прибыли из очень дисциплинированной армии.
Покатавшись в свое удовольствие почти по всем городским улочкам, я
поехал в верхнюю часть города.
Я мчал на авеню Цесаря, но все равно постоянно думал об Ирине.
Было ясно, что я ее потерял.
Было ясно и то, что ее любимый герой вчера сражался против меня,
Вацлава, Тиберия и остальных ребят. И, может быть, он даже убил кого-то из
наших. Но это не заставляло меня думать о нем с ненавистью. Вчера шла
война, и можно было считать эту войну честной. Никто никого не обманывал.
Но огорчала другая мысль меня: не начнись вчера революция - не
появился бы и Кристоф со своими однополчанами. А тогда бы и Ирина не
узнала о том, что он все еще жив. Но все уже произошло. Неудавшаяся
революция лишила меня друзей. Лишила она меня и Ирины. И надо было уже
забывать о ней. Сначала надо было забыть ее имя, оставив лишь то ласковое
прозвище, которым я наградил ее в первый день своего пребывания в городе.
Пускай останется "балериной", пускай спрашивает о моих желаниях, и я буду
рассказывать ей, что мои желания обычно состоят из хорошего кофе, взбитых
сливок с тертым шоколадом и изюмом и прочих сладких вещей. Пускай мы будем
улыбаться друг другу, но улыбки наши должны быть легкими, ничем не
обязывающими. И надо будет вернуть ей китайскую ширмочку - боюсь, она мне
уже не понадобится.
Я выехал на авеню Цесаря и дальше, вверх по ней, поехал помедленнее.
Я не хотел так быстро оказаться у ворот виллы "Ксения". Я хотел
остановиться первый раз на полпути к вилле, там, откуда хорошо виднеется
терраса. Я очень хотел увидеть Адель, загорающей среди своих четырех
пальм. И только насмотревшись на нее, я поехал бы дальше и остановился у
ворот. Может, ее собачка наконец нашлась, и если она там, она наверняка
учует меня и залает, обратив внимание своей хозяйки на неожиданного гостя.
Впереди из-за крыш домов вынырнула знакомая терраса.
Я остановил джип, стал на подножку машины, но ничего, кроме пальм, не
увидел.
И из-за этой неудачной попытки мое желание увидеть Адель еще больше
усилилось, и я, оставив машину, прошел между домами с левой стороны авеню
и вышел на тропинку, которая вела на мусульманское кладбище.
Я карабкался по ней вверх с такой скоростью, словно с детства
занимался скалолазанием. И все это время я смотрел под ноги, не позволяя
себе даже глазом покосить на террасу. Я помнил то место, с которого я уже
однажды видел Адель и только там я собирался остановиться и оторвать свой
взгляд от тропинки.
А солнце уже поднялось на середину неба и разморенная под его лучами
земля слушала песни насекомых. Поднимаясь, я то и дело встречал
настороженно-любопытные взгляды ящериц, гревшихся на камнях. Из-под ног
выпрыгивали кузнечики. Ветер шевелил высохшими желтыми травами.
На душе снова было спокойно. Я наслаждался остатками своей свободы. Я
поднимался над городом, оставив внизу машину, патрульную роту, свои новые
обязанности. И было немного грустно, потому что пропало приятное ощущение
своей тесной связи с этим городом, пропала боязнь потерять его или
потеряться.
Но город был по-прежнему красив. Он лежал под солнцем барельефной
мозаикой, ласкающей взгляд удивительными южными красками. Он отражал лучи
своими окошками и морем, послушно и мирно лежащим у его берегов. Он звал к
себе, но было в этом манящем зове что-то странное, что-то от пустынного
миража. И, любуясь городом, я начинал понимать, что его теплота, его
доброе гостеприимство, его очарование - все это зиждется на моем
воображении. Все эти человеческие качества приписаны городу моей мечтой о
своей неизвестной, не выбранной до сих пор родине, родине, которая в
реальном мире просто не существует, если это только не какой-нибудь
необитаемый остров, ждущий меня. Но что мне может предложить остров?
Полную свободу? Покой? Полное одиночество?!
Тропинка нырнула налево, потом направо, забралась на каменную
площадку - маленькую, не больше квадратного метра. И здесь я остановился.
Разогнул спину и обернулся к лежавшему внизу особняку.
На его террасе за пластмассовым столиком спиной к городу сидел
мужчина в шортах, пил кофе и что-то писал.
Мне стало холодно. Холод пришел откуда-то изнутри.
Я смотрел на этого мужчину и старался ни о чем не думать.
А холод уже опускался в ноги, словно вместо крови по сосудам лился
вытащенный из холодильника апельсиновый сок.
И вместе с этим холодом ко мне приходила свежесть. Я почувствовал,
каким легким стало вдруг мое дыхание. И мысли мои зазвучали яснее и возник
в них незнакомый мне прежде порядок.
А чувства, они покинули меня. Вернее сказать: они ушли в память, став
частью прошлого. Я, конечно, помнил. Помнил и Ирину, и Адель. Помнил ту
радость, которую мне доставляли мысли и мечты, связанные с ними. Помнил
созданную мной самим таинственность Адели, эту игру в тайну, разгадку
которой я растягивал на как можно дольше. Впрочем, эта тайна осталась
неразгаданной и поныне. Если человек хочет наслаждаться тайной, он не
должен пытаться раскрыть ее. Разочарование неизбежно. Я избежал его и был
этому рад.
