кокетливо быструю походку, я зашел внутрь и присел за тот же столик лицом
к улице. Между мной и улицей была лишь стеклянная стенка. "Кто так хорошо
моет стекла?!" - подумал я, удивившись прозрачности стенки и доступности
улицы моим глазам.
- Не желаете ли чего-нибудь?! - пропел из-за спины знакомый голосок.
Я мог не оборачиваться - это была она. И тут же я понял, что в тот
раз обратил внимание лишь на ее походку, а теперь, как результат, не мог
вспомнить ни лица, ни глаз. Я обернулся.
Мягкий овал прелестного личика, зеленые глаза, русые волосы. В музеях
такие лица смотрят на людей с древних камей. Это словно знак вечности.
Какой ужасной не была бы эпоха, всегда появляются эти зеленые глаза и
когда ты в них смотришь - не возникает больше тяжелых раздумий и
переживаний об очередной пропасти, вырытой для себя безумным
человечеством.
- Может быть кофе и взбитые сливки?! - чуть растерянно предложила
она, не дождавшись моего ответа.
- Может... - повторил я, все еще думая о ее глазах.
А потом, спохватившись, чтобы не дать ей так быстро уйти, я
продолжил:
- Может... два кофе и сливки для двоих...
- Хорошо, - она кивнула.
Тишина этого кафе дала мне возможность вслушаться в звук ее шагов.
Тишина была магической. В ней ощущалась такая скрытая сила, что будь мой
стул без спинки, я бы мог спокойно откинуться назад и прильнуть спиной к
этой тишине.
Ее шаги опять вошли в мой слух и я, не оборачиваясь, чувствовал ее
приближение, пока она не остановилась сбоку от меня, опуская на стол две
чашечки кофе и два широких бокала со взбитыми сливками.
Я отодвинул одну чашечку и бокал чуть в сторону. Я хотел, чтобы она
присела.
- Вы кого-то ждете?! - спросила "балерина".
Я чуть было не сказал "вас". Это было бы до крайности глупо и
банально.
- Да, - ответил я. - Но мне кажется, что мой друг опаздывает. Может
быть вы пока посидите со мной. Мне очень одиноко.
Она охотно опустилась на стул.
- В этом городе все себя чувствуют одиноко, - сказала она.
- Пожалуйста, пейте кофе! - предложил я.
- Хорошо, - произнесла она и я заметил, что голос ее изменился, как
только она присела за стол. - А когда придет ваш друг, вы закажете
официантке еще одну чашечку...
- Да, - согласился я.
"Балерина" улыбнулась. И даже улыбка в этот момент у нее была другая.
- У вас должно быть очень необычное имя?! - обратился я к ней.
Ее взгляд коснулся моих глаз. Сразу показалось, что в кафе стало
жарко.
- Нет, - сказала она. - Совсем обычное - Ирина.
- Русское?!
- Нет, - она покачала головой. - Имя не может принадлежать одной
нации.
Интересно, а я всегда полагал, что лишь очень умные мужчины и самые
красивые женщины являются достоянием всего человечества, а не какой-либо
нации. Может действительно красивые имена тоже входят в этот список.
- Вы можете со мной не соглашаться! - произнесла Ирина.
- Нет, я очень хочу согласиться с вами, - я смотрел ей в лицо и
привыкал к ее взгляду.
Взгляд зеленых глаз в какие-то моменты становился очень твердым и
сильным, выдержать его было нелегко, особенно если в нем не светились
искорки улыбки.
Мы разговаривали. Моя рука время от времени машинально двигала по
поверхности столика пустую кофейную чашечку на блюдце. Ее пальцы иногда
дотрагивались до ножки широкого бокала, тоже пустого, со следами съеденных
взбитых сливок и без следов губной помады. Почему я обратил на это
внимание?! Наверно мое детство в Америке видело в разных бистро и кафе
множество чашечек и стаканов с этими красными отпечатками женщин и это
всегда заставляло меня с опаской и настороженностью относиться к слабому
полу. В тот момент я поймал себя на радостном чувстве облегчения оттого,
что Ирина не оставляла красный след на краешке бокала. Не все можно
объяснить, особенно, если оно связано с детством и тогдашним восприятием
красочного мира, который имеет привычку становиться тусклее с прожитыми
смотрящим человеком годами.
