я сам был.
А внизу, на песчаном пляже, загорали люди. Кто-то купался, кто-то
плавал на доске с парусом, но ветер был слабый и этот кто-то то и дело
соскальзывал в воду, а потом снова и снова вскарабкивался на доску. Жизнь
мирного города была без сомнения райской.
Жизнь мирного города звала вниз и возникшая внезапно боязнь потери,
боязнь того, что выйдя из города, я никогда не смогу в него вернуться,
чуть ли не заставила меня раскинуть руки и, закрыв глаза, прыгнуть вниз.
Господи, я даже не думал, что за эти несколько дней я научусь так дорожить
миром, я смогу так оттаять, что в случае приближений новых военных
холодов, замораживающих все человеческие чувства, скорее всего предпочту
обычную смерть холодному металлу разрушения.
- Я однажды побывал в похожем месте, - произнес Вацлав и в голосе его
прозвучала грусть, тоска по прошлому. - Мы с родителями ездили тогда в
Крым, туда, где долго жил Адам Мицкевич. И вот, потратив часа два или три,
мы поднялись на вершину Ай-Петри. И я, помню, не хотел спускаться вниз. Я
думал: ну как же так, ведь я с таким трудом поднялся на эту высоту и
теперь - вниз?! Мой отец торопился, он хотел успеть забежать в винный
погребок прежде, чем тот закроется, а мать меня понимала. Она отправила
отца вниз одного и осталась еще на час со мной на этой вершине, и я был ей
очень благодарен. Ты понимаешь, я был, кроме всего прочего, разочарован в
отце, я не мог понять, почему он так спешил вниз, но потом, уже годы
спустя, когда он окончательно спился, не то, чтобы ко мне пришло
прозрение, но я просто понял, что людей можно различать по направлению их
стремлений. Мой отец всегда стремился вниз, и даже, когда уже не
поднимался с постели, он говорил мне: "Не сердись на меня, мне не надо
было иметь семью, ведь всю жизнь я ожидал смерти и поэтому спешил выпить,
чтобы можно было подумать о чем-нибудь другом или помечтать". Он сказал
тогда, что мечтать так и не научился. А мать была терпеливой женщиной. Она
дождалась, пока я проголодался и пошли вниз мы только после того, как
этого захотел я. Мне было стыдно и всю дорогу с горы я промолчал...
Слушая Вацлава, я пытался вспомнить что-нибудь из своего детства, но
увы, город, отвлекавший мой взгляд, отвлекал и мои мысли, и я хотел идти
вниз совсем не из-за того, что проголодался, и не из-за желания выпить, я
просто хотел вернуться назад и успокоиться, обнаружив, что город меня
снова принял и он нисколько не обижен на меня за то, что я ненадолго
покидал его. Не знаю, может это мое желание заставило Вацлава прийти к
выводу, что я - человек, стремящийся вниз?! Не знаю...
Но, вопреки моему желанию, спускались мы медленно. Тропа не позволяла
спешить. Мы ее видели только на два шага вперед, потом она уходила то
вправо, то влево, то ныряла под какой-нибудь нависающий над городом
камень, и мы послушно следовали за ней.
Вскоре я снова увидел тот двухэтажный особняк с широкой террасой.
Красный пластмассовый стол был сдвинут к одной из кадок с пальмой, а в
центре террасы теперь стоял шезлонг и в нем загорала девушка. Я чуть не
покатился вниз из-за этой девушки. Хорошо, что Вацлав, заметив, что я
"пытаюсь" сойти с тропы, вовремя ухватил меня за руку. В шезлонге загорала
девушка с черными как смоль волосами. Рядом, свернувшись в кружочек,
лежала ее рыжая собачка. Девушка была обнаженной, но воздух над террасой,
как и над всем городом, плавился из-за солнца и мешал ее рассмотреть.
- Здесь осторожнее! - ворвался в мой слух обеспокоенный голос
Вацлава. - Ты что, хочешь, чтобы я один вниз вернулся?!
Я с трудом оторвал взгляд от террасы красивого особняка.
Силы воли мне хватило, чтобы, глядя только себе под ноги, дойти до
истока первой верхней улочки, упиравшейся своими булыжниками в монолит
гладкой скалы. Как только мы ступили на нее, я все-таки снова обернулся на
тот особняк, но террасы уже не увидел. Над крышей какого-то другого дома
едва возвышалась одна из пальмочек, а за ней - занавешенные окна верхнего
этажа.
В городе было невыносимо жарко.
- Хочу мороженого! - твердо, словно требуя хлеба, произнес мой друг.
А я посмотрел вверх, туда, откуда мы спустились. Древнее кладбище
разглядеть отсюда было невозможно. Обычная вершина обычного предгорья.
Трудно было бы даже представить себе, что там есть небольшая пологая
площадка, и что на ней растет какая-никакая трава. И стоят, полустоят,
полулежат и просто опрокинуты навзничь надгробные камни со словами,
которые древнее доброй половины нынешних великих государств.
- Пойдем к твоей подружке в кафе! - скомандовал Вацлав.
Первые шаги я сделал, все еще глядя вверх. И наткнулся на Вацлава,
который посмотрел на меня, довольно странно прищурившись.
- Высокогорная болезнь?! - иронично спросил он. - Или так понравилась
собачка загоравшей на террасе хозяйки?!
Я пожал плечами.
В кафе было много людей, но Ирины не было. Вместо нее разносила кофе
уже знакомая мне безразличная дама лет тридцати. Мы с Вацлавом
переглянулись и молча вышли на улицу. Потопали вниз, к набережной.
Прошли мимо небольшой спортивной площадки, на которой герои армий
Ирака и Ирана играли в волейбол. Я позавидовал им: они, казалось, вообще
никогда ни о чем не думают и не беспокоятся. Мне бы такого Аллаха!