- Ну как машина?! - спросил меня Георгий, когда я вернулся в гараж.
- Хорошая, - ответил я.
- Сейчас можешь быть свободен, а утром в десять часов поедешь за
почтой. Я тебе завтра все объясню!
Выйдя из ворот гаража, я прошел мимо "обеденного" кафе, даже не
остановившись - не было аппетита.
Свернул на улицу, ведущую к гостинице и поплелся по ней вверх под
нещадно палящим солнцем. Охлаждающая свежесть, которую я ощущал полчаса
назад, сменилась на усталость. Хотелось закрыться в своей комнате и
лежать, глядя в потолок, но даже это желание невозможно было исполнить
полностью: двери в номерах замков не имели.
В холле гостиницы сидели несколько парней в спортивных костюмах,
таких же казенных, как и тот, что был на мне. Они сидели в креслах, а
рядом на полу лежали сумки с вещами и один чемодан, которому на вид было
лет сорок: он был полностью оклеен перебивными картинками - девичьими
мордашками, украшенными старомодными прическами. Новички ждали расселения.
Не дай бог, подумал я, чтобы ко мне кого-то из них подселили!
Поднялся в номер. Распахнул окно и лег на кровать.
Потолок был хорошо оштукатурен - ни одной трещинки, ни одной грязной
точки. Его стерильность начинала раздражать меня и я повернулся на бок.
Надо было успокоиться, представить себе что-нибудь хорошее из
недавней свободной жизни, но перед глазами - хоть закрывай их, хоть нет -
за красным пластмассовым столиком спиной ко мне сидел мужчина в шортах и
что-то писал.
Я пытался думать о чем-нибудь другом, но внезапно понял, что я не
думаю о нем, он просто застрял в моей зрительной памяти, как иногда на
киноэкране застывают какие-нибудь кадры и их дергает то вверх, то вниз,
пока не порвется пленка и хвостик ее не мелькнет, оставив экран белым. Я
мог думать о чем угодно, но этот мужчина все равно сидел ко мне спиной и
что-то писал. Хотя бы увидеть его лицо! Посмотреть, что он там пишет?!
Опять со мною было что-то не в порядке. Зародившееся внутри
возбуждение росло, будто я только что выпил пять чашек крепкого кофе. Я
крутился с одного бока на другой, пытался лежать на животе - думал, что,
уткнувшись в подушку, я смогу успокоиться, может быть даже задремать. Но
тут же новая волна раздражения подкатывала к горлу и уже на кончике языка
ощущал я реальную горечь, а вместе с ней охватывала меня и другая горечь,
близкая к отчаянию, горечь от потери друзей, от того, что и сам я уже был,
кажется, окончательно потерян, горечь от того, что и свобода моя, и
любовь, а если даже и не любовь, то уж точно - искренняя влюбленность,
оказались столь кратковременными и ненадежными. Все ушло, осталось за
календарной чертой вчерашнего дня. И только я, оставив все это в прошлом,
чудом перекочевал в день сегодняшний, избежав пули. Банальная мысль тут же
вопросила меня: а не лучше ли было геройски погибнуть, или даже не
геройски, а просто "по-человечески"? Стать невинной жертвой и лежать на
чьей-нибудь совести красным пятном до конца его дней?! И странно, что не
возмутился я этой мысли, не вымолвил внутренне: "чушь"! А снова
повернулся, лег на спину, покосил на окно в ожидании вечера. Но на улице
было светло и солнечно.
А он все сидел за этим красным столом и писал что-то. Я видел, как
рука его плавно передвигалась от начала строчки до ее конца, а потом к
началу новой строчки. Кто он такой? Писатель? Может быть... Сколько
писателей творили под южным солнцем, наслаждаясь горами, морским бризом,
загорелыми красавицами. Может и этот один из них? Новый Хемингуэй?
Чехов?..
Я уже чувствовал дрожь от накопившегося во мне раздражения. Сел на
кровати, снова лег, снова уставился в потолок. А вечер никак не наступал.
Я почему-то был твердо уверен, что низко опустившиеся звезды на
ночном небе подействуют на меня успокаивающе. Наверно потому, что имел
привычку легко засыпать в любой темноте, даже если это было в три часа дня
и просто окна были хорошо зашторены.
Но все еще было светло, и свет этот резал глаза.
Я опять уткнул лицо в подушку.
Я хотел спать, но мое тело было настолько наэлектризовано нервной
энергией, что возьми я в руку обычную лампочку, она бы наверняка зажглась.
Я уже жалел о своей поездке на авеню Цесаря и, конечно, о последующем
карабкании вверх по тропинке. В своем нынешнем состоянии я был сам
виноват.
А он потянул со стопки бумаги еще один листок, отложив исписанную
страницу в тоненькую стопку слева от себя. И снова писал, чуть
наклонившись вперед, чуть нависая над бумагой. И вдруг в комнате, дверь и
окна которой выходили на террасу, зажгли свет и сразу стало желтее. Именно
желтый свет залил террасу и небо над ней сразу стало красивее, глубже и
ниже.
Я лежал и уже не пытался убрать эту картину с моих глаз. Я был
утомлен и беспомощен: мое ужасное состояние побеждало меня. Но я все-таки
лежал, уткнув лицо в подушку и сцепив зубы, молча наблюдал за спиной
пишущего человека.
Кажется, это длилось вечность. Но в конце этой вечности я расслабился
и почувствовал, что приближается сон. Нервы как бы успокоились и я