- Я чувствовала, что мы больше с ним не увидимся, - рассказывала
Ирина историю своей жизни. - Хотя он так обещал вернуться... Он наверняка
делал все, что мог, но я почти уверена, что среди живых его больше нет...
Я, кажется, даже не заметил, как наша беседа стала настолько
доверительной и искренней. Теперь я знал об Ирине много крат больше, чем
она знала обо мне. Вероятно потому, чго она долго молчала и никто не
предлагал ей возможность выговориться. Ее пребывание в городе не было
случайным. Сюда она приехала вслед за своим героем и те двадцать дней,
которые они провели вместе, стоили, по ее рассказам, двух жизней, прожитых
врозь. Но потом он возвратился в свою армию, пообещав как можно скорее
вернуться в город. Ирина осталась его ждать, добровольно взяв на себя этот
труд в кафе. Потом она слышала, что армия, в которой служил ее Кристоф,
попала в окружение и многие погибли. И то, что уже несколько месяцев в
город не прибывали на отдых герои из этой армии, подтверждало наихудшие
опасения. Я не почувствовал по ее рассказу, что она до сих пор ждет
Кристофа. Но, поняв, как сильно она ждала его, я позавидовал парню,
несмотря на то, что его, может быть, уже не носит земля на своих
просторах.
- Я сварю еще кофе, - поднявшись, сказала она и уже совсем другой,
свободной походкой пошла в глубь пустынного кафе.
Я сидел за столиком, пытаясь понять, почему человек так быстро может
изменить в себе почти все: и голос, и взгляд, и походку. Должно быть, та
походка, за которую я прозвал девушку из кафе "балериной", принадлежала
официантке, а, присев за мой столик, девушка сразу стала Ириной и, как я
потом узнал, Ирина говорила другим голосом и другими интонациями, она была
другим человеком, человеком, который, наверно, понравился мне даже больше
"балерины", но если думая о "балерине", я не становился задумчивым и
серьезным - во мне возникала легкость свободной жизни и с этой легкостью я
хотел увлечь в свободное паренье над этим миром чувств и ощущений
симпатичную легконравную девчушку, то уже думая о Ирине, я понимал,
насколько я тяжелее воздуха и слабее ветров, которые могли бы подчиниться
ее зеленоглазому взгляду.
- Ну вот, - она поставила чашечки на стол и присела. - А твой друг
так и не пришел?!
Она сказала "твой"! Это меня больше, чем поразило. Но с другой
стороны я знал теперь о ее жизни столько, сколько может знать о ней лишь
человек, с которым она давно на "ты". И это тоже надо принять спокойно.
Здесь неуместны ни американская эмоциональность, ни северная сдержанность,
ни восточная слащавая улыбчивость, за которой, как позади восточных
базаров, кроется лишь сыпучий песок.
- Может он или я что-то перепутал?! - допустил я, не желая признаться
в том, что упоминание друга было простым детским обманом.
И вдруг в кафе вошел Вацлав. Увидев нас, он прямиком направился к
столику.
Ирина вспорхнула со стула и застыла.
- Кофе и что-нибудь еще! - заказал, садясь на только что
освобожденный стул, мой друг.
Ирина кивнула и легко той самой балетной походкой удалилась.
Я смотрел на Вацлава и едва сдерживал себя от того, чтобы не сказать
ему какую-нибудь глупость. До чего все-таки хорошо уметь себя хотя бы
иногда сдерживать.
- Привет, старина! - радостно воскликнул Вацлав, уставившись мне в
глаза. - Ты, кажется, в полете?!
Я кивнул.
По улице за стенкой кафе прошли люди и это их движение как бы
разбудило меня, возвратило на землю.
В кафе зашла троица мужчин, срели них был портье моего отеля. Он
приветливо кивнул мне. Уселись они в противоположном углу зала.