- Эй!!! - прокричал нам в спину кто-то.
Я оглянулся первым и увидел машущего рукой со спортивной площадки
Айвена. Как это я только не заметил его среди арабов?!
- Вы где пропадаете?! - спрашивал он, а остальные игроки терпеливо
ждали, опустив мяч на землю.
Вацлав показал рукой на горы.
Айвен понимающе кивнул и прокричал: "До завтра!"
На следующий день, когда спала полуденная жара, я карабкался в
одиночку по уже знакомой тропинке. На ходу я задумывался о том, что влекло
меня вверх: желание узнать о возможной пожизненной свободе, связанной с
превращением в жителя этого города? Желание ли снова смотреть вниз и
набирать полные легкие охлажденного и богато сдобренного кислородом
горного воздуха? Или же желание остановиться на полпути, чтобы оглянуться
на террасу красивого особняка, возвышающегося над городом, над морем и,
как казалось, даже надо мной. Это может показаться смешным, но я словно
ощущал внутри себя присутствие вымуштрованного солдата, для которого
именно в этом доме располагался штаб и который постоянно находился в
ожидании приказа, в страстном ожидании приказа. И не поступи этот приказ -
солдат потеряет себя, почувствует себя ненужным и растворится; я не знаю
как растворится, в воздухе ли, в море, но я предчувствую, что с ним
случится что-то ужасное, что-то изымающее его из этой жизни и превращающее
его в пустоту. И было мне стыдно и за себя, и за этого солдата, вдруг
проснувшегося во мне, в человеке, настоящее воинское звание которого -
дезертир, а любимый флаг - белый. Было стыдно, но этот стыд не давил на
совесть, не заставлял замедлить шаг и я сам удивился той легкости, с
которой я пробирался вверх по извилистой своенравной тропе. Вот уже
появилась терраса, но за красным столом, стоящим посередине, опять спиной
ко мне сидит мужчина и что-то пишет. Кто он? Кто она, та, которой сейчас
здесь нет? Где она?! Наверно, неспеша идет вдоль набережной со своей
собачкой. Боже мой, какая классика! Дама с собачкой! Лик вечности,
миндальные глаза, тонкие черты балерины прошлого века! Что за наваждение:
я никогда не любил балет, но здесь, словно больше не с чем сравнивать
походки и лица. Легкость, грация, Греция... и балет... Будь проклят этот
человек, пишущий что-то, сидящий ко мне спиной! Я никогда не видел его
лица, да и не хочу. Он мне не нужен, он мне больше чем не нужен. Я боюсь,
что именно он окажется препятствием даже для воображаемого мною знакомства
с девушкой, которая умеет так быстро и легко растворяться в перламутровом
горячем воздухе этого города. Я не желаю этому человеку добра. И тут же
сам на себя злюсь за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на
которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а ты выведи
меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня возникнет воистину нормальный
выбор: смотреть вниз или слушать тех, кто придет туда.
Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам
смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился, увидев перед
собой надгробия в страдальческих позах.
На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и
только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно стараются
украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от моря, несет с собой
солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и вот уже приятная соленость
ощущается на языке. Солнце сегодня добрее обычного. Может быть потому, что
время склоняется к вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи
охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.
Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут,
присутствие человека в мешковатой футболке, на которой изображены пять
колец и что-то написано. Как, должно быть, удручающе для них, посланцев
вечности, несущих на себе арабские "вязанные" слова, видеть здесь меня,
живого, несущего на себе "кириллицу" чуждой страны, кириллицу, не имеющую
здесь никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то, что
я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот камнем, которому
перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он это имя через века, в
иллюзорную "вечную память" незнакомым и не нуждающимся в памяти обо мне
потомкам. Я готов извиниться, я даже готов стать на колени, но этот жест
уже более относится к городу. Это перед ним я готов стать на колени и
поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и попросить его не
прогонять меня, оставить меня здесь навечно, и даже пообещать ему, что
никогда более не покину я его пределов, и даже на эту гору больше не
заберусь, и, плавая в море, буду держаться, пусть ногами, но за берег, за
дно, чтобы не смогли никакие подводные течения увлечь меня от этого
города, от набережной, от известняковых стенок домиков, чтобы не смогли
они избавить город от меня, а меня от жизни.
Но возникают в цикадной тишине шаги карабкающегося вверх по тропе
человека и с этими шагами вторгается в атмосферу кладбища что-то чужое и
нет больше у меня желания ни извиняться, ни становиться на колени. Я
смотрю на краешек, из-за которого вот-вот поднимется чье-то лицо, я жду с
нетерпением и нетерпение мое не может не быть вознаграждено.
Над краешком горы поднимается пилотка цвета хаки, а вслед за ней
лицо: голубые глаза, русые волосы, толстые губы.
- Здравствуй! - говорит мне Айвен и я киваю ему в ответ.
- Еще никого нет?! - удивленно он смотрит по сторонам и я
отрицательно мотаю головой в подтверждение его слов.
- Ты давно здесь? - спрашивает он, возвратив свой взгляд на меня.
- Да, - говорю я и чувствую кожей, как ослабевает солнечное тепло,
лившееся сверху.
- Ну ничего! - произносит серьезным тоном Айвен. - Сейчас придут.
Я молча соглашаюсь.
- А я рад, что ты с нами! - вдруг улыбается он.
Потом подходит к другому краю и с высоты вершины этого предгорья
смотрит вниз на город. Его профиль становится гордым и словно просится на
медаль. Интересно, у всех ли смотрящих вниз с высоты возникает это
ощущение своего превосходства, блаженства и предвкушения величественного
полета, которому никогда не дано состояться. Точно так же стоял и я