"Балерина" принесла Вацлаву кофе с пирожным и упорхнула туда, к новым
посетителям.
- Ты чего погрустнел? - спросил Вацлав удивленно.
Я посмотрел на него, по-дружески улыбаясь. Все-таки он неплохой
парень. Простой и незлобивый, желающий всем добра. Что он спросил меня? А,
он спросил: "Ты погрустнел?!"
Я кивнул.
Он посмотрел на меня немного озадаченно. Вероятно, я опоздал с
кивком. Ладно.
В кафе мы просидели еще с полчаса. За это время посетителей
прибавилось. Балерина порхала между столиками. Она была уже совершенно
непохожа на ту Ирину, с которой я познакомился. Один раз за это время она
подошла и к нам, но мы больше ничего не заказывали, а вскоре после этого
вышли на улицу и пошли вверх, туда, где, как я узнал, находилось старинное
мусульманское кладбище. Чтобы добраться до него следовало подняться на
самую вершину одного предгория, но погода сопутствовала нам - безоблачное
небо успокаивало глаза, а солнце грело размеренно, не стараясь выжечь
траву или ослепить всех, глядящих вверх.
Уже покидая верхнюю часть города, я обратил внимание на двухэтажный
особняк с широкой террасой, с которой, должно быть, можно было видеть все,
что происходит на море, на набережной или в городе. На террасе по углам
стояли деревянные кадки с невысокими пальмами, а по середине за
ярко-красным столом сидел мужчина в халате. Он сидел спиной к нам и что-то
писал.
- Похоже, что здесь есть и постоянные жители! - сказал я.
- Есть, - кивнул Вацлав. - Я бы и сам здесь поселился...
Эта мысль приходила и ко мне. Приходила не раз, и я думаю, что каждый
нормальный парень, из тех, кто здесь в отпуске, если только он не круглый
патриот какой-нибудь армии, пускай хотя бы раз, но задумывался об этом.
- Ты только не говори никому, - Вацлав перешел на таинственный
полушепот, - но здесь есть ребята, которые серьезно об этом думают...
Вот это уже было новостью.
- И как же они об этом думают?! - поинтересовался я.
- Если тебе это действительно интересно, - запоминай дорогу на
мусульманское кладбище. Завтра к семи вечера придешь туда и все узнаешь.
Дальше мы шли молча по узкой извилистой тропинке, которой, казалось,
было уже столько лет, сколько лет существовал этот город. Вацлав шел
впереди, время от времени оборачиваясь и заботливо произнося "Здесь
осторожнее!" или "Не споткнись!".
Как ни странно, но в это время я не думал о будущей встрече желающих
остаться в городе навсегда. Гораздо больше занимала меня мысль о живших
здесь в давние времена мусульманах, и даже не о них самих, а о том, как им
удавалось перенести покойника из города на кладбипе по этой совершенно
непредсказуемой тропинке. Пожалуй такая похоронная процессия могла бы
достичь цели только в том случае, если бы сам покойник глядел под ноги
несущим гроб, предупреждая их о каждом последующем шаге.
Мои размышления внезапно прервал Вацлав.
- Пришли! - сказал он и только тогда я оторвал свой взгляд от
тропинки и заметил, что мы на самом деле достигли вершины этого предгорья.
Перед нами на довольно небольшом пространстве из земли поднимались
позеленевшие камни. На ближайшем таком камне я разобрал арабскую вязь.
Этот камень полулежал, едва отрываясь своей верхушкой от бедной, слегка
покрытой слабосильными травинками поверхности земли.
Я подошел к другому могильному камню. Наклонился.
Разглядел глубоко врезанный в камень орнамент.
- Ты лучше вниз посмотри! - сказал мне Вацлав.
Я обернулся.
Сделал глубокий вдох - и ощущение необъяснимой гордости заполнило
меня. Я стоял над морем, над городом, над всеми, кто бродил сейчас по
улицам или же сидел по своим номерам. Я стоял и с высоты мертвых
строителей этого города смотрел вниз, на жизнь, временной частицей которой
